Шестая новелла цикла «Лекарь» Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы. А.С. Пушкин «Пир во время чумы». Снова я умираю проснувшись. Теперь моя жизнь только во снах, а каждое пробуждение — возвращение в чертоги Смерти. Смерть терпелива в своей прожорливости. Она покончила со всеми людьми, плывшими на этом корабле, но со мной решила не спешить. Поиграться, как любознательный младенец играется с пойманной мухой. Та протискивается сквозь пальцы, норовит сползти по руке, надеется освободить себя от этой напасти, но ей не жить. Милое дитя оборвало ей крылья. Который сейчас час? Склянки не звенят уже который день. Мёртвые плохо держат вахту. А живые, думаю, пробили бы сейчас вторую cклянку. Пять часов пополуночи. Как я знаю? По рези в самом низу живота, предваряющей пытку мочеиспусканием. Это она, проклятая, будит меня уже больше года в одно и то же время. Время. У меня его немного, но владею им неоспоримо. Могу делать что хочу и когда хочу в пределах моего мира, очерченных бортами этого судна. Впрочем, неправда. Даже временем я владею на паях со Смертью. Скоро тела, заполняющие корабль, начнут источать запах мертвечины, такой густой, что долго я не протяну. Уверен, большая часть экипажа, умершая за неделю чумы, была похоронена в море, пока остальные были ещё командой. Но, тем не менее, остались десятки мёртвых тел тех, чьи силы иссякли разом, и кого Смерть застала изнурёнными, принявшими её дуновение в разных потаённых местах: в каютах, на баке и на юте, на корме, на нижней палубе и, конечно, в трюме. Да, в трюме. Там в тесном загоне держали прикованными пару дюжин африканских рабов. Наше судно не предназначено для торговли «чёрной костью», но хозяин не преминул воспользоваться выгодой, которую может принести продажа этого товара в Новом Свете, куда мы направлялись. Боже, это мне придётся избавляться от них. Тех, что внизу расковывать, тянуть на палубу, поднимать над бортом и сталкивать в море. Остальных только что не придётся расковывать. А я настолько ослаб, что руки с трудом поднимают сухарь. Какая злая гримаса судьбы, что выжил только я, самый пожилой пассажир. Ничего не смыслящий ни в судовождении, ни в других, могущих пригодиться в данной ситуации ремёслах. Просто насмешка: я, лекарь, нахожусь среди сонма мертвецов, никому из которых мои навыки не могут принести уже никакой пользы, как и мне самому. Лучше бы я был простым матросом, было бы больше смысла в моём существовании в этом дрейфующем мире. Их двадцать шесть в трюме. Из них шесть женщин и двое детей. Все мертвы. А если бы кто-то остался жив, что бы я с ним делал? Конечно бы выходил. Это не обсуждается. Я ведь врач. А дальше? Женщина. Владел бы ею, как какой-то восточный правитель? Принуждал удовлетворять все прихоти? Я, у которого за всю жизнь не было не только рабов, но и слуг. Только помощники. А вдруг бы понравилось? Ха! Эта выглядит очень даже ничего, несмотря на истощение. Нерожавшая эбеновая Венера. Господи, избавь, что это я вдруг? Она ведь труп. А мужчина? Выживи он, не стал бы я его добычей? Вон, у той отгрызен бок. Наверняка подростком, прикованным рядом. Как он на такое решился? В бреду, в горячке отчаяния? Предвечный инстинкт выживания? Может, для него это не впервые? Ладно, хватит, пора с чего-то начать. С детей. Они не прикованы, не несут никаких пут, кроме пут материнских объятий. С этим справляюсь. Ну, а дальше? Я не слажу с кандалами даже с помощью инструментов корабельного плотника. Но ведь я лекарь. Ампутация, вот средство, часто выручавшее пациента и всегда кормившее меня. А сейчас оно выручит меня и прокормит акул. Надо помнить об осторожности. Я готов умереть, но не всякою смертью. В любом случае, не от заражения, которое мог предотвратить. Главное, не дать крови заражённого попасть в мою кровь. Это я узнал от фра Джованни, внедрявшего в меня азы врачевания в бытность мою в монастыре. Он учил: «Вкладывая руки в раны, убедись, что твоя кожа цела, нет на ней ни царапин, ни трещин и ни шелушений. Кровь, это магнит, притягивающий губительные миазмы из воздуха и передающий другой крови при их контакте». В рундуке плотника есть пара грубых кожаных перчаток. В самый раз, для задуманных мной «операций». Естественно, в своей