Папочка

Это случилось уже не в первый раз.

В первый раз, два года назад, вскоре после свадьбы, было то же, но совсем иначе.

Тогда Василий Андреич рыдал, бил себя в грудь кулаком и кричал исступлённо:

— Зина! Дорогая! Как могла ты подумать, что я променяю тебя на кого-нибудь! Я был пьян, я ничего не понимал, и во всём виноват Кокорев! Это — человек самых низких инстинктов, поверь мне.

И хотя было странно, что Кокорев виноват, когда Василий Андреич целуется с Аделью из «Аквариума», но Зиночка всей душой поверила в это чудо и нашла успокоение в ненависти к Кокореву.

Кокорев был вычеркнут из списка знакомых, и на улице Зиночка ему не кланялась.

Василий Андреич одобрял поведение жены и даже благодарил её.

Потом была история с какой-то телеграммой из Москвы: «люблю, тоскую», но Василий Андреич доказал, как дважды два четыре, что это условный служебный шифр, и что можно только радоваться, потому что это означает подъём на бирже…

Зиночка не успела порадоваться, как муж её пропал на четыре дня. Потом оказалось, что он просто ездил один на Валаам, в монастырь, в силу неожиданно проявившейся религиозной потребности, которую он еле-еле за четыре дня успокоил.

В кармане у него оказалась зубочистка со штемпелем варшавского ресторана. Зиночка очень удивились, но он удивлялся ещё больше и только потом догадался, что зубочистка пролежала в кармане с девятьсот одиннадцатого года. Всё это было странно, так как костюм был сшит всего два месяца назад.

Зиночка ничего не понимала и на всякий случай плакала по вечерам.

Теперь было совсем иначе.

Василий Андреич пропадал дни и ночи, денег на хозяйство не выдавал, а когда переехали на дачу, он застрял в городе и за целый месяц приехал только один раз, причём был очень рассеян и всё напевал что-то странное по-польски:

А тэму трошки
Покаж панчожки.

Потом попросил у Зиночки её браслетку на счастье, повертелся и уехал.

Зиночка затосковала.

Поехала на городскую квартиру узнать, нет ли писем. Письмо оказалось одно, и то на имя барина. Оно было розовое, запечатанное фиалкой, и пахло такими скверными духами, что Зиночка сразу заплакала и распечатала его.

Всё было ясно.

Через полчаса она сидела в кабинете отца и говорила, всхлипывая:

— Ты сам понимаешь, папочка, что так продолжаться не может. Научи, как мне быть!

Папочка, сухой, строгий, пощипывал свои седенькие бачки, хмурил брови и внимательно разглядывал сизый пепел сигары, точно оттуда и вылезла вся история.

— Так ты говоришь, подарил ей твою браслетку?

— Да,— прошептала Зиночка.

— Гм… Может быть, ты что-нибудь спутала?

— Нет, папочка, тут в письме всё ясно.

— Гм… Да… мм… Подарил, значит, ей твою браслетку? Это нехорошо. Это знаешь ли, ma chère,¹ очень нехорошо. Я его проберу.

Зиночка подняла свои запухшие, с красными жилками глаза и посмотрела на отца со страхом и уважением.

— Папочка, я бы не стала беспокоить тебя, но мама уехала, и у меня никого нет, мне некуда пойти и некому рассказать, о моём… о моём несчастье.

Папочка нахмурился, понюхал сигару и сказал решительно:

— Ты хорошо сделала, ma chère, что пришла именно ко мне. Можешь быть уверена, что это ему так не сойдёт. Человек, которому я доверил судьбу моей дочери, не должен злоупотреблять э-э… во вред э-э… её интересам. Ты не плачь и успокойся… Я с этим господином разделаюсь.

— Папочка!

— Нет, это действительно возмущает меня до глубины души. Какая низость! Боже мой, куда мы идём? До чего мы дошли.

— Папочка, ты только не волнуйся!

— Хорошо, что мама за границей, а то пошла бы канитель. Ты ей не писала?

— Нет… я не могу!

— И не надо.

Он встал, расправил бачки, ткнул сигару в пепельницу.

— Где он теперь, этот тип?

