Выслужился

У Лёшки давно затекла правая нога, но он не смел переменить позу и жадно прислушивался. В коридорчике было совсем темно, и через узкую щель приотворённой двери виднелся только ярко освещённый кусок стены над кухонной плитой. На стене колебался большой тёмный круг, увенчанный двумя рогами. Лёшка догадался, что круг этот не что иное, как тень от головы его тётки с торчащими вверх концами платка.

Тётка пришла навестить Лёшку, которого только неделю тому назад определила в «мальчики для комнатных услуг», и вела теперь серьёзные переговоры с протежировавшей ей кухаркой. Переговоры носили характер неприятно-тревожный, тётка сильно волновалась, и рога на стене круто поднимались и опускались, словно какой-то невиданный зверь бодал своих невидимых противников.

Разговор вёлся полным голосом, но на патетических местах падал до шёпота, громкого и свистящего.

Предполагалось, что Лёшка моет в передней калоши. Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает, и Лёшка с тряпкой в руках подслушивал за дверью.

— Я с самого начала поняла, что он растяпа,— пела сдобным голосом кухарка.— Сколько раз говорю ему: коли ты, парень, не дурак, держись на глазах. Хушь дела не делай, а на глазах держись. Потому — Дуняшка оттирает. А он и ухом не ведёт. Давеча опять барыня кричала — в печке не помешал и с головёшкой закрыл.

Рога на стене волнуются, и тётка стонет, как эолова арфа:

— Куда же я с ним денусь? Мавра Семёновна! Сапоги ему купила, не пито, не едено, пять рублей отдала. За куртку за переделку портной, не пито, не едено, шесть гривен содрал…

— Не иначе как домой отослать.

— Милая! Дорога-то, не пито, не едено, четыре рубля, милая!

Лёшка, забыв всякие предосторожности, вздыхает за дверью. Ему домой не хочется. Отец обещал, что спустит с него семь шкур, а Лёшка знает по опыту, как это неприятно.

— Так ведь выть-то ещё рано,— снова поёт кухарка.— Пока что никто его не гонит. Барыня только пригрозила… А жилец, Пётр Дмитрич-то, очень заступается. Прямо горой за Лёшку. Полно вам, говорит, Марья Васильевна, он, говорит, не дурак, Лёшка-то. Он, говорит, форменный адеот, его и ругать нечего. Прямо-таки горой за Лёшку.

— Ну, дай ему бог…

— А уж у нас, что жилец скажет, то и свято. Потому человек он начитанный, платит аккуратно…

— А и Дуняшка хороша! — закрутила тётка рогами.— Не пойму я такого народа — на мальчишку ябеду пущать…

— Истинно! Истинно. Давеча говорю ей: «Иди двери отвори, Дуняша»,— ласково, как по-доброму. Так она мне как фыркнет в морду: «Я, грит, вам не швейцар, отворяйте сами!» А я ей тут всё и выпела. Как двери отворять, так ты, говорю, не швейцар, а как с дворником на лестнице целоваться, так это ты всё швейцар…

— Господи помилуй! С этих лет до всего дошпионивши. Девка молодая, жить бы да жить. Одного жалованья, не пито, не…

— Мне что? Я ей прямо сказала: как двери открывать, так это ты не швейцар. Она, вишь, не швейцар! А как от дворника подарки принимать, так это она швейцар. Да жильцову помаду…

Трррр…— затрещал электрический звонок.

— Лёшка-а! Лёшка-а! — закричала кухарка.— Ах ты, провались ты! Дуняшу услали, а он и ухом не ведёт.

Лёшка затаил дыхание, прижался к стене и тихо стоял, пока, сердито гремя крахмальными юбками, не проплыла мимо него разгневанная кухарка.

«Нет, дудки,— думал Лёшка,— в деревню не поеду. Я парень не дурак, я захочу, так живо выслужусь. Меня не затрёшь, не таковский».

И, выждав возвращения кухарки, он решительными шагами направился в комнаты.