лекарской практике я не пользовался перчатками, ведь в них теряешь всякие тактильные ощущения, такие важные в деле. Но сейчас случай другой. На избавление от трупов рабов уходит весь день до заката. Но я не предаюсь отдыху, пока не отмываю закуток дочиста, не оставляя и ошмётка от препарированных тел. И только тогда позволяю себе уснуть. *** Ещё один день под сенью Смерти. Сегодня я очищаю корабль от остальных трупов. Если рабов я придумал расчленять, чтобы избавить от кандалов, то с братьями-христианами приходится обращаться так же, ввиду моего бессилия поднять на уровень борта пусть даже одно тело взрослого человека. А тела, как и представил себе ещё вчера, когда появились силы покинуть каюту, я нахожу везде, даже в самых неожиданных местах. Последнего мертвеца я сбрасываю в море целиком, не прибегая к препарированию. Смерть застала его в шлюпке, навешенной над бортом. Закончив с этим скорбным заданием, я читаю над нашедшими упокоение в пучине, вернее, в желудках акул, вьющихся вокруг нашей скорлупки со вчерашнего дня, псалмы из потрёпанной псалтири, найденной в капитанской каюте. Правда, я могу и по памяти прочесть и «Господь — пастырь мой», и «Долиной смертной тени», подобающие случаю. Могу на латыни, французском, швабском, итальянском, английском. Могу и на иврите. Ведь я родился и до четырнадцати лет рос евреем. Прошёл все стадии обучения и на обряде «бар-мицва» читал в синагоге на глазах всех соплеменников текст из Священного Свитка под надзором самого раби Меира. А потом отец, зная, что наша община обречена, крестился и крестил всю семью: меня-наследника, маму и четырёх моих сестёр. Община пропала в погроме. Раби Меиру вспороли живот. Мы, к тому времени, жили уже вне гетто. Но крещение не спасло нашу семью. Отец ошибся в выборе доктрины. Прошло два года и нас, католиков, нещадно вырезали чешские протестанты, взъярённые долгой осадой. Из семьи выжил я один. Меня, избитого и полу удушенного, вынес из города и отхаживал в монастыре фра Джованни, помощник настоятеля. Там в обители, под присмотром фра Джованни и других братьев, я повзрослел, получил врачебные знания и кое-какой лекарский опыт, но сказать, что укрепился в стезе доброго христианина, каким бы хотели меня видеть милосердные монахи, я не могу. Мне казалось, что Троица, это не Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух, как было принято на Первом Константинопольском соборе, а Бог евреев, Бог католиков и Бог протестантов, неразрывный в своей единосущности, но враждующий между собой в своих ипостасях. И я ещё так мало знал о Боге мусульман и Боге греков с московитами. Я молился в себе: «О, Вседержитель! Вразуми слабые души! Откройся им, чтобы славили тебя, Единого!» Но от слов общих молитв и Писания меня защищал панцирь сомнений, прикипевший ко мне кровью раби Меира, кровью родителей и сестёр, и собственной кровью, пролитой из ран, нанесенных обухом чешской сабли. Монастырь я покинул в девятнадцать лет с двумя цехинами в кошеле, мондиновской «Анатомией» и нехитрой снедью, собранной добрыми монахами в кожаной суме, и сладкой тревогой в груди. Ещё со мной было письмо от фра Джованни в лекарскую коллегию графства с просьбой об аттестации меня на занятие должности войскового лекаря в какой-нибудь полк. Из двух цехинов один предназначался на издержки при аттестации. И всё же, я был богат, молод, здоров, а, главное, свободен. Это было тогда, сорок лет назад. За сорок лет я растерял все эти милости одну за другой: молодость ушла, прихватив с собой здоровье, богатство потратил и не нажил вновь, свобода съёжилась до возможности свободно шаркать по настилам дрейфующего судна. Одно не изменилось: и тогда, и сейчас со мной надежда на лучшее. Смешно? Надежда. Вот истинное проявление Божественного присутствия. Во всяком случае, для меня. В любой тьме отчаяния я искал лучик надежды и всегда находил. Иначе не дожил бы до сего дня. Даже сейчас, понимая всю сложность моего положения, я прикидываю шансы на спасение. Да, их ничтожно мало: если корабль в своём дрейфе приблизится к какой-либо суше, и я сумею, бросив его на произвол, спустить шлюпку на воду и догрести до спасительной тверди; если на мой корабль наткнётся другое судно. Оба эти варианта никак