Ближайший к Слободке магазин был на той стороне улицы Жореса, за трамвайными путями. Я знал, что когда-нибудь мне это предстоит, но, как всегда в первый раз, это случилось неожиданно.
«Мишка, поди сюда, — это дед, — Сбегаешь в лавку (это магазин, я знаю), купишь моих сигарет («Шипка» или «Солнце» — болгарские без фильтра, уже пробовал — «Опал» лучше), круг копчёной колбасы (люблю) и маленькую бутылку водки — она называется «чекушка» (этого ещё не пробовал, но запах препротивный)». Дед сунул мне в руку зелёную троячку — огромные деньги. «Ну как, всё запомнил?» «Конечно, деда!»
Вот так начался мой первый самостоятельный поход за слободские пределы.
Ребята с Жореса — жорики — своих знали наперечёт. А кто появлялся «не свой», автоматически был чужаком, а значит, с него надо было брать плату за проход по их территории. Так и я был остановлен тремя жориками. «Деньги есть?» — и, что тоже случилось впервые в моей жизни, я соврал — «Нет». «Ну-ка, попрыгай». Я попрыгал. Энергично и даже с удовольствием. Жорики ожидали услыхать звон монет. Кто же мог знать, что у семилетнего клопа в кармане притаилась целая трёшка? Я думаю, что даже обнаружив такой клад, жорики бы на него не посягнули. Одно дело — сбить гривенник, и совсем другое — присвоить аж три рубля! Тут уж, непременно, на сцене появятся родители, а то и милиция. А кому это надо? Но проверить своё предположение насчёт жориков и трояка я бы не хотел. Да и не понадобилось. Убедившись в моей кредитонеспособности, жорики утратили ко мне интерес и я припустил дальше.
Магазин. Господи, как мне тебя не хватает, скромная лавка чудес моего детства. Ещё со входа в нос шибает аромат кислой корки свежеиспечённого хлеба. Стеклянные пирамиды витрин охраняют ввергнутые в них сокровища: леденцы в фантиках из грубой бумаги унылой бело–голубой раскраски, ведро сметаны, кубы масла, вспотевший кремовый торт и круги копчёных колбас. Стоящая за прилавком необхватная тётя в белом халате вопросительно воззрилась на меня сверху вниз. На водку и «Шипку» я указал пальцем. В те времена, задолго до антиалкогольной кампании, никому бы и в голову не пришло не дать «чекушку» водки мальцу, ведь ясно же, что берёт не для себя, а в хозяйство. А вот с колбасой вышла неувязка. Оказалось, что в наличии целых два сорта — «одесская» и «брауншвейгская». И опять впервые в своей жизни я очутился перед необходимостью самостоятельного выбора.
« Тётя, а что такое „брауншвейг“?» — спросил я продавщицу. «Не знаю, наверное, что-то по-вашему, по-еврейски», — буркнула та. «А Одесса?» — не унимался я. Тут ответ её был более тёплым и прочувствованным: «О-о, Одесса! Это город у Чёрного моря…» — глаза продавщицы мечтательно поползли под потолок. Потом вернулись и опять сфокусировались на мне:
«Там тоже много таких замухрышек как ты, и вообще, полно вашего племени».
Племени! Нашего племени! Так мы, евреи, племя? Как индейцы?! Значит, и покупать надо эту колбасу, нашего племени. Как там её? «Одесская»? — «Тётенька, дайте кружок вот этой, „одесской “».
По пути обратно я догнал возвращавшуюся домой слободскую соседку Марусю, прилепился к ней, и, таким образом, достиг родного крыльца без дальнейших приключений и посягательств со стороны жориков.
Сдав сдачу и покупки в руки бабушки, я почувствовал невероятное облегчение. Но тут камнем по голове прозвучал вопрос: «А какую колбасу ты купил?»
— Нашу, индейскую, — неуверенно ответил я.
— Какую ещё — «индейскую»?
— Ну, нашего племени, что живёт возле Чёрного моря.
— «Одесскую», что ли? — с трудом догадалась бабушка.
— Да, да, «одесскую»! — обрадовано подтвердил я.
— А-а, это хорошо, — одобрила бабушка, — а то я забыла тебе сказать, что если будет «брауншвейгская» — не бери. Мы ничего немецкого, со времен той войны, в дом не несём. 09 октября 2008 года |