/ попытка перечтения «Тараса Бульбы» и «Степи» / Необходимое пояснение, 1. Это моё литературное исследование уже существует в интернете, но при оЖИДосточённых боях, идущих в настоящее время в киберпространстве, даже простое его повторение не было бы лишним. Тем более, что удалось дополнительно выйти на некоторые известные, но, по разным причинам, не подлежащие распространению, факты русской истории, литературы и религии, доказывающие, что еврейское присутствие во всех этих областях отнюдь не фантазия, а реальный факт, подтверждённый именами не только Гоголя и Чехова, как было в первой публикации, но вполне можно было расширить за счёт других, не менее авторитетных в русской классической литературе. Как, например, беру навскидку, имен: двух Иванов Сергеевичей — Тургенева и Аксакова. Первый написал, проникнутый сердечностью, художественно очень тонкий по исполнению, рассказ «Жид», мало читаемый, но обычно используемый, всегда неудачно, антисемитами, в своих проповедях. И уж, конечно, всеми забытая аксаковская книга «Письма из провинции», написанная во второй половине 19 века, где замалчиваемая тема еврейства, была поставлена не менее остро, чем и другие проблемы российской действительности. Но я не стал, по причинам от меня независящим, заниматься расширением темы, в надежде, что это сделают другие. В отличие от многих, обиженных и быстроногих, для которых антисемитизм улицы, незаживающая рана, считаю, что стремление доказывать свою правоту на всех перекрёстках, только оглупляет затраченные усилия. Не разделяю также отношения к тем, кто, не будучи затронутыми жидофобией, не скрывают своего иронического отношения к моему племени, и, с известным прищуром, отпускают по его адресу, анекдоты и афоризмы, нами же придуманные. В конце концов, сердцу не прикажешь, а язык не прикусишь, но связывать с антисемитизмом столь невинное проявление провинциального юмора, хуже, чем ошибка — глупость. Особенно. Когда это касается моих любимых классиков любимой русской литературы. Конечно, были и среди них особенно заядлые, но среди кого их нет? Однако, прежде, чем кричать караул, следует помнить то, что порой, к сожалении, не знакомо ни нам, ни им, хотя следовало бы знать и тем, и другим:: русская культура, светская и религиозная, тесно связана с иудаизмом. И сколько бы ни старались забыть, от общей памяти никуда не деться. И именно она, удерживает культурных людей от проявления крайностей, свойственных бескультурью. В мои намерения не входит забрасывать кого-либо доказательствами своей правоты, но привести всего несколько примеров, по-моему мнению, убедительных, не считаю излишним. У историка Ключевского в «Портретах русских царей» об Иване Грозном можно прочитать, что он был большой книгочей, и едва ли не главным его увлечением, цитатами из которого удачно пользовался в политических спорах, был Ветхий Завет. Назвать это случайностью, подобно некоторым историкам, считающим в обиду всё, что не согласно с их мнением, значило бы подчинять истину собственной прихоти. И лучшее подтверждение тому, переписка Грозного с Курбским. Оба знатоки, люди высокой образованности, но разошлись в своём понимании самодержавной власти, а два мнения по такому вопросу всегда заканчивается победой одного. Так что, царю и его беглому поданному пришлось переписываться, ибо скучно было им друг без друга. Курбский обвинял своего царственного оппонента, что тот захватил власть, «перебив сильных во Израиле». На что царственное перо, мгновенно откликнулось: «Когда бы вы были чада Авраамовы, то и дела бы творили Авраамовы». Каково! Ещё пример из времени не очень нам близкого, но вполне достоверного. Я имею в виду молитвы в церквах за спасения Руси и возлюбленного Израиля от антихриста Наполеона: — Подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амелика, Гедеону на Медиома, Давиду на Голиафа». 