Пятая новелла цикла «Лекарь» Обычай был: пред брачным торжеством Джон Китс «Ламия» — Я с полком отправляюсь в Голландию. Если не вернусь, через два года дом переходит тебе по завещанию. До совершеннолетия Томаша мой поверенный будет выплачивать вам ежегодно триста рейхсталеров. Затем, в двадцать первый день рождения, Томаш наследует всю сумму, при условии, что к тому времени получит степень бакалавра. Если нет, ему даются ещё два года, в которые он будет получать проценты от вложенного капитала, на получение университетской степени, и в случае неисполнения этого условия, деньги, помимо скромной суммы, выделяемой тебе, завещаются Гейдельбергскому университету. Элишка молчала, прижимая к себе годовалого младенца, но я знал, что для неё мой отъезд это несчастье. Она была, мягко говоря, немногословна, что неудивительно, при её нелёгкой судьбе: изнасилование, уничтожение всей семьи, смерть брата-близнеца от её собственной руки, тут не просто замолчишь — окаменеешь. Элишку я взял под свою опеку позапрошлой весной, когда доставил в Вену эскадрон казаков, пожелавших биться с турками в Семиградье и по дороге подобрал её. Мне льстило выполнять роль доброго ангела, тем более у меня, пожилого и одинокого полкового лекаря, средств на эту роль хватало с избытком. Тут, в городке, где мой полк стоял гарнизоном, все считали Элишку моей женой, а явившегося плодом надругательства Томаша, моим сыном. Кроме самодовольства, присутствие в доме этой девицы доставляло мне и физические радости: всегда сытный и разнообразный стол, чистота, домашний уют, даже забота о моих лекарских инструментах. Как-то раз Элишка захотела меня отблагодарить за опеку, разделив со мной постель, но этот опыт был плачевным, не удовлетворившим ни её, ни меня, и мы к нему больше не возвращались. Это был тот случай, когда я был бы рад, заведи она любовника, но бедная жертва изнасилования пьяными драгунами страдала страхом близости, доводившим её до рвоты и совершенно не была заинтересована ни в каких связях с мужчинами. Впрочем, и среди окрестных женщин она так и не завела себе подруг. Вся её связь со внешним миром заключалась в посещении городского рынка. Даже молилась она, протестантка, дома, так как город был поголовно католическим. Правда, при моей репутации вольнодумца и несерьёзного в религиозных отправлениях человека, её непоявление на мессах и исповедях было истолковано в минус мне, домашнему тирану. Единственной её отдушиной, любовью, страстью, был ребёнок. Все светила медицины во главе с самим Галеном утверждают, что от изнасилования забеременеть невозможно. А если женщина забеременела, значит она получила удовольствие, приведшее к выделению соков, необходимых для зачатия, и сам факт беременности указывает, что она была согласна с соитием. Я присутствовал в том злополучном месте, где кучка драгун, с бравым вахмистром во главе, насиловали бедную Элишку и могу поклясться, что даже тени удовольствия для неё в этом быть не могло и никакого вольного или невольного согласия девушка не проявляла. Тем не менее, она забеременела и впоследствии разродилась здоровым мальчиком. Гален, ты не прав. Удивительно только, что материнские чувства к этому плоду насилия не ослабели от воспоминания, какой ценой она его зачала. Элишка, назвала мальчонку Томаш в честь погибшего брата-близнеца и любила его беззаветно. А меня опять позвали дороги войны. И на сей раз я пойду ими спокойно, зная, что даже если погибну, моя смерть облагодетельствует по крайней мере два человеческих существа. *** — Если это один из офицеров, можете прекратить ваши хлопоты, доктор. Мы его уже завтра расстреляем. Насколько я понял, физически он может стоять перед расстрельной командой без всякой помощи. — Физически может. Но ведь он ничего не помнит. Это, как расстрелять человека без сознания. Противоречит всем законам войны. — Он офицер. Значит, отдавал команды и вёл в бой солдат. Ergo, повинен смерти. Вы ведь сами поместили его в офицерскую палату. Кстати, по каким признакам вы решили, что он не простой солдат? Он ведь не говорил о себе. — Не говорил. Но в бреду произнёс что-то из Эразма. Кроме того, хоть одежда, в которой он был подобран, сильно пострадала, тем не менее это был костюм джентльмена. И вот