Четвёртая новелла цикла «Лекарь». Где-то там, где чёрны воды, На коне казак молодый. Попрощался он с дивчиной И простился с Украиной Припев: Хей, хей, хей, соколы Облетайте горы, лес и долы Звон, звон, звон, звоночек Мой степной жавороночек. Из народной польской, украинской и белорусской песни. Это был не просто холод. Проезд по зимнему лесу напоминал ретираду под огнём противника. Сосны трещали от мороза как мушкеты и забрасывали нас снежными грудами подобно мортирам. Нашему небольшому отряду приходилось останавливаться каждые пару часов, и я проверял обморожения, и растирал части тела своих спутников, таким образом разогреваясь сам. Путь лежал в Польшу. Предстояло заручиться поддержкой магнатов-католиков в отражении турок, хлынувших в имперские области через Семиградье. Мы, полувзвод драгун, были отряжены из полка сопровождать посланника фон Белля, назначенного рейхстагом и уполномоченного его величеством императором тянуть за бороды этих польских барсуков на помощь братьям по вере в войне против сарацин. Меня же приставили к фон Бёллю как лекаря, в силу его известной болезненности. Тщедушный последний отпрыск некогда славного рода, имперский комиссар был правнуком ландмаршала Ливонского ордена, казнённого более ста лет назад московским кайзером Иоганном по прозванию Грозный. Об этом мне поведал сам фон Бёлль, скрашивая беседами со мной тяжёлую дорогу. Польский король, швед по крови, находился с войсками далеко на востоке в какой-то Окрайне и вёл изнуряющие бои с московитами. Не рассчитывая на всё королевское войско, но зная, что каждый, каждый магнат, называемый там маршалок, располагает своей армией, фон Белль полагал щедрыми дарами и обещанием трофеев склонить их послать своих солдат в земли империи на войну с турками. Только по заколоченным указом императора кирхам мы знали, что находимся в протестантской Силезии, а не въехали уже в католическую Речь Посполитую. Ночевать устроились на одном из хуторов, перед этим прогнав хозяев в хлев, оставив в услужении хозяйскую дочь, девицу робкую, но смазливую. Ей пришлось стряпать, поддерживать огонь в большом очаге, таскать дрова и воду. И выпивку. В доме солдаты обнаружили подпол, а в нём запасы вина, которые и принялись осушать, невзирая на брюзжание фон Бёлля, что завтра рано утром нам снова выступать. Вахмистр Клемке, командир конвоя, видно, по привычке всегда быть примером своим солдатам, уже вылакал галлон вина сам и теперь провожал сальными глазами любое движение хозяйской дочки. Вдруг он встал на нетвёрдые ноги, громко рыгнул, осклабился и, перехватив крепкой рукой девицу поперёк стана, поволок её в угол горницы, за загородку, где, скорее всего, держали овец до окота. Девушка зашлась воплями, но солдаты грянули скабрезную песнь в поддержку своего бравого командира и девичьи вопли утонули в её руладах. Возле загородки уже топтались несколько вояк, расстёгивая ремни и перебраниваясь об очерёдности. Несмотря на долгие годы службы полковым лекарем, я не мог оставаться в этом доме и в такой компании. Прихватив с собой выделанную коровью шкуру, устилавшую лавку, я пошёл на конюшню, где и заснул, завернувшись в неё. Спать пришлось недолго. Проснулся от звуков выстрелов, доносившихся со стороны дома. Выскочив из конюшни, увидел полыхающее строение и хуторян, палящих из пищалей по окнам, не давая ещё живым солдатам выбраться из пламени или цепами превращающих в фарш тела тех, кому это удалось. Я опрометью кинулся к коню и не взнуздывая, только схватив в охапку сбрую и свою сумку, вывел его из конюшни, влез ему на спину в виду кинувшихся ко мне селян и пришпорил. Мы вынеслись за ограду хутора, и я дал коню волю. Он мчал по заснеженному тракту, а я всё озирался назад, ожидая увидеть погоню. Но её не было. Значит, солдатские кони заартачились и не дали незнакомцам так просто себя оседлать. Скакал я несколько часов, пока наконец решился остановить беднягу коня. Первым делом набрал в рот снега и так сглатывал образовавшуюся влагу. Напившись сам, попытался таким же образом напоить коня, но тот есть снег не захотел. Тогда я стал держать снег в горстях, пока в ладонях не накапливалось несколько унций воды и давал её слизывать гнедому. Видя, что конь этим не напивается, а руки уже замерзают, я придумал другой способ — посыпать спину коня равномерным слоем снега, через несколько минут уже блестевшего каплями между шерстинок моего гнедого. Я собирал эти капли шейным платком, выкручивая