Не знаю зачем, почему, может старость, но эти истории решили покинуть утлое лукошко моей памяти, чтобы расположиться перед тобой, читатель, ровными рядами кириллицы. Не обессудь за незамысловатость этих: то ли снов, то ли воспоминаний, то ли баек, как и за полное отсутствие в них воспитательного начала. Если наскучит — прекращай чтение в любом месте, я не обижусь. Итак… Психиатрическая бригада скорой помощи в восьмидесятые годы прошлого века — зелёный УАЗ с красной полосой по бортам, надпись «спецмедпомощь» и экипаж: врачи–психиатры, фельдшеры (среди них и ваш покорный слуга), санитары — они же, зачастую, и водители. И никаких ограничивающих законов или даже инструкций. Впрочем, инструкция есть. Одна. На вызов не больше сорокa минут, включая транспортировку в удалённую от города психиатрическую больницу. Причины вызова две: «буйствует» и «странно себя ведёт». Едем на «буйствует». Hочь, гололёд, пока нашли — вымерзла вся осторожность и потому на крыльцо поднялись совершенно беспечно. Вдруг открывается дверь, и передо мной в дверном проёме появляется силуэт: одноногий мужчина с костылём под мышкой и в свободной руке что-то похожее на шпагу с конца которой вьётся дымок. Вообразив, как эта «шпага» вонзается мне под рёбра и остывает, шипя, в моих продрогших кишках, согрелся моментально и ласково заворковал, вразумляя: «Спокойно, спокойно, милейший, не горячитесь, мы без злого умысла». На что тот по-свойски ответил: «Да вы заходите, — и посторонился, пропуская нас в избу, и уже в избе добавил, — это же я вас и вызывал. К брату. Он у меня больной душевно и очень уж буянил. Но пока вы доехали — успокоился и уснул. Я вам его будить не дам». «А взглянуть можно?» «Глядите, только тихо». В смежной комнате похрапывал на койке брат. «Ну и ладно, ну и славненько, так мы пойдём?» «Ступайте с богом». И уже у выхода я не удержался и спросил: «Признайтесь, что это за штуку вы держали в руке, когда отворяли нам дверь?» «А, это: да я свиньям мешал, в аккурат, как вы подъехали, — спокойно пояснил мужик, кивая в сторону печи, на которой громоздились вёдра с варевом, и из одного из них торчала рукоятка злополучной «шпаги», — a вам чего почудилось?» * * * Мне чуть за двадцать. Зима. Рутинное — «мужчина буйствует». По нужному адресу не дом, а целая усадьба: от калитки до крыльца метров тридцать двора. Калитка не заперта, и мы входим: я, за мной водитель–санитар, ну и последним — выездной врач–психиатр. Когда до входа осталось метров десять, отскочившая дверь выбросила в нас мужика с безумным взглядом и занесённым топором. Разворот кругом, как по команде, и бегство. Одно «но», теперь-то последним — я. Калитку прошли успешно, но на коротком отрезке наезженной дороги я скольжу и валюсь. Всего-то успеваю — перевернуться на спину — как мужик уже в трёх шагах от меня, а в тулупе — ни вскочить, ни подвинуться. И тут я услыхал свой голос как бы со стороны: «Дяденька, это не я, это они!» Подбежавший, было, человечина вдруг изменил вектор своего движения и, обогнув меня, распростёртого на снегу, устремился за остальными членами бригады. И я, подхватившись на ноги, выбыл из разряда преследуемых и вписался в преследователи. Не буду подробно рассказывать, как нам удалось совладать с «дровосеком». Не упомню уже и дальнейшей его судьбы: определили ли мы его в милицию или госпитализировали в психиатрию, а может, сдали в алкогольный диспансер — не важно. На всю жизнь осталось только недоумение: кто же тогда говорил мною и чьи это слова — «дяденька, это не я, это они…»? Клянусь, не мой это стиль. * * * В конце восьмидесятых «железный занавес» дал трещину. В неё протиснулись и разбрелись по городам и весям всякие любители или, скорей, профессионалы жареных фактов и прочие право- и левозаступники. Одним из притягательных для них мест была психиатрическая больница нашего города. Мало того, что сам город на протяжении