2. Теперь о том, почему я занялся гоголевским и чеховским «антисемитизмом». Пушкин, Гоголь, Толстой и, пожалуй, Чехов, главные писатели моей жизни. Почти беспрерывно они у меня под рукой и всякая лакуна в их творческом и жизненном портрете мешает сосредоточиться на чем-то другом, заставляет нервничать и, значит, увлекает на поиски. Такой лакуной для меня оказался «Тарас Бульба». Впервые прочел его совсем молодым, еще в школьные годы, и долго находился под впечатлением удали и разбойного романтизма персонажей. Подозреваю, что это был адаптированный текст, и, как мне помнится /а, может, и не помнится, / издан в, очень важной для внушения детям любви к чтению, «Школьной библиотеке». Поэтому, когда, годы спустя, впервые услышал от одного критика-юдофоба, что Гоголь в своей повести «прогнал жидов сквозь строй», очень тому удивился, но, получив подтверждение из уст более солидных и менее склонных к преувеличениям, решил, отчасти, по молодости, да и по невежеству, что так оно и есть на самом деле. И с тех пор ощущение горечи и разочарования надолго отвадило меня от замечательного гоголевского создания, пока однажды, соответственно настроившись, открыл первый том шеститомного собрания его сочинений под редакцией профессора Николая Тихонравова /1880 г. / Почему именно это, а не какое-то другое? Да потому, что советского академического издания у меня не было, а всем другим не доверял, зная, что вполне могут быть понятные для кого-то в верхах, но непонятные здравому смыслу, изъятия и даже искажения. Чтобы вникнуть в суть, надо идти по стопам автора шаг в шаг и, в то же время, мысленно держать дистанцию, особенно если автор пришел к нам из прошлого, а прошлое, мы, сегодняшние, воспринимаем не так, как воспринимали люди, в нем жившие. Ничего удивительного, поскольку и между современниками разбежности во взглядах порой столь полярные, словно они существа с разных планет. Сказывается возрастная разница, неодинаковый жизненный опыт, и даже несоразмерность интеллектуальных потенциалов. Но и при совпадении в главном, неизбежны несовпадения в частностях, из которых складывается рознопонимаемое целое. 3. Итак, движемся по тексту, чтобы дойти до цели, нами поставленной. Дело в том, что евреи / жиды / занимают довольно скромное место в сюжете, но смысловая нагрузка на них достаточно велика, внутренняя их связь с персонажами очень прочная, убери их, в композиции повести оказались бы невосполнимые провалы. Но чтобы осознать роль и поведение еврейских персонажей, психологическое обоснование коих имеет большое значение, необходимо присмотреться, как можно внимательнее к главному действующему лицу, давшему название произведению. Уже с первой встрече характер Тараса Бульбы отличается, если так можно выразиться, насыщенной неординарностью. Ибо в нём общие, для казачества, черты, проявляются с особенной яркостью, и, разбросанные по всем другим казакам, служат общему пониманию запорожца-сечевика. Потому, по крайней мере, на первых порах, его поведение воспринимается читателем, не только, как неуместное, но и как несуразное. В сущности, характер Тараса Бульбы выявлен уже в самом начале повести и остается неизменным до конца. В дальнейшем Гоголь только углубляет и уточняет его: «Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый 15век в полукочующем углу Европы». И каждым свои поступком старается доказать,что он именно такой, какой есть, и другим быть не может. Уже в первой встрече с сыновьями, вернувшимися домой после обучения в киевской бурсе, отчетливо сказывается неоднозначность его характера. Он тормошит сыновей, насмехается над их учебой, а когда старший сын Остап пытается возразить, затевает с ним, как бы шутя, соревнование в силе, и только, убедившись после обмена уже не шуточными тумаками, что тот «славно бьётся», предлагает «почеломкаться». А когда мать, истомленная ожиданием, пытается приголубить сыновей, брезгливо называет ее попытку «нежбой», утверждая, что это «не козацкое дело». «Какая вам нежба? — убеждает сыновей Бульба. — Ваша нежба — чистое поле да добрый конь. А видите вот эту саблю? Вот вам матерь». Что же касается учебы, то он не менее категоричен, уверяя, что это — «дрянь», включив в столь неожиданное определение «букварь, философию и вообще все книжки». Единственная, по его мнению, наука — Запорожская Сечь, куда он немедленно отправляется с сыновьями, не позволив им как следует отдохнуть и осмотреться в родном доме. На привечании возвратившихся сыновей, Бульба не устает поднимать чарку за чаркой с любимой горилкой и ни о чем другом не говорит, как о войне, призывая бить «бусурманов, турок и татарву». И хотя сын его Остап сквозь сумрак пьянки и припоминает, что