затем его в меховой драгунский колпак, чудом задержавшийся на моей голове во время всех ночных перипетий. Дело пошло быстрее, конь напился и отдохнул. Я обтёр его мехом шапки и взнуздал. Оставалось жалеть, что он не осёдлан, но это была наименьшая из бед, в которых я оказался. Один. Неизвестно где. Вокруг недоброжелательное, а то и откровенно враждебное население. Вернуться не могу. Что ждёт впереди не знаю. Помощи получить неоткуда. Все упования только на Бога, с которым у меня отношения сложные и неоднозначные. Водрузившись с помощью пенька на своего гнедого, я пустил его шагом по насту, считая, что если есть дорога, то она приведёт к людям, а те являются императорскими подданными и среди них окажется представитель власти, обязанный мне помочь. Так, двигаясь до сумерек без остановок, даже позволял себе дремать на ходу. Когда стемнело, я залез на спину коня, а с него взобрался на сосну и осмотрелся. Где-то впереди по ходу моего бегства светились в ночи огоньки. Значит, там жильё. Взяв коня в повод, я пошёл навстречу огням. Деревенька отстояла в стороне от тракта. Пока я к ней дошёл по колени в снегу, ноги замёрзли окончательно. Отогрев за пазухой пистолет, зарядил его и взвёл. С оружием наготове приблизился к крайнему строению. Это был приземистый дом, полуземлянка. Вход располагался внизу, ниже уровня двора. Туда спускалась пара бревенчатых ступеней. Крутая камышовая крыша почти доставала до земли. Когда мне оставалось ступить два шага до входа, в избе всполошились куры и дверь отворилась прямо передо мной. Сначала я увидел ноги обтянутые чулками и обутые в видавшие виды чёрные башмаки. Затем из-под стрехи показался сам обладатель башмаков — коренастый бородач в чёрном кафтане с ермолкой на нечёсаной голове. Мне повезло выйти на соплеменников. И хоть я уже сорок лет, как был христианином, но на сердце у меня отлегло. Тут я среди своих и уверен, что мне помогут. Мужчина ещё рассматривал меня, когда я произнёс: «Шалом алейхем!» С недоумённым видом он возвратил мне это старинное еврейское приветствие и посторонился, приглашая войти. В доме стоял смрад. Везде на стенах висели распятые шкуры животных: лис, хорей, ласок, зайцев. Всё указывало на то, что это жилище скорняка. — Как тебя зовут? — обратился я к хозяину. — Мататияху, господин. — Ты один тут обитаешь? — Я бобыль. Ни одна не пошла за меня из-за запаха. А я давно привык. — Рядом есть село? — Шттетл (местечко — идиш). Тут все мешканцы (жители — диал.), в своё время сбежавшие от Хмеля (Богдана Хмельницкого, войска которого истребляли еврейское население Украины). Его величество император позволили обосноваться, мы и живём. — Раввин имеется? — А как же! Мы люди богобоязненные и законопослушные. Есть и раввин, и верник. — Что за «верник»? — Ну, общинный защитник, тот, что с окрестными сносится и наши интересы перед властью представляет. Это по-польски «wiernik», а по-еврейски «нееман» (верный — идиш). — Он то мне как раз и нужен. Веди. — Не обессудь, господин, ночью не поведу. Спи здесь, а завтра поутру я тебя сопровожу. Спорить не приходилось, и я остался ночевать у скорняка, и даже вонь, пропитавшая его жилище, не помешала мне провалиться в глубокий сон. Уже давно рассвело, когда я проснулся. Хозяин выселка накрыл стол полудюжиной варёных яиц, просяными лепёшками и миской квашеной капусты. Эти незамысловатые яства мы запили простой водой и вышли из лачуги. На моего гнедого Мататияху пристроил чепрак из волчьей шкуры и помог мне на него взобраться. Дорогой скорняк молчал, ведя в поводу моего коня. До штеттла от выселок пролегло версты три и в конце пути мы остановились перед крепкими воротами двора в центре местечка. На оклик Мататияху ворота отворили. На широком резном крыльце обширной избы нас встретил её хозяин — средних лет благообразного вида мужчина в суконном халате и меховой поддёвке. Борода у мужчины была подстрижена, пейсы спрятаны под глубокой ермолкой. Видно было, что он прилагал усилия выглядеть неотличимо от какого-нибудь мещанина славного имперского города. Я представился и вкратце описал события той ночи, после которых лишился спутников, а император пятнадцати сабель, не говоря уже о бедняге-комиссаре со всем имуществом. Тут же потребовал отправить нарочного к ближайшему имперскому должностному лицу с требованием прислать солдат. Верник, а это был он, подобострастно поклонился и на отличном немецком предложил мне самому добраться до ближайшего