ещё что: вы можете убедиться сами — на его правом плече нет синяка от приклада мушкета, присутствующего у всех стрелявших из ружей рядовых чинов, а ладони его чисты от мозолей, оставляемых сошкой или лопатой. — Вот видите. Какие сомнения? Офицер. Даже если он, по вашим уверениям, ничего не помнит, будет казнён за то, что его солдатня под его же командованием совершила, когда он был при памяти. — Но ведь нет полной уверенности, что он офицер. Может он нонкомбатант? — Это как? Нонкомбатант, найденный оглушённым и раненным в центре ожесточённого боя? Никакой вероятности. — Думаете? Это уже пожилой мужчина на шестом десятке. А вдруг он был там с целью повидать сына? — В редутах? Неимоверно! Как бы там ни было, доктор, у вас срок до завтра вернуть ему память, и пусть тогда докажет, что не комбатант или катится к чёрту с помощью расстрельной команды. В любом случае могу сказать как Арно Амори, гроза альбигойцев: «Убивайте всех! Господь отличит своих». — Может он лекарь? Лекари неподсудны полевым судам. Лекарь! Вспомнил! Я лекарь! Итак, или доказать, что я лекарь, или… О втором «или» почему-то не хотелось и думать. Уже сутки, как я очнулся. Раны, зашитые доктором, зажили, вернулись все чувства, понимание, но сколько бы не старался, я не мог вспомнить кто я, как меня зовут, как здесь оказался и что делал перед злополучным взрывом, лишившим меня сознания. Что со мной происходит? Я в госпитале, занявшем разорённый монастырь. Это — доктор, те — братья милосердия, а эти — раненные голландские солдаты. Но никакого представления, почему я нахожусь среди них. Вдруг, после произнесенного слова «лекарь», память вернулась ко мне, нахлынув волной. Я среди врагов. Пожалуй, на несколько миль вокруг я один католик, не считая тех бедняг в подвале, количество которых сокращается, так как некоторых из них ежедневно выводят на расстрел к монастырской стене. Завтра это может случиться и со мной, если не удастся доказать, что я лекарь. — Доктор, прошу вас, подойдите! — воззвал я на латыни. Фламандского я не знал, но, владея нижненемецким, понимал практически всё сказанное на нём, однако решил в своём положении налегать на латынь, язык образованных. — Я к вашим услугам, господин офицер. Вы вспомнили кем являетесь? — откликнулся мой спаситель на фламандском. Видно, латынь не была его сильной стороной. Мне пришлось перейти на немецкий: — Доктор, я слышал ваш разговор с только что вышедшим командиром. — Это был майор ван дер Храас. — Неважно. Но вы правы, я не офицер, и непосредственного участия в сражении, как один из бойцов, я не принимал. Я лекарь. — Понимаю. Умирать никому не хочется. Потому и называются кем угодно, хоть лекарем, хоть пекарем. — Мне нет надобности кем-либо называться. Я ваш коллега, врач. Можете проверить. Например, я рассмотрел свои швы. Они проделаны исключительно профессионально, но я бы не экономил и зашивал шёлковой нитью, а не суконной, под которой хуже затягивается. — Что, даже врагам? — А есть ли разница, когда это пациент? — Вы дерзите. — Нет. Я просто откровенен с вами, как с собратом по ремеслу. — Где вы изучали врачебную науку? В каком университете? Гейдельбергском? — Нет. Я не удостоился учиться в университетах. Врачебное дело я постигал в монастыре, а лекарскую лицензию мне выдала коллегия графства сорок лет назад. С тех пор я полковой лекарь. — Ну что же, хоть вы и неуч, снимаю шляпу перед вашим опытом. Осталось убедить в нём ван дер Храаса, иначе ваша врачебная карьера закончится уже завтра в монастырском рву, что лично мне удовольствия не доставит. Если удастся вас выручить, пристрою в госпитале. Здесь мне ваш опыт будет полезен. «Неуч». Знал бы ты, доктор, что я читаю и пишу с четырёх лет, а Ветхий завет помню наизусть. Владею шестью языками свободно, и не упомню на скольких разговариваю. А ты, судя по твоей латыни, свой университет отбыл весело. Уверен, больше был занят студенческими пирушками, чем штудированием». Естественно, этого я не озвучил, а только подумал и тотчас усовестился, помня, что доктор только что дал мне шанс на спасение. Майор ван дер Храас благосклонно отнёсся к уверениям доктора, что я тоже врач. Приказав мне наложить повязку на очередного раненного и проследив за моей сноровкой, удовлетворился