отец, вроде бы, пописывал стишки, к тому же на латинице, но, похоже, тот, прочитав сыновьи мысли, поспешил с опровержением, обозвав латинян «дурнями», ибо те «не знали горилки». «Козачество — широкая, разгульная замашка русской природы. Война была главной целью козаков против «нехристианских хищников». Не было ремесла, которого не знал бы козак, но все же главным для него было «гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский». «Вечно неугомонный, он почитает себя законным защитником православия, положив себе правилом, что в трех случаях следует взяться за саблю, а именно: когда комиссары не уважают старших и стоят перед ними в шапках, когда глумятся над православием и не чтят обычаев предков, и, наконец, когда врагами были бусурманы и турки, против которых считал, во всяком случае, позволительно поднять оружие во славу христианства». 4. «Сечь была признаком широкого размета душевной воли». И хотя Сечь напоминала проходной двор для приходящих сюда и идущих мимо, им ничего не грозило от добродушных сечевиков. «Только побуждаемые сильною корыстью жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместье, потому что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили». Но у этой радужной, попервах, картины была и своя оборотная сторона. Ибо, «как только у запорожцев не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром». Так поступали в те времена, очень напоминающие нашу новейшую историю. Потратив все, что могли и не найдя в широких, как днепровские воды, шароварах ни гроша, козаки начинали искать виновников, благо, всегда находившихся под рукой. «Такая пора теперь завелась, — шумели они, — что церкви святые уже не наши. Теперь у жидов они в аренде. Если жиду наперед не заплатишь, так уже и обедни нельзя править». — «Как, — кричали слушатели, — чтобы жиды держали на аренде христианские церкви»! И пошло-поехало. Ибо «эти слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны». За остальными подробностями отсылаю, не читавших или подзабывших, непосредственно к автору. Но одному из пострадавших всё же удалось вырваться из этого омута. Как выяснилось, при скоропостижном выяснении, вызванном настойчивыми молениями почти замордованного Янкеля, именно он, Янкель, дал, брату Бульбы Дорошу, деньги /»восемьсот цехинов» / на выкуп из турецкого плена. И Тарас прикрыл неожиданного доброхота своим авторитетом. 5. Самое время остановиться, перевести дух и обратиться к другому, не менее известному имени, дабы уточнить мысль, обозначенную в моих гоголевских эскападах. Вникая в описания гоголевских пейзажей, меня не оставляла уверенность, что я уже прежде читал что-то похожее. Это не могло быть то, еще детское прочтение Гоголя, о котором уже писал. В то время я вряд ли обращал внимание на пейзажи. Но тогда что? Может быть, аберрация памяти? Но «этого не может быть потому, что не может быть никогда». /Чехов /. А в голове стучало: было… было… было! Потом: степь… степь… степь… И, наконец, не чеховская ли? Перечитал — и точно. Стал копать глубже, взявшись за историю создания этой повести. Оказалось, не только степные пейзажи, но, если так можно выразиться, «жидовский» эквивалент совпадает: Янкель — у Гоголя, и Моисей Моисеич, кстати, реальное лицо, в отличие от персонажа Гоголя. В феврале 1888 года Чехов писал Плещееву: «В 1877году я в дороге заболел перитонитом / воспалением брюшины / и провел страдальческую ночь на постоялом дворе Моисея Моисеича. Жидок всю ночь напролет ставил мне горчичники и компрессы». Так что родство «жидовских» душ у обоих авторов очевидно. Оба оказались владельцами постоялых дворов, но, несмотря на это, близкими к нищете. Очень похожи они не только внешне, но и внутренне. Их быт, повадки, преклонение перед необоримой силой, рождало унизительное для человеческого достоинства раболепие, лесть, отражавшуюся не только на физиономии, но и на языке, равно, как и желание преувеличить свои несчастья, хотя, в принципе, они в особенном преувеличении не нуждались. Обстановку такой жизни лучше всего передавал запах нищеты, настолько специфический, что в отличие от хозяев, к нему принюхавшихся, оказался непереносимым чеховскому мальчику Егорушке и, конечно, Тарасе Бульбе. Поэтому обоим авторам их сходные персонажи понадобились не для