— Вася? Он сегодня должен был приехать домой. Верно, уже дома. Но я не могу, не могу его видеть!

Она посмотрела на отца с тоской и отчаянием и снова заплакала.

— Н-да. Так вот что, ты посиди здесь у меня, а я поеду прямо к вам, на дачу, поймаю молодчика врасплох, и можешь быть спокойна! Нет, миленький мой, семейные устои — это вам не кафешантан!

Он сердито фыркнул и раздул ноздри.

— На семейных устоях зиждется государство. Ага! Подрывать основы! Нет, миленький мой, это мы ещё посмотрим! До свиданья, ma chère. Не волнуйся. Я… я заступлюсь за свою дочь! Я!

Он чмокнул Зиночку в лоб и вышел, громко стуча каблуками.

Зиночка осталась одна в пустой квартире, пахнущей сигарой и нафталином.

Смеркалось. Мебель в светлых чехлах белелась, холодная и неуютная, завернутая папиросной бумагой люстра казалась скорченным телом повешенного.

Зиночка ходила по комнатам, а когда стало страшно от звука собственных шагов, забилась в уголок дивана и стала думать:

«Папочка ужасно рассердился! Он ведь вспыльчивый. А Вася такой нервный! Он совсем уничтожит Васю. Но если даже он и не станет кричать на Васю, то он его так доймёт своими доводами… Господи! Что-то будет, что-то будет…»

Стало совсем страшно. Она открыла окно и оперлась на подоконник.

Внизу бегал трамвай и ползали лошади.

«Броситься вниз головой, и кончено».

Зиночка вся задрожала и поспешно захлопнула окошко.

В квартире стало ещё темнее. Тело повешенного неясно белело в папиросной бумаге.

— А вдруг Вася повесится? Папочка его доймёт, он и повесится!

Сердце заныло тоскливой тревогой.

— Чего я жду! Чего я жду! Сумасшедшая!

Схватила шляпу и, закалывая её на ходу, выбежала на улицу.

Поспела как раз к поезду.

— Господи! Только бы он не умер! Только бы не умер! Папочка, не надо быть таким жестоким!

Бежала по тропинке к даче, и сердце так колотилось, что, казалось, оборвётся сейчас какая-то жилка,— и всё будет кончено.

Ещё издали заметила, что в доме темно.

Тихонько отворила двери, вошла. Она уже ни на что не надеялась. Она знала, что найдёт только его труп.

Но вот словно чей-то тихий говор. Потом странный хохот. Хохот? Неужели истерика?!

Она вся похолодела. Это не истерика. Это он сошёл сума.

Тихо подошла она и приложила ухо к притворённой двери кабинета. Голос папочки:

— А как же ты с той, московской, устроился? Ты, mon cher,² прямо о двух головах!

— Да просто натравил на неё Нинишку, ха-ха-ха! — бодро отвечает голос Васи.— Тоже забавная история…

— Подожди, mon cher, я тебе расскажу одно своё приключеньице. Было дело тоже летом, Катюшу свою отослал я с ребятами в деревню…

— Это он про маму! — вся замерла Зиночка.— Это он про маму!..

— Ну-с, понимаешь, mon cher, на холостом положении…

— Напомните мне потом, я вам расскажу, как в прошлом году в Павловске…

— Постой, не перебивай. Получаю я вдруг телеграмму…

— Ха-ха-ха! Опять у вас с телеграммой! Везёт вам на телеграммы. Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! — заливается и папочка.— Не всем же, mon cher, попадаться с письмами, нужно кому-нибудь и с телеграммами…

— Ах, по этому поводу я вам расскажу штучку. Когда я ездил в Варшаву…

— Это, так сказать, на Валаам?

— Ну, конечно.

— Ха-ха-ха!

Зиночка сидела за дверью на полу, выпучив глаза и широко раскрыв рот. От удивления лицо у неё стало даже немножко кривым.

В душе её не было больше ни страха, ни боли. Ничего. Удивление съело и вытравило всё.

— Папочка-то! А? — шептала она, разводя руками.— Папочка-то наш,— каково?!

1913

1. …ma chère… — моя дорогая (франц.).
2. …mon cher… — мой дорогой (франц.).