городка Фулнек и доложиться коменданту. Мататияху сопроводит меня и оттуда проведёт карательный отряд коротким путём, минуя шттетл. Я догадался, что этим, а не экономией времени, объяснялся план верника удалить меня из местечка и не допустить пребывания в нём солдат. Ради такого он оснастил моего коня добротным рейтарским седлом, собрал суму с провизией в дорогу и сунул мне в руку кошель в виде компенсации за неудобства пути, хотя тот, как выяснилось, являл всего вёрст пятнадцать по хорошей дороге. Вот уж действительно — верный. Мататияху он тоже выделил лошадку и через два часа с небольшим я всполошил гарнизон Фулнека своим появлением и известием об уничтожении на хуторе, затерявшемся неподалёку в силезских лесах, императорского комиссара и полувзвода драгун. Комендант собирался недолго. Велев мне располагаться в комендатуре и ждать, он метнулся на крыльцо и оттуда выкрикнул несколько отрывистых команд. Двор заполнился диковинного вида людьми, поспешно седлающими лошадей. Все воины обладали длинными вислыми усами при отсутствии бород, а на голове носили большие меховые шапки с суконными или даже атласными чехлами, болтающимися сбоку или закинутыми назад. Одеты были в польского покроя полушубки, ноги прятали в широченные штаны, заправленные в короткие сапоги. Со свистом и гиканьем отряд этих современных скифов под предводительством коменданта и в сопровождении Мататияху выехал со двора и поскакал прочь от города. В городе остались служивые, но это были пожилые солдаты пехоты, согласившиеся вместо отставки состоять в гарнизонной службе. Их я видел, выйдя на прогулку вокруг комендатуры. К полудню слуга коменданта накрыл мне обед, несравненно более сытный, чем сегодняшний мой завтрак. После обеда я был отведен в комнату на втором этаже, где смог прикорнуть на ложе. Проснулся уже вечером от лихой песни, перемежающейся посвистом. Это вернулся карательный отряд. Я спустился на крыльцо и воочию убедился, что воины повадками оправдывают свой дикий вид. На десятке пик этих кавалеристов были нанизаны отрубленные головы, принадлежащие, видимо, обитателям уничтоженного хутора. Где-то через час комендант зазвал меня в приёмную и усадил напротив себя. — Так вы лекарь? — Да. А что, нужна моя помощь? — В каком смысле? Нет-нет, экспедиция прошла без потерь, нет даже раненых. Но у меня для вас другое дело. Весть о гибели конвоя уже по дороге в ставку императора, как и драгунские лошади и частные вещи. Багаж покойного фон Бёлля у меня. С ним я разберусь и отошлю кому надо — личное семье, казённое в канцелярию. Я хочу со своей стороны сделать всё, чтобы император был мной доволен и потому, я посылаю ему отряд в пятьдесят моих собственных кавалеристов. Это, конечно, не может сравнится с количеством солдат, планируемым набрать фон Бёллем, но, увы, его планам не суждено осуществиться. Но есть и хорошая новость. К императору на помощь идёт из Франции шеститысячная армия, а с ней принц де Конде. Да и протестантские князья Рейнской лиги шлют в императорское войско свои батальоны, несмотря на всю нелюбовь к его величеству. Христианская солидарность важнее. Так что, миссия фон Бёлля потеряла свою важность. Сколько бы солдат он увлёк с собой? Сотни две-три? Польша никак не выберется из войн за последние пятнадцать лет: Хмельницкий, шведы, теперь вот московиты. Не верю, что Бёлль смог бы разжиться в ней сколько-нибудь серьёзным отрядом. Впрочем, Бёлля нет, но сабли есть — мои казаки стоят сотни, а то и двух бойцов лёгкой кавалерии, да и в пешем бою они не из последних. Люди бывалые. — Казаки? Это название вида конницы, как «кроаты» у венгров или «шеволежеры» у французов? — Да Бог их разберёт. Или народность, или православный военный орден. Ко мне эти головорезы прибились недавно — в чём-то не замирились со своими старшинами. Они народ недисциплинированный. Даже своего командира, они его называют «батька», если не в бою, слушают в пол уха. Могут и перечить, и ругать. Но в бою — другое дело. Прирождённые воины. И команды батьки выполняют как швейцарцы. Так вот, я хочу, чтобы вы их повели и предоставили его величеству как мой вклад в мобилизацию. Сам я отлучиться не могу — время неспокойное, сами видите. Помощникам не поручить — подсидят. А у вас есть преимущества: вы человек немолодой, но деятельный и мудрый, вон как из ловушки на хуторе выпутались — казаки таких уважают. И не местный, а значит, меня подсиживать вам резона нет. Конечно, я не