вящего эффекта, а потому, что евреи были частью русской действительности, притом, неотъемлемой, а, значит, в сюжетах обеих повестей их присутствие определялось не волей авторов, а реальностью, которой не могли пренебречь. Чехов отнюдь не скрывал, что читал и перечитывал «Тараса Бульбу», называя Гоголя «степным царем нашей литературы». Но Гоголю Янкель понадобился для нужд сюжета, с целью придать ему остроту и напряженность, а не просто для издевательства, как предполагают «интеллектуальные» юдофобы. Именно на помощь Янкеля очень рассчитывал Тарас Бульба, когда ему пришла в голову отчаянная мысль повидать сына Остапа, приговоренного к смерти и находящегося в польской тюрьме, закованным в кандалы. И эта почти немыслимая задумка наверняка бы осуществилась, и только невоздержанность Бульбы в самый последний момент испортила все. Отношение Тараса Бульбы к Янкелю не было статичным. Можно смело сказать, что перед нами наиболее яркий случай взаимного притяжения противоположностей. О чём оба персонажа, скажем откровенно, не наделённые ни интеллектом, ни проницательностью, ни в коей мере не догадывались. А если бы кто-то со стороны, высказал вслух такое предположение, пенки и кулаки рассерженного Бульбы вмиг вернули бы его к реальности. Не желая быть избитым своим строптивым, но любимым персонажем, Гоголь проводит свою мысль не декларативно, а подспудно, тонкими художественными средствами. Янкелю явно импонировала, пускай и сумбурная, немереная и неумеренная, сила Тараса, ставшая ему защитой, а Бульбе, разгуляке из разгуляк, умная и хитрая ловкость «жида», умеющего найти выход из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций. Как был удивлен и впечатлен Бульба, когда выяснилось, что среди бесконечных возов запорожцев, отправляющихся на войну с ляхами, затесалась и телега Янкеля, в которой, по его уверениям, было все, что могло понадобиться войску в тяжелом походе и притом по самым низким ценам. Впрочем, эта сцена, как мне кажется, настолько замечательна во всех смыслах, что руки чешутся от желания привести её полностью. «Проезжая предместье, Тарас Бульба увидел, что жидок его, Янкель, уже разбил какую-то ятку с навесом и продавал кремни, завёртки, порох и всякие воинские снадобья, нужные на дорогу, даже калачи и хлебы. «А каков чёртов жид!» — подумал про себя Тарас и, подъехав к нему на коне, сказал: «Дурень, что ты здесь сидишь? Разве ты хочешь, чтобы тебя подстрелили здесь, как воробья». Янкель, в ответ на это, подошёл к нему поближе и, сделав знак обеими руками, как будто хотел объявить что-то таинственное, сказал: «Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой ещё ни один жид не продавал; ей Богу так, ей Богу так». Пожал плечами Тарас Бульба, подивился бойкой жидовской натуре и отъехал к табору». А когда Бульбе пришла в голову шальная мысль о свидании с сыном, он, ни на минуту не задумываясь, обратился к Янкелю, а на утверждения того, что дело невозможное и слишком опасное, уверенно ответил: «Ты можешь все»! 6. Схожесть еврейских образов у обоих авторов легко объясняется похожестью их жизни. Это общая судьба людей заточенных в «черту оседлости», и не могла быть иной, кроме отдельных судеб тех, кто вырвался из этой «черты» благодаря исключительной талантливости и, не в меньшей степени, исключительному везению, как, например, музыканты-вундеркинды братья Рубинштейны, старший из которых, Антон, был композитор, один из лучших пианистов всех времён, педагог, учитель Петра Ильича Чайковского, основатель петербургской консерватории, или капиталистов, вроде Полякова, с финансовой мощью которого не могли не считаться царь и правительство. Но для основной массы трудового еврейства, за десятилетия, разделивших повести, ничего не изменилось. Хотя подспудные сдвиги, безусловно, имели место быть, и Чехову удалось их разглядеть, уловив то незаметное, чего не видел никто другой. По существу, образ Моисея Моисеича был бы простым повтором уже созданного Гоголем, если бы рядом с ним автор не поместил его брата Соломона, как бы предвещавшего подъем еврейского интеллекта, инициативы и революционности. Той самой, что так раздражает и переходит в ненависть у многих и многих посейчас. Кстати, никто / или почти никто / из критиков не обратил внимания на эти образы, как художественные. Разве что известный в то время литератор Буренин обмолвился, что в «повести «Степь» все персонажи отлично выписаны, кроме жидовских». Единственный голос, поданный за таковых, принадлежал сотруднице журнала «Родина», проявившей неподдельный интерес к образу Соломона, Ольги Галинковской. Она сожалела, что Чехов не развил и не углубил его. Но упрек этот был неправомерен, ибо творческая манера Чехова была рассчитана на читателя, способного многое домыслить и, при необходимости, добавить от себя, хотя таких читателей тогда, как и теперь, было немного. 