Коготок увяз

Супруги Шнурины только что переехали на новую квартиру.

Был вечер. Шнурины бродили по тёмным, заставленным мебелью комнатам, натыкались на столы, на стулья и друг на друга. Каждый держал по свечке в руке, и оба в своём бестолковом блуждании похожи были на отбившихся от процессии членов какой-нибудь мистической секты.

В передней постукивал и поскрёбывал проводивший электричество монтёр.

— И чего он так долго возится! — волновался Шнурин, капая стеарином на пиджак.— Не могу я больше в потёмках бродить. Вон и без того шишку на голове набил. Чёрт знает что!

— Чего же ты на меня кричишь? Ведь я же не виновата. Ты сам монтёра позвал,— отвечала жена, капая на кресло.

В эту минуту вошёл монтёр.

— Проводка кончена,— сказал он.— Прикажете дать свет?

— Ну, конечно! — закричала Шнурина.

— Позволь,— остановил её муж.— Ведь там висит пломба от общества. Мы не имеем права срывать её самовольно.

— Пустяки-с,— ответил монтер.— Я срежу. Я то ждите ещё два дня, покуда из общества пришлют.

— Конечно, пусть срежет. Уж он знает, что делает,— сказала Шнурина.— Ты вечно споришь!

Шнурин промолчал; монтёр дал свет, получил по счёту и ушёл.

Шнурины гуляли по залитой огнями квартире, переставляли мебель и радовались.

Весело, когда светло!

Но в радости их было что-то тревожное, какой-то неприятный привкус.

— Скажи, Леля,— вдруг спросила жена,— ты не обратил внимания, что на этой пломбе было написано?

— Видел мельком. Что-то вроде того, что, кто самовольно её снимет, тот ответит по всей строгости закона, и какая-то ещё уголовная статья упомянута.

— Значит, это — преступление?

— Ну, ещё бы!

— Так как же мы так легко на это пошли?

— Преступная натура. Отшлифовали воспитанием, ну а натура рано или поздно прорвётся наружу.

— По-моему, это не мы виноваты, а монтёр. Он нас научил.

— Так ведь ему-то от этого никакой выгоды нет.

— Всё-таки он подозрительный. Выгоды нет, а учит. Верно, сам преступник, так ему досадно, что невинных увидел, ну и давай соблазнять. А где эта пломба?

— Не знаю. Он её, верно, выбросил.

— А то мне пришло в голову, что ведь её можно как-нибудь опять на место укрепить. Подделать печати…

— Покорно благодарю. Присоединить к краже ещё и мошенничество. Крали электричество, взломали печать и потом ещё мошенничали. Тут, милая моя, по самой снисходительной совокупности и то на десять лет каторги наберётся.

— Господи! Что ты говоришь!

— Ну, конечно.

— Знаешь что? Я на суде скажу, что это он нам велел.

— Ну кто поверит такому вздору!

— Сочиню что-нибудь. Скажу, что он был в меня влюблён… и вот решил отомстить… Ну, словом, вывернусь.

— Как красиво клеветать на невинного человека, да ещё такую грязную ерунду. По-моему, уж лучше поджечь стенку в передней и сказать, что вот, мол, начинался пожар, и пломба сгорела.

— А потом на суде выяснится, что сами подожгли, и нас, всё равно, на каторгу.

— Какой ужас, какой ужас, какой ужас! А время идёт! А лампы горят!

— Проклятый монтёр — и чего он выскочил. Свинья! Только людей подводит!

— Подожди, не волнуйся, мы ещё как-нибудь вывернемся.

Оба задумались. Сидели молча друг перед другом, освещённые ярким, краденым светом шестидесятисвечной люстры.

Шнурин посмотрел на жену пристально и тихо сказал:

— А знаешь, Маня, я не знал, что ты такая.

— Какая такая?

— Преступная. Не знал, что ты преступница по натуре. Смотри, вот за какие-нибудь полчаса открылось, что нет такого преступления, на которое ты не была бы способна. Началось с кражи, а потом коготок увяз, и пошло, и пошло. Клевета, мошенничество, поджог…

— Поджог ты выдумал. Сам хорош, а на других валишь.

— Ну, пусть. Пусть я. А всё-таки, благодаря монтёру, я многое узнал.

— Убить бы этого монтёра! — вдруг всхлипнула Шнурина.— Попадись он мне, я бы его зарезала и нож облизала!

— Видишь, видишь! Я бы не стал его резать. Я бы эту свинью задушил, как с-собаку!

— Леля, Леля! Какие мы несчастные!

Опять замолчали. Опять сидели, тихие, освещённые краденым огнём. Потом она спросила тихо:

— А сколько в Сибири тысяч жителей?

А он ответил:

— Не знаю. Но скоро на две персоны больше будет.

Опять помолчали. Потом он сказал:

— И отчего мы такие преступные? Должно быть, вырождение или дурная наследственность. Скажи, Маня, откровенно: в вашей семье не было сумасшедших?

Она взглянула испуганно, даже вздрогнула.

— Нет!.. То есть да. Репетитор младшего брата сошёл с ума.

— Вот видишь. Вот оно откуда. Наследственность — ужасное зло. Ты не виновата ни в чём. Ты и сама не знаешь, на что способна.

— А ты?

— Я тоже. На мне тоже проклятие рока. Наследственность. Дядя, брат моей матери, женился на Опёнкиной, у которой отец за поджог судился.

— Ага! Видишь, поджог-то когда сказался! Как это всё страшно!

Она вся съежилась, села рядом с мужем и прижалась к нему.

— Жалкие мы с тобой,— сказал он.

— Худо нам будет в Сибири,— снова всхлипнула она.

— Пустяки! Подбодрись, дурочка, чего там. С нашими-то талантами мы и там не пропадём. Отбудем каторгу, а там останемся на поселении. Я к какому-нибудь казённому подряду присосусь, деньжищ нагребу,— воровать-то ведь будет уж не впервой. Или игорный притончик открою.

— Я буду гостей завлекать,— бодро сказала жена и вытерла глаза.

— Ну, конечно. Не пропадём.

Она улыбнулась сквозь слёзы, он тряхнул головой, и они пожали друг другу руки, готовые бодро вступить на новый путь.

А краденое электричество на шестидесятисвечной люстре подмигивало лукаво и весело.

1913