рассчитываю на аудиенцию, но дам вам сопроводительное письмо в канцелярию его величества. Вдруг ему будет интересно увидеть моих казаков хотя бы на общем смотре, а там и обо мне вспомнит, — комендант мечтательно возвёл глаза к потолку. — Но если они не склонны слушать своих командиров, то вы полагаете, что послушают меня? — Вы их не знаете. Сущие дети. В грош не ставят своих, зато чужому, пожилому и образованному в рот заглядывают. Соглашайтесь. — И на каком же языке вы с ними общаетесь? — На польском. — Но я-то польского не знаю. — Стоп. Есть у них в отряде малый, тот знает немецкий. Ну, диалект на котором разговаривают евреи и называют «идиш». Парень и сам из евреев, но давно среди казаков и от них неотличим. Так впервые за свою многолетнюю военную карьеру я стал командиром не цирюльников и ветеранов-санитаров лазаретной команды, а почти эскадрона настоящих сорвиголов. Казачьему вахмистру, Конраду, комендант меня представил в тот же вечер. Это был пожилой, примерно моих лет казак. Выяснилось, что Конрад в молодости учился в университете, как он объяснил — академии — в польском городе Кийыв. Именно там, в провинции Окрайна, ведут сейчас бои за её обладание польский король с московитским кайзером. Переводчика не понадобилось. Латынь с горем пополам старый казак помнил с академии, а зачатки французского привёз с собой из Фландрии, где лет двадцать назад служил в полку других своих соотечественников под командой того же Великого Конде. За два дня сборов мне пришлось общаться с Конрадом довольно тесно. Выяснилось, что правильно звать его Кондрат, а прозвище Чайка — это и птица известная как larus, и большой чёлн, на котором казаки делают набеги на турецкие берега. И казаки, это не народность, а войсковое товарищество, как правильно предположил фулнекский комендант — орден. Есть казаки регулярные, приписанные к полкам, получающие довольство из королевской казны, тех называют реестровые. А есть независимые — низовые — живущие войной и набегами; их территорию, находящуюся на Великом Лугу под боком у татарских орд, зовут Запорожье, и ставку свою они держат в крепости под названием Сечь. Сами выбирают себе командиров и цели походов устанавливают методом кто кого перекричит на плацу. Чем не древние Афины? А не народ, потому что из двух братьев один может быть казаком, а другой посполитым, то есть крестьянином или мещанином. Да и казак может стать посполитым, и наоборот. Это дело выгоды. А объединяет их, и казаков, и посполитых то, что все они и в Польше, и в Литве, и в Запорожье исповедуют веру православную на греческий манер и помнят, что раньше все они были одним народом. Потому и сопротивляются ополячиванию и попыткам окатоличивания. Мататияху говорил о Хмеле, а фулнекский комендант о Хмельницком. Личность эта, как мне объяснил Кондрат, Богдан Хмельницкий, польский дворянин из казаков, поднявший мятеж против своего короля и призвавший на помощь войска московитского кайзера. И вот уже больше пятнадцати лет, как льётся кровь на той земле, что прозвали Окрайной, что на латыни значит «extrema». А пока поляки с московитами дерутся, казаки тоже разделились: кто на той стороне, кто на другой. Большинство держит руку Москвы, единоверцы ведь, но боятся московских порядков, если войдут в полное подчинение русскому кайзеру. Больше всего достаётся посполитым: поляки грабят, московиты грабят, татары, почуяв слабость центральной власти, повадились с набегами, простой люд тысячами уводят в рабство. Особо тяжко стало после смерти Богдана, когда его последователи стали права владения оспаривать. Земля Окрайны запустела, города и сёла в руинах. Обо всём этом, не скрывая горечи, поведал мне, Кондрат. Опять мне в голову пришло сравнение из греческой истории — диадохи, грызущиеся за власть над империей Александра после его смерти. Кондрат и его люди решили податься прочь с Окрайны, и если воевать, то, не проливая крови своих братьев и единоверцев. Так они оказались в Силезии и неимоверно обрадовались, что теперь выдвигаются в Семиградье, на войну с турками. Фулнек мы оставили за спиной и направились на юго-запад, к Вене. Сорок семь конников и три повозки с припасами. Моё командование было формальным. В основном оно заключалось в сношениях с местным населением для пополнения продовольствия и выяснения пути. Батька Кондрат вёл своих людей с уверенностью старого командира, не вмешивая меня в руководство и в какие-либо отношения с его людьми. А