7. Итак, какой вывод можно сделать из сказанного? Что Чехов не был антисемитом, ясно не только из его творчества, но из фактов его жизни. Именно на этой почве он прервал отношения со своим близким и влиятельным в литературе другом Сувориным, поддержавшим, сфабрикованное французскими антисемитами «дело Дрейфуса». Что же касается Гоголя, то, хотя не принято отождествлять автора и его персонажи, я, с известной долей уверенности, готов утверждать: свое уважение и удивление к жизнестойкости иудейского племени, Гоголь выразил через своего главного героя Тараса Бульбу. Борис Иоселевич Известно, что царь Иван Грозный был великий книгочей, свидетельство чему находим в книге историка Ключевского «Портреты русских царей». Одним из увлечений Грозного было чтение Ветхого Завета. В качестве доказательства Ключевский приводит переписку Грозного с, изменившим ему Курбским, бежавшим в Литву. На упреки Курбского, тоже знатока священной для евреев книги, что тот сам себе создал затруднения, перебив и разогнав «сильных во Израиле», последовал ответ царя: « Когда бы вы были чада Авраамовы, то и дела бы творили Авраамовы». А чего стоит молитва Церкви «О спасении Руси и возлюбленном Израиле от антихриста Наполеона»: «Подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амелика, Давиду на Голиафа». И ещё один факт, точнее, фактик, из числа тех, о которых можно сказать, мелочь, а приятно. В книге «Письма из провинции» Ивана Сергеевича Аксакова, сына выдающегося русского писателя, который и сам не менее известен в изящной словесности, есть описание заутрени светлого воскресения в Астрахани, в которой сам принимал участие. Вот, что он пишет: «Особенно было хорошо, хоть немножко и долго, семикратное повторение Евангелия, которое читалось на греческом, ЕВРЕЙСКОМ, латинском и четыре раза на славянском». Именно исходя из таких «мелочей», обычно не «замечаемых» даже серьёзными историками, считаю пересмотр устоявшихся мнений о некоторых значительных и знаковых русских классиков об их иудофобии, укрепившихся в мозгах не только читателей, но и литературоведов, не просто нужным, но крайне необходимым. Многие русские писатели относились к евреям не только вполне лояльно, но и выступали в их защиту во времена кровавых наветов, как, например, Короленко. Но «нельзя объять необъятное», а потому избрал три самые значительные фигуры 19 века Гоголя, Тургенева и Чехова. Можно было бы добавить и Льва Николаевича Толстого, но его отношение к евреям высказывалось не в художественных произведениях, а в в беседах и частично в публицистике. В первой публикации я упустил Тургенева, с его рассказом «Жид», помимо злободневности, исполненым многих красот, свойственных прозе классика. Правда, его «бойкотировали» современные ему критики, , как кстати, и Чехова, о чём разговор пойдёт ниже, но Белинский в своём обзоре литературы за 1846 год признал рассказ выдающимся явлением. Зато нынешние антисемиты ухватились за него, как якобы разоблачающее еврейские нравы. Естественно, смолчать я не мог, но очень им благодарен за напоминание, которым и поспешил воспользоваться. 