Жарко. Душно. Парит. Должно быть, будет гроза. Глаза слипаются. Спать хочется. Сидит передо мной дама, моя гостья, и тупо смотрит мне прямо в лоб. Глаза у неё белые, губы распущены,— видимо, тоже спать хочет до отчаяния. Но ничего не поделаешь. Она мне делает визит, а я этот визит принимаю. Нужно быть любезной хозяйкой, нужно сказать ей что-нибудь такое визитное. Но когда человеку хочется спать, он прежде всего забывает все визитные слова. — Может быть, вы хотите чаю? — нашлась я наконец. — Гм? Белые глаза смотрят на меня с сонным удивлением. Чего она удивляется? Ах, да, она ведь именно чай-то и пьёт. Что бы ей такое сказать? Я же не виновата, что она уже пьёт чай! — Итак, куда же вы, собственно говоря, собираетесь на лето? — вдруг выдумала я. Но это далось мне не легко. Даже жарко стало. Она долго моргала, потом сказала: — Гм? Но уже не было сил повторить вопрос сначала. Да и, кроме того, она, наверное, прекрасно всё слышала, а переспрашивает просто потому, что ей лень отвечать. А мне, подумаешь, не лень спрашивать. Какие, однако, люди, как приглядишься поближе, эгоисты! Я смотрю на неё, она на меня. Вдруг она делается совсем маленькой, чуть-чуть качается, на голове у неё вырастает красивый петушиный гребешок… Господи, да ведь я засыпаю!.. Спим, спим, мы обе спим! Как быть? — Точить ножи, ножницы, бритвы править! — дребезжит за окном. Мы обе вздрагиваем, и обе так рады, что проснулись, что даже улыбаемся. — Не хотите ли чаю? — оживлённо спрашиваю я.— То есть, я хотела спросить, куда вы, собственно говоря, собираетесь на лето? — У вас прелестный браслет,— отвечает она мне на оба вопроса сразу. Господи! Хоть бы ещё разок крикнул разносчик. А то опять глаза что-то заволакивает. — Скажите,— собираю я последние силы,— не знаете ли вы случайно, сколько лет было этой… как её? Когда она умерла? Этой… как её… Па… Паповой? Я хотела спросить про Варю Панину, а вышло почему-то Попова. Но поправляться мне было уже не под силу. — Какой Поповой? — вдруг проснулась гостья.— Зина Попова жива! — Ну, а всё-таки, приблизительно? — не уступаю я. Уж раз начала занимать гостью разговором, так не скоро сдамся. — Она чудно пела! Все говорили. Голос, как у Цукки! Вы, может быть, хотите чаю? — Я сама нахожу, что там сыро, но зато дачи довольно дешёвые,— ответила она, и правый глаз у неё вдруг закрылся. Господи! Да она засыпает! Что же мне у неё спросить? — Послушайте, вы никогда не видали какую-нибудь такую шляпу, которую не носят,— забормотала она и закрыла второй глаз. Спит! Спит бесповоротно! И опять сделалась совсем маленькая. Я привстала, как бы для того, чтобы подвинуть ей вазочку с конфектами, и подтолкнула гостью коленом. Она вздрогнула и чуть-чуть вскрикнула спросонья. Мне стало совестно. Я села и помолчала немного. Однако сознание, что я, как хозяйка, должна же что-нибудь у неё спрашивать, не давало мне покоя. Но что же у неё спросить? Насчёт чаю спрашивала, насчёт дачи спрашивала. Я долго и мучительно придумывала. Только бы не заснуть! Только бы не заснуть прежде, чем придумаю. В ушах звенит сладко, тихо. Вытянуть разве ноги. Можно кресло подставить, да лень, и так хорошо. Спят же люди в вагоне и при худших условиях… И куда это мы едем? Может быть стоим на станции?.. Кондуктор! А кондуктор? Третий звонок был? Нужно купить пирожков… Я вдруг просыпаюсь от острого сознания, что непременно должна что-то спросить у этой женщины, которая, свесив голову набок, сладко похрапывает на моём диване. Должна спросить, иначе всё погибло. Я хватаю её за руку и диким голосом кричу: — Как ваша фамилия? Потом мы обе долго молча смотрит друг на друга, и по выражению её лица я понимаю, какое у меня самой лицо. Как хорошо, что всё на свете проходит! 1913 |