«Будь, грит, на глазах. А на каких я глазах буду, когда никого никогда дома нет».

Он прошёл в переднюю. Эге! Пальто висит — жилец дома.

Он кинулся на кухню и, вырвав у оторопевшей кухарки кочергу, помчался снова в комнаты, быстро распахнул дверь в помещение жильца и пошёл мешать в печке.

Жилец сидел не один. С ним была молоденькая дама, в жакете и под вуалью. Оба вздрогнули и выпрямились, когда вошёл Лёшка.

«Я парень не дурак,— думал Лёшка, тыча кочергой в горящие дрова.— Я те глаза намозолю. Я те не дармоед — я всё при деле, всё при деле!..»

Дрова трещали, кочерга гремела, искры летели во все стороны. Жилец и дама напряжённо молчали. Наконец Лёшка направился к выходу, но у самой двери остановился и стал озабоченно рассматривать влажное пятно на полу, затем перевёл глаза на гостьины ноги и, увидев на них калоши, укоризненно покачал головой.

— Вот,— сказал он с упрёком,— наследили! А потом хозяйка меня ругать будет.

Гостья вспыхнула и растерянно посмотрела на жильца.

— Ладно, ладно, иди уж,— смущённо успокаивал тот.

И Лёшка ушёл, но ненадолго. Он отыскал тряпку и вернулся вытирать пол.

Жильца с гостьей он застал молчаливо склонёнными над столом и погружёнными в созерцание скатерти.

«Ишь, уставились,— подумал Лёшка,— должно быть, пятно заметили. Думают, я не понимаю! Нашли дурака! Я всё понимаю. Я как лошадь работаю!»

И, подойдя к задумчивой парочке, он старательно вытер скатерть под самым носом у жильца.

— Ты чего? — испугался тот.

— Как чего? Мне без своего глазу никак нельзя. Дуняшка, косой чёрт, только ябеду знает, а за порядком глядеть она не швейцар… Дворника на лестнице…

— Пошёл вон! Идиот!

Но молоденькая дама испуганно схватила жильца за руку и заговорила что-то шёпотом.

— Поймёт…— расслышал Лёшка,— прислуга… сплетни…

У дамы выступили слёзы смущения на глазах, и она дрожащим голосом сказала Лёшке:

— Ничего, ничего, мальчик… Вы можете не затворять двери, когда пойдёте…

Жилец презрительно усмехнулся и пожал плечами.

Лёшка ушёл, но, дойдя до передней, вспомнил, что дама просила не запирать двери, и, вернувшись, открыл её.

Жилец, как пуля, отскочил от своей дамы.

«Чудак,— думал Лёшка, уходя.— В комнате светло, а он пугается!»

Лёшка прошёл в переднюю, посмотрелся в зеркало, померил жильцову шапку. Потом прошёл в тёмную столовую и поскрёб ногтями дверцу буфета.

— Ишь, чёрт несолёный! Ты тут целый день, как лошадь, работай, а она знай только шкап запирает.

Решил идти снова помешать в печке. Дверь в комнату жильца оказалась опять закрытой. Лёшка удивился, однако вошёл.

Жилец сидел спокойно рядом с дамой, но галстук у него был набоку, и посмотрел он на Лёшку таким взглядом, что тот только языком прищёлкнул:

«Что смотришь-то! Сам знаю, что не дармоед, сложа руки не сижу».

Уголья размешаны, и Лёшка уходит, пригрозив, что скоро вернётся закрывать печку. Тихий полустон-полувздох был ему ответом.

Лёшка пошёл и затосковал: никакой работы больше не придумаешь. Заглянул в барынину спальню. Там было тихо-тихо. Лампадка теплилась перед образом. Пахло духами. Лёшка влез на стул, долго рассматривал гранёную розовую лампадку, истово перекрестился, затем окунул в неё палец и помаслил надо лбом волосы. Потом подошёл к туалетному столу и перенюхал по очереди все флаконы.