мне только того было и надо. На привалах меня угощали кулешом — блюдом, основным компонентом которого была крупа, с которой варилось всё, что считали нужным добавить: дичь, овощи, солонина. Иногда блюдо получалось жидким, как суп, но в основном это была каша. По вечерам у костров казаки пели мелодичные песни на своём языке и мне они очень нравились. Я же, в свою очередь, тоже стремился быть полезным своим спутникам. Пользовал их редкие и неопасные хвори и травмы, а однажды вправил выбитое плечо молодому казаку. Купил из личных денег кабана в общий котёл. Старался вникнуть в их язык и, если не выучить его, то хотя бы радовать своих людей сказанными впопад фразами на нём. Научился откликаться на «пане сотнику», как и казаки оборачивались на моё обращение «герр казак». В пути, представляя себя Ксенофонтом с его анабазисом, понимал, что лишь я один возвращаюсь домой, в полк, а казаки больше похожи на воинов Александра, ведомых в неизвестную даль вождём, обещающим наживу и безбедное существование. На ночь мы организовывали стоянки. Кондрат выставлял посты и назначал сторожа к стреноженным лошадям. Все свободные от караулов спали вокруг костров или под повозками и только нам с Кондратом строили небольшой шалаш. На марше я был предоставлен сам себе, но на привалах и ночлегах обо мне заботился молодой казак, почти мальчишка: помогал влезть и сойти с седла, принимал у меня коня, ухаживал за ним, и многое прочее. Я замечал, что он вполне понимает мои команды и просьбы высказанные на немецком. Так я догадался, что это тот самый «казак из евреев». Однажды вечером, улучив время, я побеседовал с пареньком. Его звали Иосип, а прозвище дали Жиденко, по его происхождению. Рос он в еврейской семье и, как и я, рано остался без родителей. Их местечко стояло на пути крымской орды, возвращающейся к Перекопу, и всю семью, кроме сбежавшего в хлеба десятилетнего Йоськи, татары взяли в ясырь. Йоська бы не выжил, кабы не погоня. За татарами гнались казаки Кондрата, чтобы отбить у них пленников, да не успели. Зато нашли мальчонку и ещё нескольких человек из других разорённых сёл и местечек. Остальные спасённые разбрелись кто куда, не добравшись до Сечи. Кто-то нашёл родню, кто-то нанялся батрачить, и только Йоська так прикипел душой к спасителям и увлёкся их вольной жизнью, что упросил взять его с собой в курень. Первым делом его там крестили и крёстным отцом стал Кондрат. Так он влился в ватагу сечевых мальчишек, которым казаки постарше преподавали азы казацкой премудрости, а дьячок кошевого храма учил грамоте. С этим дьячком Иосип часто вёл богословские беседы, обычно заканчивающиеся оплеухой, которую скромный служитель церкви влеплял юному нечестивцу, посмевшему поправлять того в знании Ветхого Завета. В остальном ему тоже приходилось нелегко, работая с утра до ночи в услужении у старшин, с перерывами на часы учёбы, однако Йоська не унывал. Ему нравилось это место, эти люди, с их кажущейся суровостью, скрывающей добрые сердца. Со временем паренёк научился молчать больше, чем говорить и не вступать в диспуты. Стал сносно владеть конём и оружием. Год назад Иосип после короткой церемонии был объявлен казаком. Слушая рассказ, я подумал, что бы сказал Мататьяху, на такую характеристику своих гонителей — «добрые сердцем», но возражать не стал. В четвёртую ночь нашего похода случилось это. Короткий свист, хрип и один из казаков свалился прямо в костёр со стрелой в спине. И, как оказалось, это вовсе не стрела, а арбалетный болт, тяжёлый и короткий. Последний раз мне приходилось иметь дело с арбалетами лет тридцать назад. Тогда среди протестантов попадались швейцарцы с гор, вооружённые такой штукой. С тех пор как мушкеты стали основным оружием пешего боя, надобность в арбалетах отпала. Если лук ещё был в обиходе у поляков, татар, кроатов из-за его скорострельности, то арбалет не имел никаких преимуществ перед мушкетом и, даже, пистолетом. Впрочем, одно преимущество было — тихий бой. Да, арбалет оставался оружием браконьеров. Но почему стреляли именно в нас? Убили казака, который никому не навредил на этой земле, потому что ничем с ней не связан. А теперь должен упокоится в ней навечно. Как рассвело, Кондрат послал несколько разъездов осмотреть местность, а сам пытался установить место выстрела, но это ничего не дало. Ветер за ночь выдул следы. Дневной переход мы проделали в смятении. Привал организовали засветло, и я предложил, что в моём положении