увиденным. Больше речи о моём расстреле не было. С утра начались мои врачебные будни. *** Наше поражение и мой фактический плен не многое изменили в моей жизни. Те же заботы, такая же лекарская рутина. Вот только короткие часы досуга я проводил не в тёплой компании соратников, а в одиночестве. Монастырь отстоял миль на пять в стороне от города, который мы защищали и у стен которого меня контузило. Покамест у меня не появилось шанса вернуться в город, но мне нужно было там побывать. Я не привык хранить все яйца в одной корзине, потому и свои накопления я разделил на три части. Те, что оставались при мне, как и ценности, что я вложил на сохранение в полковую казну, пропали для меня навсегда. Но в городском саду в дупле приметной мне липы покоился тяжёлый кошель с оставшимися нетронутыми сбережениями. Возможность посетить город мне не выпадала полгода, но тут вмешался его величество случай. Доктор, начальник госпиталя, направил меня в город на помощь местным врачам, борющимся с чумой в квартале портовых докеров. Ирония судьбы: чума, свирепствовавшая весь прошлый год в Лондоне, и в которой англичане обвиняли злонамеренных голландцев, прибыла в наш порт с захваченным английским судном. И ещё одно удивительное событие, ко мне вернулись мои же вещи, хранившиеся в багаже перед нашим поражением: и инструменты, и книги, и противочумный костюм, задуманный доктором Шарлем де Лормом более полувека назад. Эти вещи, за недостатком к ним интереса, выставил на торги какой-то солдат, и они попались на глаза доктору, выкупившему их для меня за бесценок. Мне приходилось иметь дело с чумой и потому в группу местных врачей я влился быстро. Это были не новички в своём ремесле. К моему прибытию квартал уже был оцеплен войсками и поделен на четыре участка, по числу врачей. Один из участков достался мне. Населению чумного квартала запретили под страхом ссылки на острова покидать свои дома. Мы, медики, в сопровождении солдат городской стражи и священников обошли все жилища и записали всех постояльцев, отмечая пол, возраст и общее состояние каждого. В сами дома заходили только мы, врачи, облачённые в вощённые кожаные плащи противочумных костюмов, прикрывая лица длинноносыми масками. Носы масок были набиты ароматизированными травами или корпией, смоченной в уксусе, чтобы нейтрализовать гибельное воздействие зловонных чумных миазмов, растворённых в воздухе. Я предпочитал травы: сухой тимьян и шалфей, и ещё заокеанский табак. В первый день обхода мы осматривали жителей одного за другим. Не знаю, как другие мои коллеги, но я не преминул вскрывать и прижигать бубоны у зачумленных, наделяя их хоть каким-то шансом на выздоровление. А священники заботились о душах страдальцев, отпуская им грехи на расстоянии, с порога, не ступая в само жилище. Если в доме не было обнаружено больных, мы возвращались к осмотру каждые два дня и по прошествии декады вывозили не заразившихся чумой счастливцев в дома, предоставленные магистратом. Подача продовольствия к блокированным домам и вывоз, с последующим уничтожением, трупов больных, тоже был организован городскими чинами, на основании сведений поступавших от нас, врачей. Стратегия была простая. Тем или иным способом, живыми или мёртвыми, освободить квартал от населявших его и сжечь до основания. Естественно, убедившись, что выселенные живыми: не заболевшие или выжившие после болезни, которых было отчаянно мало, пройдут карантин и не разнесут чуму по городу и дальше. С очагом заразы мы справились за два месяца, не допустив её распространения. За это время я был принят во врачебное братство города и стал в глазах жителей героем, как и мои коллеги. Если за несколько недель оккупации города императорскими войсками, будучи полковым лекарем, я не завёл знакомство ни с одним местным жителем, то теперь со мной торопились поздороваться все горожане. Каждый мужчина, независимо от сословия и политической принадлежности, при виде меня первым снимал шляпу, что для самолюбивых голландцев было высшим проявлением уважения. Магистрат официальным письмом открепил меня от службы в госпитале и назначил одним из городских врачей, оставив за мной повышенный чумной оклад. Мне нравился новый этап, моего существования. Посыпались приглашения