— Э, да что тут! Сколько ни работай, коли не на глазах, ни во что не считают. Хоть лоб прошиби.

Он грустно побрёл в переднюю. В полутёмной гостиной что-то пискнуло под его ногами, затем колыхнулась снизу портьера, за ней другая…

«Кошка! — сообразил он.— Ишь-ишь, опять к жильцу в комнату, опять барыня взбесится, как намедни. Шалишь!..»

Радостный и оживлённый вбежал он в заветную комнату.

— Я те, проклятая! Я те покажу шляться! Я те морду-то на хвост выверну!..

На жильце лица не было.

— Ты с ума сошёл, идиот несчастный! — закричал он.— Кого ты ругаешь?

— Ей, подлой, только дай поблажку, так после и не выживешь,— старался Лёшка.— Ею в комнаты пускать нельзя! От ей только скандал!..

Дама дрожащими руками поправляла съехавшую на затылок шляпку.

— Он какой-то сумасшедший, этот мальчик,— испуганно и смущённо шептала она.

— Брысь, проклятая! — и Лёшка, наконец, к всеобщему успокоению, выволок кошку из-под дивана.

— Господи,— взмолился жилец,— да уйдёшь ли ты отсюда наконец?

— Ишь, проклятая, царапается! Ею нельзя в комнатах держать. Она вчерась в гостиной под портьерой…

И Лёшка длинно и подробно, не утаивая ни одной мелочи, не жалея огня и красок, описал поражённым слушателям всё непорядочное поведение ужасной кошки.

Рассказ его был выслушан молча. Дама нагнулась и всё время искала что-то под столом, а жилец, как-то странно надавливая Лёшкино плечо, вытеснил рассказчика из комнаты и притворил дверь.

— Я парень смышлёный,— шептал Лёшка, выпуская кошку на чёрную лестницу.— Смышлёный и работяга. Пойду теперь печку закрывать.

На этот раз жилец не услышал Лёшкиных шагов: он стоял перед дамой на коленях и, низко-низко склонив голову к её ножкам, замер, не двигаясь. А дама закрыла глаза и всё лицо съежила, будто на солнце смотрит…

«Что он там делает? — удивился Лёшка.— Словно пуговицу на ейном башмаке жуёт! Не… видно, обронил что-нибудь. Пойду поищу…»

Он подошёл и так быстро нагнулся, что внезапно воспрянувший жилец пребольно стукнул ему лбом прямо в бровь.

Дама вскочила вся растерянная. Лёшка полез под стул, обшарил под столом и встал, разводя руками.

— Ничего там нету.

— Что ты ищешь? Чего тебе, наконец, от нас нужно? — крикнул жилец неестественно тоненьким голосом и весь покраснел.

— Я думал, обронили что-нибудь… Опять ещё пропадёт, как брошка у той барыни, у чёрненькой, что к вам чай пить ходит… Третьего дня, как уходила, я, грит, Лёша, брошку потеряла,— обратился он прямо к даме, которая вдруг стала слушать его очень внимательно, даже рот открыла, а глаза у неё стали совсем круглые.

— Ну, я пошёл да за ширмой на столике и нашёл. А вчерась опять брошку забыла, да не я убирал, а Дуняшка,— вот и брошке, стало быть, конец…

— Так это правда! — странным голосом вскрикнула вдруг дама и схватила жильца за рукав.— Так это правда! правда!

— Ей-богу, правда,— успокаивал её Лёшка.— Дуняшка спёрла, косой чёрт. Кабы не я, она бы всё покрала. Я как лошадь всё убираю… ей-богу, как собака…

Но его не слушали. Дама скоро-скоро побежала в переднюю, жилец за ней, и оба скрылись за входной дверью.

Лёшка пошёл в кухню, где, укладываясь спать в старый сундук без верха, с загадочным видом сказал кухарке:

— Завтра косому чёрту крышка.

— Ну-у! — радостно удивилась та.— Рази что говорили?

— Уж коли я говорю, стало, знаю.

На другой день Лёшку выгнали.

1910