не поддаются моему влиянию или контролю. Я не знаю где находится моя скорлупка. Не имею понятия, как ею управлять. Не подозреваю, какая погода ждёт меня не то, что через день, а даже через час. С другой стороны — мне хватает еды и питья на долгие месяцы скитаний. Я выжил и набираюсь сил. Итак, что мне предпринять, чтобы повысить шансы на спасение? Думаю, сначала надо осмотреть корабль вдоль и поперёк. Я должен знать свой ковчег не хуже, чем праведный Ной знал свой, который сам строил. Проверить весь груз и багаж и выявить вещи, приносящие скорую и действенную пользу. Например: рыболовные снасти, инструменты, книги по руководству кораблевождением, карты, судовой дневник, приборы: часы, компасы, подзорные трубы, секстанты и астролябии, в надежде, что пойму, как ими пользоваться. Подобрать несколько смен подходящей одежды и обуви. Не пренебрегать ценностями: собрать и держать наготове найденные на судне золото и украшения, чтобы прихватить с собой по спасении. Но этим я уже займусь завтра. *** Вот как человек своими планами смешит Бога. Только вчера намеревался провести ревизию и учёт на корабле, но рассвело, и, оглядывая горизонт, натыкаюсь на непонятную точку у его края. Насколько могу быстро бреду за подзорной трубой, хранящейся в занятой мною намедни капитанской каюте, и в её окуляре обнаруживаю то, на что надеялся и чего боялся — паруса. Я замечен, вне всяких сомнений. Что меня ждёт? Всё зависит от того, чей это корабль. Флага не вижу. В национальных особенностях судна по его строению и парусности я не разбираюсь. Одно могу гарантировать, глядя на квадратные паруса, — это не агаряне. А значит, я избавлен от участи раба у какого-нибудь алжирского дея. А если это испанцы, моя участь лучше? Если прознают, что я еретик, отступник от католической веры, а они обязательно прознают, в этом они мастера, то гореть мне на костре во славу Иисуса Милосердного. А французы? Не могу припомнить, у нас с ними была война на время нашего отплытия? Бог мой, это могут быть просто пираты, какие-нибудь рейдеры в поисках наживы. Такие меня прихлопнут не поморщась. Как бы там ни было, от меня сейчас ничего не зависит. Я не могу не только оторваться от этого судна, но даже изменить положение моего ни на пол градуса. Остаётся что? Правильно, надежда. Есть шанс, что это англичане или голландцы. Или, что мы сейчас в мире с французами, а это корабль Его Христианнейшего Величества. Или это предприимчивые и беззлобные португальцы на пути к Островам Пряностей. С этой публикой у меня есть шанс найти общий язык. Благожелательная, но не подобострастная улыбка, уверенная, но не самодовольная осанка. Лучшее из капитанских платьев, скрывающее спрятанные на теле, да чего уж, и в нём самом, присвоенные мной капитанские же драгоценности. Парик. Никакого оружия. В моём положении его вид только навредит. А вот кусочек напильника, затаённый где-нибудь под ремнём, может пригодиться. Всё, я готов и к этой перемене в своей судьбе, и даже призываю её свершиться скорей. Но что это? Мои преследователи не торопятся приближаться. Видимый уже без всякого искусственного увеличения корабль сократил парусность и лёг в дрейф. Ясно, сейчас от него в моём направлении отвалит шлюпка с гостями. Просто быть готовым и ждать. Я весь взмок в этом проклятом платье и под этим треклятым париком. Сейчас бы подошло вино, но боюсь потерять контроль. Господи, ну решайтесь же. Видели бы вы, кто вас встретит на этом судне. Но мой корабль-визави сменил курс, поднял паруса и удалился. Я так и не распознал чей флаг он нёс. Мне захотелось выть, стенать, богохульствовать. Злополучный парик я в сердцах выбросил за борт. Кричать им вслед бесполезно. Да и что кричать? На каком языке? Ну почему я не рассмотрел их флаг? Да что он мне дался, этот флаг? Ну рассмотрел бы я его, что бы это изменило? Флаг. Флаг!!? Стоп! А несёт ли мой корабль какой-нибудь флаг? За те дни, что я хозяйничаю на нём один, этим вопросом я даже не задавался. Воздев голову, где-то там, в голубой вышине, возле самого топа центральной мачты (даже я знаю, что она зовётся грот-мачтой), я вижу вздрагивающее под неуверенными рывками слабого ветра чёрное полотнище наизловещего во всём мире флага. Флага Чумы. *** Флаг