было приказом, разбить настоящий укреплённый лагерь. Построить повозки вагентабором, на манер гуситского, а пространство между крайними из них замкнуть оградой из валежника и наломанного сухостоя, в общем, всего, что можно быстро собрать, связать и сложить изгородью в рост человека. Люди и лошади оставались внутри ограды, а вдоль неё курсировали сменяемые караулы. Расчёт был простой: той ночью убили казака, освещённого костром, значит, если скрыть пламя костров за оградой, это помешает прицельным выстрелам. План почти сработал. Прицельных выстрелов не было, зато наши невидимые враги послали несколько стрел навесом. Одна из них задела лошадь и понадобились усилия десятка человек, чтобы её удержать и успокоить, иначе бы она разнесла наш лагерь. Мы уверились, что вчерашний выстрел не был случайным и нас преследуют. Мы с Кондратом пришли к мнению, что стрелков не много, иначе бы они напали на нас на марше или штурмовали лагерь. Рассудив, что у нас больше сил, чем у врагов, мы решили пойти на хитрость. Кондрат, подозвав к себе полдюжины казаков, обогнал нашу колонну и скрылся впереди со своим маленьким отрядом. Я с остальными казаками продолжил переход до места, где заметил знак, оставленный Кондратом на одной из сосен. Здесь распорядился разбить лагерь как в прошлый раз: повозки, ограда, суетливые приготовления, а затем, тишина. Всем находящимся в лагере я приказал быть во всеоружии и спать по очереди — один спит, другой бодрствует. Уже за полночь сверху упала стрела и через некоторое время другая. Потом раздался пистолетный выстрел, крик и пронзительный свист. Десяток казаков ринулись в мгновенно проделанный проход в ограде и скрылись в темноте в сторону звуков стычки. Через несколько минут вернулись все, и Кондрат со своей засадой, и казаки, поскакавшие ему на помощь. С собой они приволокли пленных: раненного парня без сознания и затравленно озирающуюся девицу, показавшуюся мне смутно знакомой. Когда раненного опустили с коня наземь, девица кинулась к нему на грудь и заголосила. Тут я и узнал её, хуторскую прислужницу, жертву вахмистра Клемке и его вояк. Так вот он, мотив! Месть! Видно, эта парочка осталась в живых после уничтожения хутора и решила отомстить казакам за смерть близких. Итак, круг мести замкнулся. Эти молодые селяне мстили за близких, порубленных казаками на хуторе в отместку за императорский конвой, уничтоженный теми же хуторянами из мести за поруганную честь девицы, что причитает сейчас над парнем. Месть, месть, месть. Она как зыбучие пески, затягивает в губительную воронку каждого, кто о ней задумывается, людей слабых духом, некрепких в вере или скудных умом. Они не знают и не догадываются, что, единожды удержавшись от мщения, приближают Царство Божие на земле. Человечество — паства, ведомая предвечным пастырем, уже получило инструменты, призванные избавить его от этих всепожирающих трясин. Это законы. Божие и человеческие. Я должен попытаться разорвать порочный круг мести, убедив казаков действовать по закону. Но пока должно вспомнить, что я лекарь. Я распорядился освободить место на одной из повозок для пленников и осторожно поместить там раненного, накормив горячим кулешом девушку и напоив тёплой водой его, если придёт в себя. Большего для него сделать, пока не мог. Выставлять пост у повозки не было смысла. Парню с его раной не до побега, а пленница, по всему было видно, не собиралась оставлять его у нас одного. Мы их даже не связывали, дав девице возможность ухаживать за раненным. Утром я смог осмотреть раны стрелка. На макушке от удара кондратовым шестопёром кожа лопнула на несколько дюймов, но череп, насколько я мог убедиться, остался цел. На правой руке были отсечены саблей два пальца: мизинец и безымянный. Синяки на груди и животе я не посчитал опасными. Значит, для беспамятства могут быть две причины. Контузия и потеря крови. Чем я тут могу помочь? Голову я зашил конским волосом, а кожу на обрубках пальцев атласной нитью, вытянутой из шапки Кондрата. Девица следила за моими манипуляциями, помогала в перевязках, с тревогой прислушивалась к стонам раненного и пыталась угадать мои намерения. Дальше ему нужно только время, тепло и обильное питьё. Как объяснить это его сиделке? Вот тут и пригодился мне Иосип, которому я велел перевести полонянке всё, мною сказанное и её ответы на мои вопросы. Девушку зовут Элишка. Раненный — это её брат-близнец Томаш. Им по семнадцать лет. Они чехи, дети владельца