По гулким и пустым, промерзшим до самых водосточных труб и окон, улицам вечернего города брел бедный чумазый угольщик. Жалобно поскуливало, давно требующее хорошего ремонта, треснувшее деревянное колесо, хлопала дряхлая крышка черной от угольной сажи тележки.
За весь короткий декабрьский день угля купили лишь несколько человек, такиx же бедных, как сам продавец. Кому нужно замерзшее и плохого качества топливо, которое и разжечь тоже требуется особая сноровка. Большая часть непроданного монолитом лежало на дне короба. Старик еще верил, что продаст немного своего товара в доме на самой окраине, но за несколько десятков шагов до покосившегося жилища, ветер или чья-то заботливая рука задула крохотный фонарик перед входом и эта надежда пропала в глубоких непролазных зимних сумерках.
Вслед за этим подул колючий, пронизывающий до костей своим северным дыханием ветер, и торговец заковылял в сторону убогого крова, нелепо припадая на правую больную ногу.
На белоснежном полотне четко выделялись кривые линии от колес и небольшие следы ступней, которые с невиданным хладнокровием припорашивала сварливая поземка. Последние две сотни шагов дались угольщику с огромным трудом, отобрав последние силы и сделав мокрыми его седые развевающиеся пасмы волос.
Грязная неухоженная лачуга встретила хозяина серым пеплом в камине и живым разгульным сквозняком из разбитого крохотного окна, где вместо немытого осколка стекла обосновался кусок щербатой фанеры. Толстая, грубо слепленная свеча, догорела еще три дня назад. В небольшой лампе керосин закончился сегодня утром. Старик попробовал в темноте разжечь камин, но спички сильно отсырели и не хотели загораться, как бы он не пытался.
— Во всем виноват сквозняк и мои старческие дрожащие от холода пальцы, — винил себя в голос угольщик. На грязном от пыли и сажи столе он нашел черствую горбушку хлеба, попробовал укусить, но зубы, словно в кусок дерева, вонзились и он оставил пустую затею поужинать мерзлым хлебом.
Старик, не раздеваясь, прилег на сколоченный из грубых досок топчан и завернулся в ватное лоскутное одеяло. Его еще долго знобило от холода и прожитого декабрьского дня, но постепенно он начал согреваться и засыпать. Усталость брала свое. За оконцем, заколоченным хлипким фанерным листом, ревела и стонала голодная зимняя вьюга, засыпая тропинки, улицы и дворы по самые двери скрипучим белым снегом, а угольщик видел чудесный светлый сон.
Над необъятным пшеничным полем летали цветные бабочки и казалось, что кто-то по недосмотру своему, а может по своему любопытству, перемешал в воздухе все акварельные краски. Со стороны выглядело это все именно так. Ветер, в свою очередь, заигрывал с головками васильков, наклоняя их почти к самой земле, но цветы не спорили с ветром, им нравилось его теплое дыхание.
А пшеничное желтое поле колыхалось спелым тяжелым морем. Под заходящим солнцем переливалось в последних лучах всеми золотыми оттенками от нежно желтого до лучезарно золотого. Неугомонные ласточки проносились над колосьями черными стремительными молниями, но не обижали беззащитных бабочек. Потом откуда-то появился невесомый тополиный пух. Он, оттеснив мотыльков и ласточек, стал сам господствовать над созревшей пшеницей. С каждой секундой он тяжелел, набирая вес и превращаясь в белый холодный снег, который в лучах заката приобретал лиловый окрас. Снег засыпал все вокруг медленно и печально. Под ним оказались добрые васильки и цветное облако бабочек, полные колосья спелого зерна и, согретая теплом, летняя земля. Когда он перестал идти, взошла полная бледная луна и в этом леденящем безмолвии вдруг прозвучали слова:
— Он умер во сне, сжимая в руках горбушку черствого хлеба. Странно, откуда взялась в его убогом жилище эта великолепная хрупкая бабочка?
И душа больного старика отлетела к остывшим небесам ярким необычным мотыльком… Сергей Брандт, 13.07.2014 |