Чумы! Последнее предупреждение, посланное капитаном остальному миру. Парусник захвачен заразой! Так вот почему корабль-загадка отвернул, не приблизившись. Конец моим сомнениям. Никакой капитан в здравом уме не направит своё судно на сближение с моим. Теперь, пока на мачте этот флаг, можно не бояться ни пиратов, ни испанцев. Но и не надеяться, что придут на помощь какие-либо добрые самаритяне. Для добрых поступков тоже существует границы. Они не распространяются на зачумленный корабль. Что делать мне? Спустить флаг и вновь отдаться на волю судьбы? А выдержу ли я опять весь этот наплыв чувств и сомнений при виде нового паруса? Может так и продолжить дрейфовать под знаменем Смерти, в надежде, что провидение доставит в конце концов мой корабль к какому-либо берегу? Задав себе все эти вопросы и прислушавшись к ответам, возникшим в душе, я решил, что флаг, в моём случае, это помеха. Во-первых, это неправда. Чума покинула корабль с последней взятой ею жертвой. Я, судя по моему нынешнему состоянию, чудесным образом от неё излечился. Или я ею и не заразился, свалившись в приступе какой-то другой лихоманки, волнами туманившей моё сознание? А окружающие оставили меня на произвол судьбы в моей изолированной каюте, думая, что я один из бедняг, подхвативших заразу? Как бы там ни было, я чувствую, что силы и прежнее состояние здоровья ко мне возвращаются. А с ними и азарт сопротивления обстоятельствам. Вот и во-вторых. Мне даже захотелось вернуть момент встречи с неизвестным судном и опять испытать свою удачу. Решено: флаг долой. Но это легче решить, чем сделать. *** Я не знаю и не представляю себе, как эта вычерненная простыня прикреплена там, на головокружительной высоте. Есть ли среди всех этих тросов один, могущий заставить флаг спуститься? Придётся действовать отчаянно. Подняться по вантам и перерезать верёвки поддерживающие этот кусок чёрного полотна. Подняться! Мне! Это задание требует сноровки и сил, которых у меня нет. Но и выбора у меня, практически, не осталось. Быть влекомым морем с флагом Чумы на корабле это верная смерть в одиночестве, пусть даже и отсроченная на несколько месяцев. Надо рисковать. Прежде всего, раздеться до бриджей. За ремень сзади воткнуть тесак и стальной крюк, вдруг понадобится цеплять полотнище. Разуться? С одной стороны это сохранит чувствительность стоп, но с другой, может доставить массу неудобств нежной, не приученной к подобным эскападам коже. Пойду на компромисс: разуюсь, но останусь в чулках. Не в шёлковых капитанских, те слишком скользкие, а в своих обычных, холщовых. Вот только надо их привязать покрепче под коленями. И вообще, если уж подумал о «привязать», надо прихватить с собой несколько ярдов верёвки. Вдруг понадобится. Что ещё? Может вода? Кто знает, сколько времени возьмёт у меня восхождение по вантам? Маленькая, с пинту, баклажка не помешает. Ну, тогда уж и по сухарю в каждый карман. Готов! В путь! Я никогда не был моряком. Даже корабельным хирургом. Несколько своих плаваний совершил или как лекарь, сопровождая переправляемое войско, или как пассажир. Вот и на этом корабле я очутился в роли нанимателя каюты. До сего дня мне не приходилось отрывать обе свои ноги от настила палубы. Господи, помоги! Взбираясь, я старюсь не смотреть вниз. Со временем, когда тело ухватило некий ритм в своём продвижении, отпускаю его на волю и сосредотачиваюсь на душе, вернее, на воспоминаниях. И вот я уже не престарелый, затравленный судьбой лекарь, а молодой послушник с выжженным нутром. И этот послушник тоже прокручивает нанизанные в памяти картины, как бусины в чётках: Всегда невозмутимый отец на сей раз без стеснения роняет слёзы, объясняя мне, почему он идёт на такой шаг — вероотступничество. И почему я должен пойти на это по его стопам. Мать и сестёр он может этому обязать, но меня, его наследника, отрока четырнадцати лет, принудить не может. По нашим законам, со времени «бар-мицвы», то есть с тринадцати лет, я самостоятельный в своих поступках мужчина. Но сделать это надо, чтобы выжить. Ни для чего другого. Есть знаки, что общину уничтожат в самом скором времени. Христиане перестали возвращать долги еврейским заимодателям. Городская чернь задирает евреев, появляющихся по делам вне гетто, и горе