хутора, убитого со всей семьёй и челядинцами нашими казаками. В живых остались лишь они двое, потому что после убийства фон Белля с конвоем, родители послали их укрыться в охотничьем срубе, предполагая, что всё закончится бедой. До сруба донеслись звуки расправы и Томаш, прибежавший к разорённому хутору, успел видеть удаляющийся отряд казаков. С тех пор он не мог думать ни о чём, кроме мести. Оставив Элишку в срубе, он пробрался в Фулнек и следил за нашими приготовлениями к отбытию. Прознав, куда мы направляемся, он вернулся за Элишкой и вдвоём, на одном коне, оставшемся при них, Томаш с сестрой припустили за нами вслед. Оттуда, из охотничьего сруба, и был прихвачен старый арбалет с запасом стрел к нему. Хуторяне частенько промышляли охотой, не имея на то разрешения властей, потому и пользовались этим бесшумным орудием. Нагнав нас перед четвёртой ночью от нашего выдвижения из городка, Томаш оставил Элишку с конём вдалеке от нашей стоянки, а сам подобрался поближе и прицельно пустил стрелу, которая стоила жизни одному из казаков. Сразу после этого он ретировался, обрадованный первым успехом. Днём им приходилось держаться от нас подальше, чтобы конь радостным ржанием, в ответ на зов казацких лошадей, не выдал их. Повторив свою тактику на следующую ночь, и вновь приблизившись к месту нашего ночлега, Томаш был неприятно удивлён. Вместо открытой стоянки, он наткнулся на ограждённый лагерь. Мой план удался. Хлипкий забор мешал прицельному выстрелу. Но Томаш не отчаялся. Будучи опытным стрелком, он приноровился к стрельбе навесом, правда, результаты такой стрельбы были хуже, зато велась она с большего расстояния, что делало её практически безопасной для Томаша. Не учёл только юный Томаш-охотник, что дичь, с которой связался, ему не по зубам. Классически расставленная засада, и вот, лежит он у нас в повозке без сознания и ждёт свое участи: умереть от раны или быть казнённым казаками. Рассказывая, об их злоключениях, Элишка плакала так горько, что Иосип-толмач кусал молодой ус и до белеющих сквозь кожу костей сжимал в кулаке шапку. За время рассказа я осмотрел Томаша и нашёл его состояние неплохим. Он реагировал на боль, на свет, глотал и даже иногда что-то бормотал. В таком положении уже можно было двигаться дальше и езда в повозке, по моему мнению, молодому чеху не повредила бы. Я пошёл к Кондрату, чтобы предложить ему сниматься с лагеря. Кондрат всегда, на сколько я мог убедиться, был серьёзным, но сейчас выглядел просто насупленным. Первым делом он поинтересовался, пришёл ли в себя пленник. Узнав, что ещё не совсем, заявил, что сегодня мы никуда не двинемся, а завтра свершится Божья воля. На мой вопрос, почему он так решил, старый казак даже ухом не повёл. Так я впервые за неделю командования отрядом столкнулся с неповиновением моего вахмистра и мне пришлось уступить. Возле повозки сирот Иосип развёл костёр и сидел у него, не спуская восторженных глаз с Элишки. Та уже заметила внимание и запросто обращалась к Иосипу с поручениями: принести воды, нагреть кулеш, найти ещё рядно для Томаша. Иосип эти поручения выполнял споро и радостно. Мне, старому цинику, было смешно, но и где-то даже трогательно наблюдать за искрой чувств, вспыхнувшей между двумя юными созданиями в этом суровом месте и в таких тревожных обстоятельствах. Велев Иосипу быть начеку и звать меня при любой надобности, я пошёл спать в свой шалаш. Разбудил меня звук ударов по дереву. Это казак, выполняя приказ Кондрата, сзывал всех на раду. Моё положение в отряде, и без того непонятное, теперь окончательно стало шатким. Кондрат держал своё старшинство над этими людьми так же крепко, как саблю в бою. Но и я, несмотря на свой неподобающий чин, получил от коменданта Фулнека прямое распоряжение, взять начальствование над этими людьми. По всем законам Империи я их командир, и действия Кондрата, не опирающиеся на мои приказания или идущие в разрез им, рассматриваются как мятеж и должны наказываться соответственно. Я в своём праве и не дам себя в нём ограничить даже самому опытному вояке. Я понял, что сейчас всё решится. Как говорят казаки: «Пан или пропал». Когда казаки, собравшись в коло (круг -укр.), приутихли, к ним обратился Кондрат. Я велел стоявшему рядом со мной Иосипу переводить всё точно. — Братья, мы с вами на чужбине. Нет у нас другой родни, кроме нас самих. Мы семья! И как в любой семье, кровь убитого брата падает на остальных братьев, пока те её не