Кондуктора долго-культяпинской железной дороги окончательно зазнались. Об этом печальном факте свидетельствовали все жалобные книги всех вагонов третьего класса, многочисленные протоколы и бесчисленные письма пассажиров. Выходило, что, обращаясь вежливо с публикой первого и второго классов, кондуктора властвовали в третьем классе столь дерзновенно и жестоко, что вынести их обращение не было никакой возможности. «А кондуктор всю дорогу от Цветкова до Культяпина оскорблял и меня, и весь мой багаж невыносимо»,— жаловалась старуха-помещица. «Билеты прощёлкивает с столь вызывающим видом, коего нельзя допустить и в цензурных словах описать невозможно»,— доносил другой пассажир. «Кондуктор ваш лается, как лиловый пёс»,— просто и ясно излагал третий. Все эти жалобы встревожили наконец управляющего дорогой. — Нужно принять меры. Нужно обуздать их как-нибудь. Самое лучшее — проехать самому инкогнито в третьем классе и поймать их с поличным,— заявил он на заседании. — Нет, ваше превосходительство, это не годится,— возразил управляющему умный человек.— Все кондуктора так изучили вашу наружность, что моментально узнают вас, как вы ни переодевайтесь, хоть в женское платье. — Так как же быть? — Да очень просто: послать кого-нибудь из служащих, выбрать позахудалее. — Вот у меня в канцелярии есть одна такая крыса — Овсяткин. Такой, какой-то от природы общипанный, что посади его в первый класс, так и то видно, что он должен ехать в третьем. Уж такая у него от бога третьеклассная наружность. — Ну, что ж, можно его командировать. Купить ему билет и пусть проедет инкогнито по всей линии. * * *— Пришила новые пуговицы к пальто? — спрашивал Овсяткин у своей перепуганной жены. — Приш-шишила, Кузьма Петрович. Как вы сказали, так в един дух и пришила. — То-то «пришишила»! Ты должна понимать! На меня возлагается ответственнейшее поручение высочайшей важности. Я, служащий долго-культяпинской железной дороги, имеющий даровой билет второго класса, еду ин-ког-нито, как самый простой смертный, в третьем классе. Сам начальник сказал мне: «Вы поедете ин-ког-нито». Следовательно, как я должен себя держать? С достоинством. Вот как человек, имеющий даровой билет, едет по собственной железной дороге, как Гарун Аль-Рашид, в третьем классе. Понимаешь? Если не можешь понять, то хоть чувствуй. Он надушился одеколоном «Венецианская лилия» и отправился на вокзал. — Эт-то что-о? — спросил он кондуктора, указывая на лесенку вагона. — Ступенька,— удивился кондуктор. — Ступенька-а? — переспросил Овсяткин, зловеще прищуривая один глаз.— А почему же на ступеньке арбузная корка? Может быть, для того, чтобы пассажиры ломали себе ноги, а дорога потом плати? Вы этого добиваетесь? А? Добиваетесь разорения долго-культяпинской железной дороги? А? Кондуктор совсем уж было собрался выругаться, но посмотрел на величественную осанку Овсяткина и осёкся. Овсяткин полез в вагон. — Это ещё что за фря? — спросил кондуктор у товарища. — Может, и просто с винтом, а может, в ём личность какая-нибудь. Надо пойти взглянуть. Овсяткин сидел на скамейке в позе распекающего генерала. Ноги вывертом, руками упёрся в колени, губу выпятил. — Та-ак-с! Хорошо-с! Очень хорошо-с! Даже чрезвычайно хорошо-с! — ядовито и надменно говорил он сам себе.— Вы думаете, я не замечаю? Я очень даже хорошо всё замечаю. Кондуктор подтолкнул товарища локтем в бок. — Слышишь? — Слышу. — С чего бы это он так? — Я ж тебе говорю, что в ём личность, не нажить бы беды. Держи ухо востро. — Позвольте ваш билет, господин! Овсяткин прищурился и посмотрел на кондуктора испытующе. — Мой билет? Вам нужен мой билет? Извольте-с. Вот-с. Представляю вам билет третьего класса, специально для меня купленный. Не беспокойтесь, всё в порядке. Ха-ха! От этого смеха, короткого и сухого, как щёлканье взводимого курка, оба кондуктора вздрогнули и слегка попятились. — Вам, может быть, от окошечка дует,— вдруг весь забеспокоился один. И не успел он закончить фразы, как другой уже потянулся закрывать. — Не-ет-с! Окошко тут ни при чём! — зловеще торжествовал Овсяткин.— Ни при чём! «И не в шитьё была тут сила». Да-с! Кондуктора вышли на площадку. — Слышал? — Да, уж что тут. Дело дрянь. Я сразу заметил, что за цапля едет. — Пронеси, ты, Господи! — А я ещё, как на грех рядом с ним мужика посадил. Личность необразованная,— сидит, воблу жуёт. Бе-еда! А Овсяткин ехал в позе распекающего генерала и думал: — Жил-жил и дожил. Служил-служил и дослужился. Сек-рет-нейшее предписание высочайшей важности! Н-да-с! Ин-ког-нито! Я им покажу! Я их подтяну! Будут знать! Попомнят! Кондуктор! — Чего прикажете, ваше высокобла… — Отчего там четверо сидят, а тут пустая скамейка? А? Я тебя спрашиваю,— отчего? А? — Виноват-с, это они сами так пожелали-с. Народ, значит, семейный, так целым гнездом и едут-с! — Гне-здо-ом? Вот я вам покажу гнездо. Будете знать! — Ну и штучка! — шептались кондуктора, стоя на площадке.— И кто бы это такой был? — Може, управляющий? — Нет, какой там. У управляющего лицо величественное, в роде редьки. А этот — мочалка — не мочалка, шут его знает. Овсяткин щурил глаза, перекидывал ногу на ногу, саркастически обнажал с левой стороны рта длинный коричневый зуб, ежеминутно подзывал кондуктора, сначала предлагая ему грозные вопросы, потом просто мычал: — Кондуктор! Эт-то у вас что мм… Ну, можете идти. Кондуктора с ног сбились. Лица у них стали растерянные, лбы вспотели. — Ваше высокопревосходительство! Разрешите перейти, то есть, вашей личности в первый класс! — взмолились они.— Там как раз для вашей милости отдельное купе приготовлено. Овсяткин усмехнулся не без приятности и разрешил. — Ревизия моего инког-нито дала благоприятный результат,— думал он, укладываясь спать на бархатном диване отдельного купе первого класса.— Кондуктора нашей дороги — народ смышлённый и безусловно благовоспитанный. Это безусловно. Воспитание они получили. А кондуктора крестились на площадке и облегчённо вздыхали. — Кажется, пронесло! — Я же тебе говорил, что в ём личность. — А мужичонка, что рядом с ним сидел, бунтует. Я,— говорит,— тоже хочу в купу. — Дать ему хорошего раза в зубы, так расхочет. Второй кондуктор лениво почесал за ухом, подумал, и чувство долга взяло верх. — Лень чего-то. Ну, да уж всё равно — пойду дам. 1913 |