на ужин от бюргеров, решивших, что я, холостяк, неплохой кандидат в мужья их задержавшимся в девичестве дочерям. Лечебная практика тоже напоминала весенний переполненный канал. Я уже мог открывать шлюзы и выпускать воду, выражаясь фигурально, а реально, я не справлялся с наплывом пациентов и часть из них передавал молодым, не успевшим себя зарекомендовать врачам. Заработанных средств хватало на проживание в приличном пансионе и оплату ассистента. Однажды мне пришло приглашение на ужин от дамы, видно вдовы, раз у неё не было мужчины подписать вензель. Засомневавшись в пристойности подобного визита, я отослал по указанному адресу нарочного с письмом, выражавшим сожаление о невозможности прибыть ввиду профессиональной занятости. Нарочный вернулся с картушем, вмещавшим в себя новое приглашение в другой из вечеров и золотой гульден, как компенсацию моего простоя. В этой напористости скрывалась интрига и мне вдруг отчаянно захотелось её раскрыть. Освободив от приёма пациентов указанный вечер, я привёл себя в надлежащий случаю вид и вызвал с пансионным мальчишкой карету. Кучер остановил свой экипаж перед домом с широким фасадом, необычным в Голландии, где муниципальный налог начисляется с ширины здания, а значит, хозяева этого дома заявляют всем, что денег они не считают. При входе меня встретил не мажордом, а пожилая женщина, видимо экономка. Дом выглядел ухоженным, но пустынным. Не было видно слуг и не издавались звуки, характерные для большого хозяйства. Экономка провела меня в гостиную, где лицом к зажжённому камину сидела в креслах элегантная женщина зрелых лет, произнесла: «Доктор прибыл» и удалилась, не сделав намёка на полагающийся в таких случаях книксен. — Господин доктор, присаживайтесь, — чувственным голосом произнесла хозяйка гостиной указывая на второе кресло, приставленное к камину, — Прошу вас не смущаться. Я много хорошего слышала о вас и о вашем труде и чрезвычайно захотела с вами познакомиться. Простите, что показалась вам назойливой, но я умею достигать исполнения своих желаний. — Ну что вы, это желание было обоюдным. Вы заинтересовали меня своей настойчивостью настолько, что я захотел познакомиться с вами во что бы то ни стало. — Как же это чудесно, что наши желания совпали. За это стоит поднять бокалы, — и хозяйка указала рукой на маленький столик с бутылкой шампанского и новомодными стеклянными изделиями на ножках, — будьте добры, наполните их. Я с радостью повиновался, так как уже чувствовал, как сохнет моё горло, а хотелось продолжать нашу увлекательную беседу. Передав бокал в её протянутую руку, я дотронулся до её ладони и ощутил лёгкий трепет. Значит, я чем-то задел её чувства. Стараясь не выглядеть бесцеремонно, я окинул её мимолётным взглядом. Дама в свете мерцающего огня камина выглядела обворожительно. Как я уже отметил: зрелая, но отнюдь не увядшая. Пара кокетливых чёрных прядей, выбившихся, случайно ли, из высокой причёски, струились по алебастровой шее и встречались в ложбинке роскошной груди, скорее выставленной, чем скрытой атласным платьем. Приятные, даже милые черты лица, аккуратный носик, в меру пухлые губы, женственный подбородок, хозяйка, на мой вкус, определённо была близка к эталонному экземпляру женской особи. Вот только глаз её я не рассмотрел. Они были скрыты плотной вязки маленькой кружевной вуалькой, сквозь которую невозможно было поймать взгляд, но в пламени очага иногда прорывался их отстранённый блеск. Уверен, она заметила мой оценивающий манёвр и сменила позу, так, чтобы я не мог оторваться от вида этой божественной груди. Вечер показался мне многообещающим. — Доктор, я знаю о вас то, что знает любой горожанин о своём скромном герое, но хотелось бы узнать вас побольше. Вы, насколько всем известно, мужчина одинокий. А были ли вы женаты и есть ли у вас дети? Расскажите, будьте добры, о своей семье. Мне пришлось рассказать о себе, хорошо, что судьба позаботилась, чтобы рассказ был коротким. Сирота, с шестнадцати лет воспитанник монастыря, что дал мне знания врача и помог с аттестацией на должность полкового лекаря. С тех пор вот уж сорок лет, как мой удел война. Война с Войной. Война хочет усилить своё влияние на человечество посредством увеличения числа жертв. Тогда она