Высоко наверху что-то булькнуло и, темня, опустилось на дно. Старый карп вздрогнул, ближе прижался к мягкому берегу дна и сунул нос в бархатистую тину. Он был осторожен,— может быть, оттого и прожил так долго: много сотен лет. Чешуя на спине поднялась у него, как щетина, вся поросшая зелёной плесенью. Глаза смотрели не с тем глупым удивлением, как у других рыб, а остро и подозрительно, как смотрит каждый старик на свете, будь то ворон, собака, слон или человек. На дне мутной заводи было илисто, спокойно и мглисто. Старый карп тихо шевелит плавниками, а может, вода их шевелила,— он и сам не знал,— и тихо думал. Помнил он себя ещё молодым, маленьким карпёнком. Помнил, как выплыл он с весёлыми своими братьями помелькать серебряной чешуйкой на розовых водах заката. Плыли по тихой, бесструйной глади голубые лодки, раздув пурпурные паруса. На них рокотали увитые цветами арфы, и пели увитые цветами люди. И длинные гирлянды душистых роз плыли за лодкой, розовые в розовых волнах заката. Рыбы ныряли и плескались вокруг лодки, а сверху смотрели на них люди и протягивали к ним руки. И вот протянулась рука, розовая от алого солнца, зазвенела золотыми запястьями и бросила в воду тонкую сетку, и вновь подняла её. На дне сетки, между плотными петлями, сверкали чешуйкой и бились серебристые рыбки. В этот день в первый раз отнял человек у маленького карпа его братьев. Много тысяч раз зеленела вода от высокого солнца и чернела от солнца заходящего, и вот снова увидел карп небывалую картину. Опять был вечер, и волны были алые. Но теперь не рокотали арфы, и не пели увенчанные цветами люди. Вода была чиста и спокойна. На берегу полукругом сидела толпа. Грубое платье, босые, устало сложенные ноги, и пыльные пряди развеянных волос указывали на то, что люди пришли издалека и не для веселья. Посредине, лицом к толпе, стоял старец. Обожжённое зноем лицо его казалось чёрным в серебряной седине волос, а поднятые к небу глаза напоминали жемчужины глубоких морей. Он говорил. Карп подплыл так близко, что слышал каждое слово. И каждое слово понял, потому что слова старца были те самые, которые понимали и птицы небесные, и звери лесные, и которым камни пустыни отвечали «аминь». Карп слушал и понял, отчего погибли его маленькие, весёлые братья, родившиеся в языческие времена. Подплывали к карпу и другие мудрые рыбы и слушали, и понимали, и застыли от восторга и трепета. А когда кончил старец говорить и, воздев руки, благословил небо и землю, вышли из толпы два отрока и, войдя в воду, погрузили в неё длинную верёвочную сеть. И когда вынули её снова, бились в петлях её, сверкая чешуей, серебряные рыбки. А старец снова воздел руки, благословил улов и велел разделить всем поровну. Много тысяч раз зеленела вода от высокого солнца и чернела от солнца заходящего, и вот снова выплыл старый карп на поверхность воды. Выплыл он потому, что в один из вечеров не зачернила вода, а засветилась новым, белым светом, ярче лунного и белее солнечного. Выплыл и удивился. Целый ряд ярких белых солнц украшал берега. И, радуясь их радостному блеску, суетились весёлые люди. А у самой воды стоял высокий бритый господин, держал в каждой руке по проволоке и говорил жадно внимавшей толпе о великом счастье, открытом для всего мира. О том, что соединением этих двух проволок можно согреть, насытить, вылечить и передвинуть с одного места на другое каждого, кто этого пожелает, и можно дать ему и свет, и музыку, и зрелища,— и всё только одним соединением этих двух проволок. — Теперь они перестанут есть нас,— подумал карп и, с облегчением раздув жабры, подплыл ближе. Вдохновенный господин заговорил что-то о спорте. Потом он взглянул на воду и сказал: — Смотрите, сколько у нас сейчас будет рыбы! Он быстро нагнулся и, опустив проволоку в воду, соединил её концы. Старого карпа далеко откинуло силой удара. Когда он пришёл в себя, было снова тихо, и тихо плавали, перевернувшись на спину, мёртвые рыбы. * * *Что-то булькнуло высоко наверху и, темнея, опустилось на дно. Старый карп вздрогнул и глубже зарылся в бархатистую тину. Он стал совсем стар и нелюбопытен. Он знал одно: что бы там, наверху, ни придумали, всё равно его съедят. 1913 |