десятилетий и до самых последних, предшествующих событию дней, был прочно закупорен для иностранцев, советская психиатрия слыла отраслью репрессивной и правонарушающей. Потому, репортажем из нашей психушки можно было подать две проблемы «в одном флаконе». В приёмном покое крутилась голландская, как мне сказали, телевизионная группа. «Приёмник» впервые напоминал что-то связанное с покоем. Там было тихо. Тихо до мурашек. Сотрудники, включая санитаров, были вежливыми и, наверное поэтому, выглядели пришибленно. Ничего не происходило. Пресная рутина, не приправленная «добрым словом». Телевизионщики откровенно зевали и поминутно выходили на крыльцо покурить. Вдруг в один из перекуров к крыльцу подкатила «карета» психбригады. Дверь распахнулась и из неё фельдшер с санитаром стали выкорчёвывать ражего мужика, связанного, видно, в упорной борьбе (позже я узнал, что мужчина находился в состоянии эпилептических сумерек, сопровождающемся неконтролируемой злобностью и крайней агрессивностью). Рубаха на мужике была порвана, вокруг рта следы запёкшейся крови, волосы взъерошены. Картинка! Увидев эту «картинку», мирнокурящие голландские киношники побросали окурки под ноги, что указывало на крайнюю степень возбуждения, и ринулись к своей аппаратуре. Через секунду с небольшим они уже бежали к «бригаде Ух», нахально вперив в неё объектив телекамеры. Тут кабина УАЗика отворилась и из неё вывалился врач–психиатр. Рывком распахнув халат и распростав его полы по сторонам аки крылья, с криком: «Нихт шиссен!»*, он грудью кинулся на «вражеский» объектив. А вы говорите — нет места подвигу. Кстати, я не совсем уверен, что телевизионщики были именно из Голландии. Просто надпись на их фургоне вмещала слово «ТЕАМ»**, которое кто-то из очень англочитающих сотрудников безапелляционно раскодировал как «ТЕлевидение АМстердама». * Нихт шиссен — не стрелять (нем) * * * В пору очень развитого социализма я со своей «бригадой Ух» был вызван к одной душевнобольной. Та была в крайнем психомоторном возбуждении, что-то рушила в квартире, что-то бросала с балкона, выкрикивала: «Андропов–полицай!». По прибытию при входе в подъезд нас остановил милиционер. «Вы не можете пройти, — заявил он нам, — сейчас должен подъехать представитель ГБ, он даст вам допуск». «Но ведь эта женщина больна, она уже неоднократно госпитализировалась. Если мы сейчас не поможем и не успокоим её, всё может кончиться плачевно». «Ничего не знаю, — ответил милиционер, — сказано ждать». Где-то на третьем этаже мечется в исступлении психбольная, а нам не дают к ней добраться. Минут через пятнадцать подкатила «волга», оттуда вышел капитан войск связи и, сунув милиционеру в нос удостоверение, юркнул в подъезд. Я думал, он поднимется к больной. Ничуть не бывало. Он стал звонить в двери к жителям блока и опрашивать, что они слышали. Вот такой идиотизм или провокация. К больной нас допустили, только когда «капитан–связист» закончил свои допросы. Так я первый и, слава богу, последний раз видел КГБ в действии. * * * В тюрьме моего города произошёл бунт. Как и все русские бунты, он был «бессмысленным и беспощадным». Бунтовщики взяли в заложницы фельдшериц тюремного медпункта, отомкнули камеры тюрьмы и КПЗ и, получив свободу в пределах тюремных стен, занялись беспределом, прошу прощения за каламбур. В город выплёскивались слухи, что в тюрьме линчевали насильника, что зеки «рассекают» по тюремному двору на «волге» начальника тюрьмы, что порезали свиней в тюремном хозяйстве, причём, якобы нашёлся урод, который вырезал куски мяса из живых свиней, жарил и съедал. Достоверность слухов подкреплял чёрный флаг три дня развевающийся над тюрьмой, милицейские кордоны на подъездных путях и вид загорающих на крыше тюряги зеков. Через три дня бунт подавили недавно сформированные ОМОНы, подтянутые из нескольких областей, и началась пересортировка бунтарей. 22 июля 2010 года |