из конфликта превращается в бой, из боя в сражение, в войну безымянную, в войну Троянскую, Тридцатилетнюю, любую другую, которая вопьётся в общую память человечества тремя своими щупальцами. Имя им: лишения, страдания, жертвы. Главное для Войны — Слава. Территориальные достижения, вес награбленных ценностей, количество захваченных пленных, всё забудется. Останется память славных дел, где главное мерило — количество жертв. Ты убил врага, и сержант назовёт тебя славным парнем! Убил десять — слава о тебе гуляет в полку. Способствовал смерти десятков тысяч? Слава тебе во веки веков! Война желает, чтобы существование её было непрерывным, а Слава пребывала в вечности. Я и мои коллеги делаем всё, чтобы эту славу преуменьшить. Отбирая у неё жертвы, мы сужаем значимость Войны и ослабляем хватку её щупалец. Этого мало, но мы не унываем и не покладаем рук. Вода камень точит. Таким я вижу своё предназначение. Ну, и кроме всего, пришлось честно добавить, что я ничего другого делать не умею. Мой рассказ взволновал хозяйку, судя по её вздымающейся груди. Она поблагодарила меня за откровенность и рассказала о себе. О том, как её, пятнадцатилетнюю, отец выдал, чтобы поправить состояние дел, за мужчину старше её на пятьдесят лет. Для отца это было обычным, он и сам был старше матери на сорок с лишним лет. И о том, что она своей жизнью обязана смерти — новобрачный умер от апоплексического удара в супружеской спальне в первую брачную ночь, не успев справиться с супружеским долгом. Она догадалась размазать по простыни малое количество крови, натёкшее из её закушенной в страхе губы, что сделало её брак действительным и она стала владелицей огромного состояния бездетного «мужа». Второй раз она овдовела при подобных обстоятельствах, заключив через несколько лет брак с другим пожилым нуворишем с целью слияния капиталов, для усиления власти над торговыми потоками. С тех пор она остаётся самой богатой собственницей не только в городе, но, может, и во всей Зеландии. Это делает её влиятельной особой, но не очень счастливой женщиной, так как ни один мужчина в стране не будет её любить, за то, что она есть, а будет желать то, что она может дать, и не в постели. Разговор давно перешёл границы светских приличий и превратился в откровенный флирт. Моя рука уже покоилась в руке милой собеседницы ещё со времени моего рассказа о себе, и особо волнующие места наших историй мы отмечали пожатиями и поглаживаниями. Иногда она подносила свободную руку к глазам, промокая их от слёз, не сдвигая при этом вуаль. Вечер закончился, как я и подозревал, в её алькове. Мы совокупились в полной темноте. Я мог бы назвать это действо другими словами, но, по чести, это произошло именно так. Переполненный возбуждением, усугублённым долгим воздержанием, я, отринув приличия, не озаботился и намёком на прелюдию, набросившись на партнёршу, как только наша терзаемая одежда дала к этому возможность. Соитие было бурным и, увы, коротким. И сразу после него я забылся крепким как беспамятство сном. Проснувшись, не сразу вспомнил, где я нахожусь. Подобрав наощупь предметы своего гардероба с пола и со стула, я, стараясь не зашуметь, выбрался из алькова в гостиную и столкнулся с экономкой. Та провела меня к выходу, где уже ожидала карета. Была глухая ночь. Хозяйка не вышла со мной проститься. Или спала, или не пожелала. Принимая во внимание способ выказанного ей моего благорасположения, такому можно не удивляться. Я покидал дом моей ночной хозяйки с уверенностью, что больше мы с ней не увидимся. И вот сюрприз. К полудню мне опять доставили вензель со знакомым адресом, сегодняшней датой и двумя, на сей раз, гульденами. Оставив распоряжения ассистенту, я вновь сел в карету. Мадам встретила меня благосклонно. Всё развивалось по вчерашнему сценарию, только беседа короче. Зато прелюдия длиннее. То есть, сегодня она присутствовала. У нас было время обнажиться, правда в полной темноте, но я уважал скромность хозяйки. Я стал покрывать поцелуями её руки, плечи, шею, при этом лаская безупречную грудь. Затем мы слились ртами в долгом головокружительном поцелуе. Я уже был над ней и нежно знакомил свои пальцы с её влажным лоном, одновременно целуя её глаза… Дьявол!!! Глаз не было! Вместо осязания