смоют, отомстив обидчику. Третьего дня рука труса послала из засады стрелу, убившую Петра Гармату, нашего брата, с которым я, да и большинство из нас, черпали кулеш из одного котла долгие годы. У Петра на Вкраине осталась мать. Если, дай, Боже, мы вернёмся, а она будет ещё жива, что я ей скажу? Что кости Петра захоронены в лесу без обряда, на радость лисам? Что не уберегли мы его от преступной руки какого-то сопляка? Что смятенный дух нашего дорогого брата будит нас по ночам и требует мести, а мы прогоняем его, как надоедливого комара, и перекатываемся на другой бок? Пусть порох выжжет мои очи раньше, чем я взгляну ими, бесстыжими, в глаза петровой матери-старухи, если не смогу я ей донести, что поквитались мы с его убийцей. Вот он, этот злодей, лежит в повозке живой, а убитый им Пётр где-то под кочкой мёртвый. Да, он, этот преступник против Бога и человека, ранен и не в сознании. Милосердие говорит, что мы должны подождать, когда он придёт в себя, прежде чем казнить. Но времени ждать у нас нет. Нам надо двигаться, а значит, это может ускорить смерть злодея. Умри он среди нас своею смертью и дух Петра останется не отомщён. Я призываю вас, братья, забыть о милосердии к убийце и проявить милосердие к душе невинно убиенного Петра. Пусть порадуется, что возмездие состоялось. На палю (кол — укр.) убийцу! — На палю! На палю! — дружным рёвом откликнулись казаки. — Хальт, казакен! — в отчаянии закричал я, забыв, что меня не понимают. Но Иосип сразу переключился на перевод с немецкого. — Не делайте ошибки, которую потом не исправите. Мы находимся на земле его величества императора. Здесь правосудие принадлежит ему и только ему. Этого злоумышленника мы должны доставить к ближайшему судье и тот покарает его по закону. И вы не возьмёте грех на душу, ибо сказано в Писании: «Мне отмщение и аз воздам». Подумайте, что если вы сейчас поддадитесь гневу и будете действовать ведомые им, то вы в глазах императора будете ни кем иными, как мятежниками. Я назначен вашим начальником и на мне ответственность за вас, я обещаю, что покуда вы мне подчиняетесь, то считаетесь частью императорских войск со всеми вытекающими отсюда бенефициями: довольствие, жалование, доля в трофеях. Мы идём на войну с врагом всего христианского мира — турецким султаном. Там, в Семиградье, нас ждёт его визирь, который возит с собой несметные сокровища, думая, что сотня тысяч его солдат-оборванцев помешают нам их отнять. Солдаты нет. А вот желание утолить жажду мести сию минуту — да. Если вы выполните свои дикие намерения в отношении этого молокососа, я умываю руки, и вы становитесь бандой мятежников, уничтожить которую будет право и обязанность любого имперского чина. Не знаю, что подействовало больше на казаков — мой пыл или убедительный перевод Иосипа, но они перестали галдеть и стали расходиться с поляны, на которой происходила рада. Кондрат с невозмутимым видом стоял в стороне. К нему подходили группами и по одиночке казаки, и он давал им какие-то наставления. Всё развивалось обыденно. Я дал команду трогаться, Кондрат кивнул, соглашаясь, и отряд двинулся дальше. Не успели мы проехать и нескольких саженей, как ехавшие по обок меня казаки с двух сторон сжали мои руки мёртвой хваткой, а третий, спешившись, схватил гнедого за уздцы. Озираясь, я увидел, что кучка казаков срубает ель и тут же грубо её обтёсывает. Кондрат и ещё несколько его подручных двинулись к повозке близнецов. Оттуда с обнажённой саблей выпрыгнул Иосип и показалась перепуганная Элишка с йоскиным пистолетом в руках. Кондрат взревел и замахнулся своей саблей на крестника. Тот отбил удар и прижался спиной к борту повозки, опасаясь нападения сзади. Шансов защитить обречённого Томаша у юноши не было, но ясно, что он решил отдать жизнь за саму попытку. Из повозки послышался выстрел и затем упал на снег пистолет. Все застыли. Мои пленители отпустили меня. Я спешился и на негнущихся ногах подошёл к злополучному возку, окружённому растерянными казаками. В повозке Элишка, раскачиваясь, прижимала к груди простреленную голову брата, спасённого ею от ужасной казни, и то ли пела, то ли выла. Потрясённые случившимся казаки обнажили чубы, опустились на колени и стали истово креститься. Гул их молитв и плач Элишки слились в тревожный звук, заставивший моё сердце трепыхаться, как обожжённый мотылёк. И только сосны силезского леса молчали, равнодушно взирая на разыгравшуюся в их сени трагедию. 3 февраля 2022 года |