тому, кто поддастся на её провокации. Уже нескольких таких свезли на кладбище. Лавки еврейских торговцев исчезли: заколочены или совершенно разорены. Но планируемое крещение не связано с попыткой сохранить состояние. Это невозможно. Большая часть его пойдёт императору, церкви и магистрату. Церковную десятину отец договорился выплатить монастырю, который обещал взять опеку над семьёй неофита, если с ним что-либо случится. Он поведал мне, где хранятся деньги, припрятанные на приданное сёстрам. Заставил запомнить список партнёров, что продолжат вести торговые дела и с ним, после его крещения и со мной, когда я унаследую дело, поднимаемое им с нуля. Слёзы отца и его беспомощность убедили меня согласиться на крещение. А более всего убедила фраза: «Бог один!», звучащая в каждой слышанной мной молитве. Всё! Я наверху. Выше только несколько дюймов мачты и небо. Я стою на маленькой деревянной площадке, устроенной вокруг мачты, по-моему, она называется «марс». Какое странное, захватывающее ощущение. Я чувствую себя центром мироздания. От меня расходятся три безбрежности: вниз — безбрежность глубин, ввысь — безбрежность неба, вдаль, в любую из сторон, — безбрежность горизонта. А может, это они сходятся на мне? Может, так я попаду в фокус Бога, и он заметит меня, пылинку, пытающуюся уцелеть на перекрёстке стихий? Да будет так! А пока, надо делать зачем пришёл. Хорошо, что безветренно. Флаг обвис, и это позволяет дотянуться до него крюком и притянуть поближе. Мне даже не приходится резать снасти, полотно флага трещит и обрывается под крюком, стоит его потянуть покрепче. Флаг сброшен. Он падает чёрной птицей на палубу, утяжелённый сцепленным с ним, вывернувшимся у меня из руки крюком. Впервые радуюсь, что корабль пуст, и я не зашиб, пусть и неумышленно, никого внизу. Меня ждёт спуск, и никто не обещал, что он будет легче подъёма. Перед началом спуска я решаю подкрепиться и сажусь на марсе лицом к носу корабля. Вдруг в поле моего зрения попадает что-то необычное. «Воронье гнездо». Бочка, закреплённая над марсом фок-мачты. Это передняя мачта корабля, а в «вороньем гнезде» размещался, когда это было необходимо, вперёдсмотрящий. Я вижу, что бочка не порожняя. Внутри находится какая-то бесформенная кучка, в которой смутно проглядываются очертания человеческого тела. Неужели последний труп? Это единственное место, которое я проглядел с палубы, занимаясь вчера своим скорбным собирательством. Что ж, придётся, спустившись с грот-, взбираться на фок-мачту. Не стоит откладывать. И так неизвестно, в каком состоянии эти останки. А вдруг там теплится жизнь? Нет, лучше об этом не думать. Чудес не бывает. Но поторопиться надо. Спуск и опять подъём. Вот оно, «гнездо», а в нём тело. Корабельный мальчишка-юнга занимает всё пространство внутри этой маленькой бочки. Мне втиснуться не удаётся. Поднимаю тело, крепко хватаясь за локоны, и подтягиваю ближе к себе. Оно ещё гибкое, не чувствуется окоченения. Видно, умер совсем недавно. Ах, если бы я подумал о флаге ещё вчера! Поддерживаю безвольное тело под мышки, набираясь сил выкорчевать его из бочки и скинуть на палубу или, если повезёт, прямо в море. В правое ухо подул тишайший короткий ветерок. Откуда он в этом недвижимом воздухе? Вот, ещё раз. Святые угодники! Пока я подтягивал туловище, голова юнги упокоилась на моём правом плече, и этот ветерок не что иное, как дыхание, исторгнутое телом. Неужели он жив!? Эти два коротких выдоха ещё ни о чём не говорят. Это мог быть механический исток воздуха из грудной клетки при сдавливании. Такое в моей практике бывало. Но тут, на высоте, я не могу проверить мальчишку, и о сбрасывании его вниз уже не может быть и речи. Мне надо его спускать. Быстро. Каким образом? На себе. Счастье, что, спустившись с грот-мачты, я не выбросил верёвку. Осторожно поворачиваясь на марсе, держась то за бочку, то за ванты, я опутываю наши тела этой верёвкой, затягивая её сильнее с каждым витком. Шею оставляю свободной, но пропускаю петли над плечами и между ног, затянув потуже над ремнём. Так и начинаю спуск, с увеличившейся в несколько раз нагрузкой на мои и без того слабые члены. Хорошо, что я не отвлекаюсь на трудности и неудобства, забив голову одной мыслью: «А вдруг он