выпуклых упругих oculi, мои губы провалились в пустые глазницы. Волна отвращения подкинула меня, и я взревел. Дверь алькова отворилась. На пороге стояла экономка с пистолетом в одной руке и подсвечником в другой. Тусклый свет озарил альков с моей обнажённой слепой фурией, в сжатых пальцах которой находился кинжал. На секунду пламя свечи высветило прикроватный столик и блеснуло в прозрачном сосуде на нём, из которого на меня пялились стеклянные глаза. Экономка промедлила одно мгновение, оценивая обстановку, прежде чем нажать на курок. Мне этого мгновения хватило броситься ведьме в ноги и свалить её на пол. Выстрел прогремел, порох опалил мне волосы, но пуля, не причинив вреда, впилась в потолок. Я вывернул пистолет из пальцев покусительницы, которая уже оправилась от неожиданности и пыталась обездвижить меня, зажав в своих мощных объятиях и вереща, что было сил. Изловчившись, я приложился рукояткой пистолета ко лбу экономки, выбив из неё дух. Одна из свечей погасла при падении, но в другой ещё теплился огонёк. Я подобрал её и поднял над головой, вновь освещая альков. Слепая была в опасной близости от меня, и зрячему человеку достало бы одного резкого движения, чтобы проткнуть мне кинжалом живот, однако мадам водила лезвием из стороны в сторону на уровне своей, сейчас я уже мог рассмотреть, восхитительной груди, не решаясь двинуться с места ни в одну сторону. — Мадам, ещё одно движение и я прикончу вашу компаньонку, а без неё вы, как я понимаю, как без рук, вернее, без глаз. — Подлец! — Прошипела моя любовь настолько близко от меня, что обдала брызгами слюны моё обнажённое тело. Я вспомнил, что хотя вход в особняк находится позади, моя одежда сложена глубоко в алькове, за спиной милейшей хозяйки, но почувствовал себя не в такой уж опасности, чтобы ретироваться отсюда голым, на потеху зевакам. — Я подлец в том, что не дал себя убить? Хорошие же у вас понятия о подлости. — Ты подлец тем, что ты мужчина. Хотя, вчерашняя ночь ставит это под сомнение. — Мне это всё равно, думаю, если время продолжительности соития главная особенность мужчины, то после сегодняшнего свидания с вами я долго буду женщиной. — Не шути так. Что ты знаешь о нас, женщинах? Тебя не выдавали замуж без спроса, подкладывая как лазаретный сосуд, для оправления физиологической потребности других. — Потому вы решили убить именно меня. — Нет. Не именно тебя. Ты мне безразличен. Я желала убить ещё одного мужчину. — И много мужчин вы убили до сих пор? — Не твоё дело. Жаль, что не могу уничтожить вас всех. Скажу одно, никто из прикоснувшихся ко мне своими грязными пальцами не выжил. И клянусь, я сделаю всё, чтобы уничтожить и тебя. Ты ещё не в курсе, но в городе я известна как Чёрная Вдова. Первый муж, только он умер по природной причине. Бедный, разволновался, увидев мою молодую, невинную плоть. Со вторым у меня был договор. Никаких постельных утех. Наш брак чисто деловой. Он придерживался соглашения примерно с полгода, когда явился пьяным и изнасиловал меня. Второй раз ему этого не удалось. В тот же день я попыталась его отравить, но яд оказался не смертельным и только ослабил его. Мой благоверный догадался о покушении и всё порывался сбежать. Мне пришлось задушить его подушкой. В борьбе за воздух он смог вонзить мне в глаза ногти своих больших пальцев, но я довела дело до конца. Моя кормилица, единственное существо, любившее и оберегавшее меня, помогла мне скрыть следы убийства и задрапировать моё изуродованное лицо. На панихиде было объяснено, что, неожиданно овдовев вторично, я повредила глаза непрерывными слезами, и теперь вынуждена прятать их от света. Если и были слухи, что в смерти моего второго мужа не всё чисто, то они быстро смолкли, так как тот также был бездетным, а я достаточно влиятельной, чтобы меня боялись. Несколько лет я прожила спокойно, но иногда мне хотелось скрасить своё вдовство. Не желая признаваться всему городу в своём увечье, иначе меня бы сразу закрыли в богадельне, а к моему имуществу приставили опекуна от имени магистрата, то есть произвели формальное отчуждение в пользу городской казны, я зазывала к себе одиноких не местных мужчин. — Таких как я? — Именно. — И какая участь их поджидала? — Можно подумать, ты не догадываешься? Каналы