Я уж и не говорю о телеграфе и телефоне. Но почта — самая обыкновенная почта, которую вынимают из ящиков в 8 ч. утра, 9 ч. 20 м., 10 ч. и т. д.,— разве это не величайшее счастье для человечества?! Слово «разлука» всё более теряет свою жестокую окраску, и скоро её почти не будет. Ведь мы и теперь узнаём мысли на расстоянии посредством писем, слышим голос в телефон, и, как говорят, не сегодня-завтра вновь изобретённый особый аппарат даст нам возможность передавать своё изображение на расстоянии. Мы будем и слышать, и видеть того, кого нет с нами, и останется для нас только одна тоска — тоска о касании. — Ты здесь? — Здесь! — говорит знакомый голос и улыбается знакомое лицо. — Дай мне твою руку! — Нет, милый друг, это — единственное, чего, пожалуй, никогда не будет. А пока что — будем благословлять почтовое ведомство, ценою одной семикопеечной марки передающее нам всю душу целиком, со всеми её извивами и переливами. Летом все мы разбредаемся в разные стороны, расстаёмся со словами: — Пишите! — Пишите! И начинаем писать. Берём кусочек души, кладём его в конверт, лизнём, заклеим и бросим в пространство. И будет он лететь, пока не упадёт в другую душу,— открытую, ждущую. Разве это не счастье? * * *Сергей Иванович Черников только что отобедал. Всё лицо его выражает одно впечатление — впечатление, полученное от ботвиньи с лососиной, которое не могли изгладить ни последующие цыплята, ни земляничный пирог — словом, ничто. Сергей Иванович смотрит на жену, сестру и дочку-семилеточку и видит у всех то же выражение. — А действительно, она была хороша! — машинально говорит он. Слово «хороша» напоминает ему Веру Павловну. — А не черкнуть ли ей пару словечек? А то осенью увидимся — начнутся попрёки… Он встал и пошёл в свой кабинет. — Не беспокойте меня до чаю! Мне нужно позаняться немножко. Выловил мух из чернильницы и стал писать. «Тверская губ., усадьба Черниковка. Любимая! Где ты?». — Гм! Я, положим, знаю, что она в Павловске на даче, но ведь должна же она понять, что каждое письмо требует стиля! «Любимая! Где ты? Сейчас глухая ночь. Я один сижу на скале, слушаю глухой прибой волн…» — Неудобно, что пишу-то из Тверской губернии! Ну, да куда ни шло! «…прибой волн и спрашиваю у моря: „Море, где моя милая?“ Но море молчит и глухо ревёт». — И действительно, не может же море ответить, что она, мол, в Павловске на даче Чебурякина! Так что выходит вполне естественно. «…Если бы у меня — увы! — были крылья, я полетел бы к тебе, любимая!» — Нет, это нехорошо! Это совсем неудачно! Выходит, будто у меня нет денег на железную дорогу! Нет, так нельзя. Лучше так: «Если бы у меня были крылья, я бы всё время был с тобою…» — Ещё глупее. Точно канарейка! С крыльями и постоянно тут же. Нет. К чёрту крылья совсем. «Дорогая! Я так тоскую, что буквально ничего не могу есть…» — А ботвинья? — уколола вдруг совесть. Но стиль после краткой борьбы победил ботвинью: «…а ночью, когда мгновенный сон смежит мои усталые очи, я вижу только тебя, и громкие рыдания потрясают мой организм». — Ну, кажется, ладно. Какого ей ещё рожна?! Теперь можно и всхрапнуть до чаю. * * *Вера Павловна с утра была не в духе: тот самый лиф, который ещё в прошлое воскресенье так хорошо сидел, сегодня ни за что не хотел застегнуться. Его крючки и петли, точно не желая иметь друг с другом ничего общего, никак не могли преодолеть маленького пространства в какие-нибудь два сантиметра на спине своей хозяйки. — Ведь не могла же я за одну неделю так растолстеть! — дрожащими губами говорила Вера Павловна.— Неделю назад лиф так хорошо сидел. Верно, просто сел… — Сидел, сидел, да и сел! — шутил весёлый муж Веры Павловны.— Сидел, да и сел! Ха-ха-ха! Вот так чудеса с твоими платьями! — Это подло с вашей стороны. Сам же виноват: сегодня подавай ему пироги, завтра — пирожки,— ни одна фигура не выдержит. — А ты не ешь: кто тебя заставляет? Сиди да смотри, как я ем. Другие, может быть, за такое зрелище большие деньги бы заплатили. Ха-ха-ха! — Я не могу не есть, когда все кругом едят! У меня душа чуткая! Она ушла надутая и злая к себе в комнату, заперлась, вытащила из-под подушки письмо Черникова и несколько раз перечитала его. — Н-да! Это действительно — любовь. Какого числа? Двадцать восьмого. А сегодня первое. Какое счастье, что существует почта, а то он там мучится, а я бы и не знала ничего. И за что он меня так любит?!.. Она достала бумагу, попрыскала её белым ирисом и стала писать: «Твоё письмо возродило меня к новой жизни, Сергей! Я так измучилась! Ты знаешь, как странно,— ведь я тоже ничего не ем. Я так исхудала, что стала совсем прозрачная, и платье, скользнув, падает к моим ногам. Вся жизнь моя сосредоточена теперь на одном только слове, и это слово — „Сергей Иванович Черников“. Пусть лицемеры забросают меня каменьями, но это так. Милый! Любимый! Единственный! Не презирай меня! Я вся — один порыв к блаженству с тобой! Твоя Птичка». Вера Павловна вздохнула. — Нет, действительно, я растолстела! Это прямо отчаяние! Я покончу с собой! Потом перечитала письмо. Оно ей очень понравилось, особенно некоторые фразы, и, как хорошая хозяйка, она решила немедленно сервировать их ещё раз. — Напишу сейчас же Аркадию. Тем более, что они с Черниковым даже и незнакомы, да и порядочные мужчины никогда не показывают друг другу письма любимой женщины. «Аркадий! Любимый мой! Единственный! Твоё письмо возродило меня к новой жизни. Вся жизнь моя сосредоточена теперь на одном только слове, и это слово — „Аркадий Петрович Попов“. Пусть лицемеры забросают меня каменьями, но я вся — один порыв к блаженству с тобой! Твоя Мышка». — Это ещё лучше вышло. Короче и сильнее. Она торопливо лизнула оба конверта, запечатала и бросила в пространство кусочек своей души, и он полетел, пока не упал в другую душу, открытую, ждущую. Загудели поезда, заработали усталые, закоптелые машинисты, выбежали с фонарями в руках невыспавшиеся стрелочники, захлопотали начальники станций, защёлкал аппаратом измождённый телеграфист, побежали, спотыкаясь, замученные почтальоны, подхлестнули лошадей сонные ямщики. — Почту везём! Гей! Дело срочное, не опоздать бы. Гул, шум, треск, стоны, стоны, стоны… Это летит душа Веры Павловны, которая «вся — порыв к блаженству» с Сергеем Ивановичем и отчасти с Аркадием Петровичем. И разве можно сказать, что всех этих хлопот слишком много, чтобы обслуживать великую и могучую человеческую душу? Какое счастье для всех нас, бедных, разлученных, что существует почта! 1913 |