жив?», и планируя свои действия на случай, если это окажется так. *** Мы на палубе. Скорее распластать тело на досках в тени мачты. Нет шансов, что живой — кожа пошла пятнами. Глупец, это солнечные ожоги. На скрытых одеждой местах их нет. Надо проверить зрачки. Если неподвижно расширены — парень мёртв. Да, зрачки неподвижные, но недостаточно широкие, чтобы решить, что передо мною труп, а в глаза мертвецов я уж насмотрелся. Дышит? Приникаю ухом к губам и чувствую слабое дыхание. Срываю один чулок и мочу в воде из баклажки его верхнюю, чистую часть. Этой тряпицей, намотанной на палец, провожу по губам, ссохшемуся в серый обрубок языку и внутренней поверхности щёк. Внутри рта что-то шевельнулось. Глотает? Значит попробую из баклажки, приподняв голову юнги на колено. Так удаётся влить ещё несколько капель и все они сглотнулись истосковавшимся по влаге горлом. Он жив, хвала Богу Милосердному! Парня я размещаю в каюте. Обтираю, осматриваю. Кожа чистая. Под мышками и под челюстями припухлости, но бубонов нет. Не похоже, что чума. Видно, от страха заразиться затаился в «вороньем гнезде» и сомлел там от обезвоживания. Четыре дня я выхаживаю своего подопечного. Мою, кормлю и пою, выношу за ним. Он дышит и глотает, но сознание ещё не возвращается и движения тоже. Я почти не покидаю каюты. На море полный штиль. Если бы не навязчивые поскрипывания корабельных досок, можно было бы забыть, что мы с моим парнем находимся во влекомом морем деревянном корыте, а не в номере какой-нибудь портовой гостиницы. «Мой парень», так я его называю и про себя, и вслух, когда ухаживаю за ним. В свободное, не занятое уходом и готовкой время, я читаю. Естественно, Библию. «Бог есть Любовь». Я понял, что это правда. Здесь, в этой каюте он со мной — Бог-Любовь. Я люблю это существо. Моего парня. Не влюблён, а люблю. Я изучил это тело во время ежедневных процедур. Нет, это любовь не телесная. Его красота трогает меня настолько, что мне не хочется трогать её. Я видел и прикасался к каждому дюйму этой плоти, и ничто меня не возбудило. Нет никакого желания его целовать, и, уверен, не возникнет, даже когда он придёт в себя. И я не желаю обладать им, как это, всякому известно, делают на флоте с юнгами развратные матросы. Кстати, уверен, он юнга. А вдруг он из приявших мужскую любовь? А если он, очнувшись и окрепнув, предложит мне себя? Нет и нет! Он не получит моего отклика. А вдруг он захочет обладать мной, отдамся ли я ему? О, Боже, да! Без всяких чувств, экзальтации, страсти, я отдамся ему и позволю ему делать с собой всё, что пожелает. А пока, буду молиться, чтобы это не воплотилось, буде он придёт в себя. Нонсенс? Нет. Большинство жён, получают супругов не по любви, а по воле родителей, и тем не менее, позволяют им соития. Для меня «любовь» это не брать и отдаваться, а отдать себя. Я осознал, что хочу отдать себя всего этому парню и мне нет дела, захочет ли он этим воспользоваться, и, если захочет, то как. Просто бросить всю оставшуюся жизнь к его ногам. Высшее чувство! Это выше меня, настолько, насколько небеса выше тверди. Любовь-Бог. Парень годится мне в сыновья, если не во внуки. Может, это отеческая любовь? Нет. Отеческая любовь замешана на крови. Любовь отца к сыну — перетекание крови в сообщающихся сосудах. Кровь, как и ртуть, если обстоятельства разделяют её частями, разбрызгивают каплями, стремится притянуть эти части, эти капли в единое целое, вернуть себе объём, величие. Так проявляется зов крови и это основа родственных чувств. Моя Любовь другая. Люблю ли я Бога? Безусловно. А если Бог потребует от меня отдаться? Такого быть не может и, потому, нечего обсуждать. Но Бог взял меня. Я его со всеми своими потрохами. Тем, что я есть, тем, что я создан, я обязан ему и только ему. Я его, сколько бы этого ни отрицал и как бы не пытался это изменить. Нет тут моей воли, захочу ли я отдать себя ему. Я его, и на всё воля Божья. Признав это, я признаю, что несмотря на все испытания, что посылает, Бог любит меня. Бог-Любовь. Я не чурался плотских утех. Были у меня суетливые совокупления с обозными шлюхами и маркитантками. Были довольно продолжительные «романы» с женщинами из более зажиточных слоёв. Даже из аристократии. В занятом с бою городе