глубокие, а море широкое. — Если я поклянусь вам всем самым дорогим, что не выдам тайну вашей, гм, болезни, вы пообещаете мне прекратить убийства? — Обещаю тебе одно. Я сделаю всё, чтобы ты пожалел, что не умер сегодня в моих объятиях. А средств и сил на это у меня хватит. — Ну, что ж, ваше право. А я вас покидаю. Уверен, ваша компаньонка придёт в себя через несколько минут. Могу я пока вам чем-нибудь помочь? — Можешь! Поцелуй меня сюда! — вскричала слепая ведьма, бесстыдно изогнувшись, выпятив лоно и разражаясь сатанинским смехом. И вот тут я впрямь испугался. Приказав ей посторониться, если не хочет смерти своей alter ego, я прошмыгнул мимо неё, схватил сапоги, бриджи и плащ, махнув рукой на другие предметы одежды и побежал к выходу, сопровождаемый зловещим хохотом. Оделся я за несколько секунд перед самой входной дверью и выскочил наружу из этого ужасного дома. *** К своему пансиону я прокрался по ночному городу пешком, чувствуя себя уязвимым без шпаги и, особенно, без шляпы. Уединившись в апартаментах, я смог уснуть только после выпитой бутылки бренди, проснувшись, долго не мог поверить в реальность событий вчерашней ночи, а поверив, стал рассуждать. Слепая — душевнобольная, в этом нет сомнения. И больна давно, с юности. Болезнь изменила её личность задолго до уродства, которое только обострило душевные муки. Можно ли ей помочь? Наверно, если поставить чёткий диагноз. Её злоба похожа на бесноватость, но тут я мало чем могу помочь. Понадобится опытный экзорцист. А может тут дело в нарушениях её женских органов и её состояние это hysteria, то есть «исходящая из матки»? Жаль, но собрать хоть сколько-нибудь информативный анамнез в этом случае невозможно. Просто бросить думать об этой особе, Чёрной вдове, наполненной чёрной желчью. Чёрная желчь! Это ведь тоже диагноз — меланхолия. Это один из четырёх гуморов, из-за различных причин вышедший из равновесия и накопившийся в её организме в угрожающей концентрации. Что может свидетельствовать за этот диагноз? Насколько я помню, меланхолики — чаще всего дети престарелых родителей. Она сама призналась, что отцу было никак не меньше сорока лет, такова разница в его возрасте с матерью, плюс, может моя слепая сама поздний ребёнок. Что против? Меланхолики обычно люди безвольные, созерцательные и апатичные. Впрочем, не всегда. С дальнейшим накоплением чёрной желчи в них может проснуться злая энергия и тогда их характер вписывается в наблюдаемую картину: злоба, мстительность, целеустремлённость, активность в достижении поставленных задач. Что ещё я знаю о меланхолии? Что-то я упускаю из виду. Когда-то давно мне привелось прочесть книгу об этом заболевании. Она называлась «Анатомия Меланхолии» англичанина Роберта Бёртона. Это был огромный фолиант, перенасыщенный разными поучительными историями, размышлениями, анекдотами. О самой меланхолии там было сказано многословно и бессистемно, но, тем не менее, мне бы пригодилось перечитать эту книгу сейчас. Я послал мальчишку к одному из моих коллег с запиской, в которой спрашивал, где можно достать «Анатомию меланхолии». По случаю, тот был знаком с этой книгой и посоветовал мне обратиться к другому врачу, которого я не знал, известного специализацией в душевных болезнях. К полудню книга была у меня, и я погрузился в её изучение. Среди прочего я вдруг наткнулся на то, что ускользало от моего внимания. Бёртон считал, что Ламия, легендарная царица Ливии, была больна меланхолией. Ламию, вот кого мне напомнила моя слепая любовница. Ламию, прекрасную возлюбленную гуляки Зевса, которую его жена, богиня Гера, из ревности превратила в змею и наслала на неё болезнь в виде невозможности сомкнуть глаза. Чтобы уснуть, Ламия извлекала глаза из орбит и на ночь клала их в чашу. И ещё: ей удавалось вернуть себе на время человеческий облик и былую красоту, совокупляясь с мужчинами и поедая тех после соития. Меня охватил озноб от такого ужасающего сходства с моей слепой сумасбродкой. Я переписал цитаты из фолианта, касающиеся признаков, течения и способов лечения меланхолии и этот цитатник выслал своей Ламии. И опять мне от неё был прислан пакет. А в нём два стеклянных глаза. Я продолжал жить в пансионе и заниматься врачеванием, но отношение ко мне в городе