женщины лишаются защиты своих, уничтоженных победителями мужчин, и ищут её среди вчерашних врагов. Войсковой лекарь, это не обычный вояка. Он на одной ноге с офицерами, а хорошему лекарю благоволит даже сам полковник. Чем не желанный объект для алчущей крепкого мужского плеча особы? Так я проводил долгие месяцы гарнизонной службы в своего рода союзе с привлекательнейшими и состоятельнейшими дамами покорённых нами крепостей и городов. Я любил женщин. Но Любовь, до сегодняшнего озарения, я познал только раз: Мне было пятнадцать, мы уже жили в городе, но в гетто осталась моя подружка Эстер. Я знал все проходы и лазы ведущие в ограждённый от христианских улиц еврейский квартал, и коротал с Эстер всё свободное время, придумывая нам сказочное будущее, по-детски беззаботно, не обращая внимание на то, что оно уже раздавлено грубым башмаком настоящего. В один из дней Эстер горько расплакалась у меня на плече в нашем потайном закутке и поведала, что выходит замуж за сосватанного ей жениха: мужчину на тридцать лет старше неё, вдовца с детьми, торговца ритуальными принадлежностями. Она плакала и с ней плакала моя душа. Она снимала с себя одежды, а я, плохо понимая зачем она это делает, позволил ей, обнажённой, прижаться ко мне и просунуть руку в мои кюлоты. И дальше я был её продолжением. Не было страсти, вздохов, стонов. Это была Любовь чистая, как слеза Эстер. Слияние двух дымков под дуновением ветра. И всё. Мы расстались. Больше я не видел Эстер никогда. Её ждало замужество. Я переживал, как откликнется ей потеря девственности, если обнаружится мужем. Погром случился накануне свадьбы. Как и все женщины от десяти и до шестидесяти лет, Эстер была изнасилована перед тем, как ей перерезали горло. Когда я об этом узнал, то даже почувствовал облегчение за Эстер, избежавшую позора в первую брачную ночь. *** Погода сменилась. Сначала появился лёгкий бриз, уступивший затем место крепкому, устойчивому ветру. Моих знаний в кораблевождении хватает лишь на то, чтобы повернуть корабль под ветер. Я даже не могу изменить оснастку. На реях набор парусов, что остался от последней смены галса, когда ещё было кому приказывать и кому выполнять команды. Впервые, с тех пор как я один на этом корабле, вижу кильватерный след за кормой. Можно подумать, что ветер наполнил судно жизнью и сейчас опять зазвучит боцманская дудка и шлёпанье босых матросских ног по палубе. Ветер становится всё сильнее и порывистее, меня обдаёт брызгами, и я спешу спуститься в каюту, где моего подопечного раскачивает в койке так, что есть опасность падения. Закрепляю его ремнями. От качки у меня опять развились признаки морской болезни. Меня тошнит и знобит. Мелкую дрожь приходится унимать неимоверным волевым усилием — мне надо держаться, ведь только от меня зависит благополучие моего парня. К вечеру поутихло. Я обхожу корабль в поисках неисправностей, причинённых непогодой. Найдя оные, я ничего не смогу предпринять для их устранения, однако решил, что знать о них обязан. Ничего не нахожу, кроме пары вырванных из креплений тросов и одного порванного паруса. Даже воды в трюме, по-моему, не прибыло. Вернувшись, натыкаюсь на осознанный взгляд серых глаз моего парня. Он в сознании! Бормоча успокаивающе глупости, я приближаюсь к нему и освобождаю от пут. Глядя на меня, юноша что-то произносит. Голос звучит сипло и невнятно, но мне кажется, это слово «сеньор». Я подношу к его губам кружку с разведённым вином, даю ему напиться, нежно приподняв голову и поддерживая за плечи, и затем обращаюсь к нему по-итальянски: «В каком краю появляются такие ангелы, как ты?» Он улыбается и медленно, вполне разборчиво произносит: «Рагуза». Какой у него голос! Прозрачный юный басок, без намёка на хрипоту натруженных связок взрослого мужчины, но и без раздражающей звонкости ребёнка. Теперь этот голос будет звучать для меня и только для меня каждый день, и я буду упиваться им до головокружения. А улыбка! Такой не запечатлено ни на одной картине великих мастеров, которых я навидался предостаточно. При мне испанский пехотинец расколол алебардой и затолкал в костёр несколько досок Леонардо, Джорджоне и Рафаэля. Продвигаясь по каюте, я чувствую прикованный ко мне взгляд моего парня. Это счастье! Я