изменилось. Сначала я заметил, что горожане прекратили не только здороваться со мной первыми, но и отвечать на мои приветствия. Затем мне бросились в глаза недовольные взгляды соседей. Моя клиентура рассосалась, как утренний туман. Магистрат перестал присылать мне повестки на инспекции. В один из дней хозяйка пансиона отказала мне в постое после того, как неизвестно кем брошенный камень разбил окно в холле. Тут и ассистент пришёл за расчётом. Я спросил его, что случилось, почему отношение ко мне в городе полярно изменилось в одночасье. Тот, пряча глаза, ответил: «Вы проклятый еврей». Мне стало ясно, что все напасти исходят от Ламии, поклявшейся меня извести. Только она во всём городе могла знать, что я обрезан. Не успел я собрать пожитки, чтобы покинуть пансион, как дом уже был окружён толпой докеров и прочего простого люда, вооружённой палками и камнями. Из толпы раздавались призывы передать им еврея на растерзание за то, что во время чумы злым умыслом переносил заразу от больных здоровым и подговаривал магистрат извести, под предлогом чумы, всех докеров района с их семьями, с целью выкупить землю, занятую их лачугами, под новые застройки. В толпе мелькали даже лица тех, кому я не так давно спас жизнь. Обстановка накалялась. Стало ясно, что, если я сам не выйду, толпа ворвётся в пансион и выволочет меня. Я не решался, зная, что так только оттягиваю время своей казни. В то, что могу остаться живым, я уже почти не верил. Вдруг за окном кроме шума толпы послышался топот подков нескольких лошадей и пистолетный выстрел. Дверь пансиона отворилась и в холл вошёл майор ван дер Храас. Он был назначен командиром обороны и безопасности города, и мы с ним изредка встречались в магистрате. — Добрый вечер, доктор! Так это из-за вас суматоха? — Здравствуйте, майор! Рад вас видеть! Выходит, из-за меня. — Так это вы еврей? Было бы смешно, если бы я тогда расстрелял вас как католика. — Евреем я был до четырнадцати лет, а затем не ревностным, но католиком, покуда не стал служить вам, протестантам. В конце концов, я уже и сам не знаю, к какой религии принадлежу. — Ну, мне это всё равно. Не испытываю предубеждений ни к кому, даже к евреям. И расстрелять я вас собирался не как католика, а как офицера. Помните? Скажите, вы в курсе, кому в городе перешли дорогу? — Думаю, Чёрной вдове. — Фью! Это было неосмотрительно. Вы знаете, единожды отведя от вас неминуемую смерть, я чувствую себя в некотором роде ответственным за ваше будущее, а такового, в городе, где общественным мнением правит Чёрная вдова, у вас может не оказаться. Чем вы ей досадили? — Не могу ответить, не запятнав чести. — А я могу вам сказать, не запятнав своей, что в каналах города за последние несколько лет нашли семь трупов мужчин, у которых были какие-то дела с Чёрной вдовой. И мне бы не хотелось, чтобы ваш труп стал восьмым. Мой вам совет, убирайтесь из города как можно скорей. — Я и сам жажду убраться. Но куда? — Сito, longe, tarde — быстро, далеко и надолго. Для начала к вашему коллеге в бывший монастырь, а там на корабль и в Колонии. — Вы выведете меня из кольца толпы? — Боюсь, что нет. Но позволю вам сквозь него прорваться. Моя лошадь привязана у самого крыльца. Садитесь на неё и мчитесь без оглядки. В монастыре её у вас примут. — Спасибо! Я сейчас. Возьму лишь пожитки. — Только деньги и ни унции сверху, если хотите жить. Лошадь должна сохранить резвость. — Прошу вас, майор, заберите отсюда моё имущество и распорядитесь им по своему усмотрению. Только книгу «Анатомия меланхолии» передайте её хозяину. — И я назвал имя доктора. — Будет сделано. Да хранит вас Господь! — Прощайте! Я поступил, как велел майор. Через час был в монастыре. Мой коллега доктор пообещал позаботиться для меня о месте на корабле и обменял мои наличные на вексель Голландской Ост-Индской Компании с вычетом комиссионных и платы за фрахт каюты. Наутро я стоял на палубе отчалившего ост-индца. Передо мной открывался простор моря и новых горизонтов. За кормой скрывался город, в одном из домов которого, уверен, билась в исступлении моя несчастная Ламия, бессильная достать меня жалом своей мести. Последнее, что я сделал в виду исчезающих городских крыш — бросил за борт стеклянные глаза. 16 октября 2021 года |