не один, со мной объект моего поклонения, я отражаюсь в его глазах и запечатлеваюсь в его сознании. А может и в душе? Хорошо бы так! Присаживаюсь у койки и кормлю Рагузу, так теперь я буду его называть, пока не узнаю настоящего имени, супом, состряпанным мною из солонины и крупы. Юноша силится что-то ещё сказать, но я ласково прерываю его попытки: «Милый мальчик, не напрягайся, сейчас доешь и спать. Во сне ты наберёшься сил и завтра мы с тобой обо всём наговоримся!» Рагуза засыпает. Рагуза! Как мне нравится произносить это слово. Эта адриатическая республика, соперница гордой Венеции, подарила мне любимое мною существо. Он плод смешения рас в этом морском раю. Потому и красив, как греческий бог, что в нём собрались лучшие черты греков, турок, италиков, скловенов, населяющих благословенный порт. Дай Бог, чтобы собственное имя моего парня соответствовало по красоте и энергии названию места, где он родился. Иначе, до скончания моих дней (уверен, что ему Всевышний пошлёт долгую жизнь, после того как кризис миновал) я буду звать его Рагуза. Вспомнил, Рагуза есть и на Сицилии. Может он оттуда? И золотистый цвет волос объясняется толикой нормандской крови, текущей в жителях Сицилии, со времён правления викингов? Завтра, завтра всё узнаю. Какой всё-таки счастливый день ждёт меня завтра! Ночью мой парень, мой Рагуза умер. *** Лекарь? Да как я смел называть себя так? Мой самый главный пациент в жизни умер перед моим носом без всякой помощи. Ведь я самонадеянно решил, что кризис миновал, и позволил себе задремать. А он верил в меня. Знаю, очнувшись и узнав меня, он исполнился надежды, и уснул умиротворённым. Последнее, что он сделал перед сном, продолжившимся смертью — улыбнулся. Не лекарь я. Я убийца. Мог бы вспомнить, что мнимое улучшение бывает перед смертью, когда организм задействует все оставшиеся резервы, чтобы толкнуть останавливающийся маятник жизни. Иногда толчка достаточно, чтобы раскачать живительные силы надолго, но иногда, как у Рагузы, хватает только на миску супа. Я должен был отыскать способ усилить этот толчок. В этом предназначение врача. А я преступно уснул. Никогда себе этого не прощу и в жизни не назовусь лекарем. Решено, тело моего парня я не отдам прожорливым акулам. На судне есть шлюпка. Это и есть похоронная ладья Рагузы. С напряжением всех телесных и духовных сил мне удаётся опустить шлюпку с телом Рагузы на воду и оставить на волю волн. Прощай, мой парень и прости. Покойся с миром! Себя же я окончательно вверяю Судьбе, обрекая на существование внутри посудины покорной океану. Я один на корабле и это бесспорный факт. Даже если кто и забился в каком-либо углу, не попавшем в фокус моего внимания, он уже труп, вне всяких сомнений, и если так, то я, в конце концов, найду его по запаху разложения. Но и сам я начинаю разлагаться. Озноб перемежается обильным потоотделением, бывают часы слабости, когда я не могу заставить себя спуститься с койки, а не только выйти на палубу или заняться стряпнёй на камбузе. Совершенно нет аппетита, но сжигает ужасная жажда. Ходить за водой нет сил, и я приканчиваю набор капитанских вин, припасённый в каюте. В хмельном бреду совершенно потерян счёт времени. А может это чума? Не подарок ли это моего парня? Что, если Рагуза был заражён? Я готов был бросить свою жизнь к твоим ногам, пока ты был жив. Но изжить меня после своей смерти — это похоже на дешёвую месть. А значит, убийца не я, а ты, злобный Рагуза. Вот твоё настоящее нутро. Уничтожить душу, любившую тебя! А что ещё ждать от тебя — исчадия отступников и лжецов: османов, венецианцев, византийцев и кого там ещё? Будь ты проклят, Рагуза, но я не дам себя извести. Новый рассвет. Я слаб, но живой. Помню борения с Рагузой в приступах горячки, но странно, не испытываю при этом никаких чувств. Всё в прошлом. Любовь, ненависть, отчаянье, ярость. Всё за бортом. Я болтаюсь посреди необъятного океана в неуправляемом челне, но всё, что ощущаю — покой и отрешение. Я живу, дышу, щурюсь на солнце над головой, скриплю досками настила под ногами, а значит я не один в этом мире. Кто же со мной? Правильно, надежда! Пойду-ка, съем пару галет и запью кружкой воды. А потом за дело. Давно собирался проверить запасы. 7 августа 2021 года |