1. У замечательного советского литературоведа и писателя Виктора Борисовича Шкловского встречаются мысли, помогающие читателю осознать некоторые моменты собственных усилий. Так в «Истории написания «Анны Карениной» я прочитал нечто меня поразившее. Речь шла о цитатах. Я, обыкновенно, время от времени пользуюсь цитатами известных людей, когда возникает необходимость сделать свои соображения более убедительными. Они не прикрытие собственной беспомощности, а углубление мыслей и размышлений, на которые хочу обратить особое внимание. Но здесь, казалось бы, в совершенно безобидной ситуации, меня поджидала неожиданность, вызывающая смущение, как если бы совершал неблаговидный поступок. Дело в том, что употребляемые цитаты я несколько переиначивал, практически в мелочах. Два-три словечка. Небольшая перестановка слов, приводящая к перестановке акцентов, как мне представлялось, надежнее подходила к доказательствам от противного. Я беспощадно ругал себя за это, отказываясь от цитаты, но иногда, несмотря на внутреннее сопротивление, оставлял переделку, подтверждая общеизвестное, что сладость греха не побеждается здравым смыслом. Теперь привожу мнение, по этому поводу, Шкловского без искажения, хотя и с небольшим сокращением. «Нет ничего невернее цитаты, и чем сложнее проблема, тем сложнее дело цитирования… Анна Андреевна Ахматова, проверяя цитаты Пушкина, говорила, что все они не точны, перенаправлены течением могучего мышления. Цитаты Маяковского, естественно, не точны потому, что перенаправлены. Когда обращали на это внимание, отвечал, что в уме дописал строчку. Кроме того, цитирование помещает мысли в новый контекст, изменяя цитату». К чему я это говорю? А к тому, что вся моя статья построена на цитатах, и если кто-то удосужится ее прочесть, пусть отнесется придирчиво не только к авторским мыслям, но и к цитированию. Осознавая за собой эту слабость, хочу быть уверенным в качестве своего труда, а это возможно лишь при критическом к нему отношении. 2. Теперь о том, почему я занялся гоголевским, тургеневским и чеховским «антисемитизмом». Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой и Чехов, главные писатели моей жизни. Почти постоянно они у меня под рукой и всякая лакуна в их творческом и жизненном портрете мешает сосредоточиться на чем-то другом, заставляет нервничать и, значит, отвлекает. Такой лакуной для меня оказался «Тарас Бульба». Впервые я прочел его совсем молодым, еще в школьные годы, и долго находился под впечатлением прочитанного. Подозреваю, что это был адаптированный текст, и, как мне помнится /а, может, и не помнится, / издан в, очень важной для внушения детям любви к чтению, «Школьной библиотеке». Поэтому, когда, годы спустя, впервые услышал от одного читателя-юдофоба, что Гоголь в своей повести «прогнал жидов сквозь строй», очень тому удивился, но, перечитав полный текст, решил, что тот был прав. И с тех пор ощущение горечи и разочарования надолго отвадило меня от замечательного гоголевского создания, пока однажды, соответственно настроившись, открыл первый том шеститомного собрания его сочинений под редакцией профессора Николая Тихонравова /1880 г. / Почему именно это, а не какое-то другое? Да потому, что советского академического издания у меня не было, а всем другим не доверял, зная, что в них могут быть понятные для кого-то в верхах, но непонятные здравому смыслу, изъятия и даже искажения. Чтобы вникнуть в прочитанное, надо идти по стопам автора шаг в шаг и, в то же время, мысленно держать дистанцию, особенно если автор пришел к нам из прошлого, а прошлое, мы, сегодняшние, воспринимаем не так, как воспринимали люди, в нем жившие. Ничего удивительного, поскольку и между современниками разбежности во взглядах порой столь полярные, словно они существа с разных планет. Сказывается неодинаковый жизненный опыт, и даже несоразмерность интеллектуальных потенциалов. Но и при совпадении в главном, неизбежны несовпадения в частностях, из которых складывается рознопонимаемое целое. 3. Итак, движемся по тексту, чтобы дойти до цели, нами поставленной. Дело в том, что хотя евреи / жиды / занимают довольно скромное место в сюжете «Тараса Бульбы», смысловая нагрузка на них достаточно велика, внутренняя их связь с персонажами очень прочная, убери их, в композиции повести оказались бы невосполнимые провалы. Но чтобы осознать роль и поведение еврейских персонажей, психологическое обоснование коих имеет большое значение, необходимо присмотреться, как можно внимательнее к главному действующему лицу, давшему название произведению. Уже в первой встрече Тараса Бульбы с сыновьями, вернувшимися домой после обучения в киевской бурсе, отчетливо сказывается однозначность его характера. Он тормошит сыновей, насмехается над их учебой, а когда старший сын Остап пытается возразить, затевает с ним, как бы шутя, соревнование в силе, и только, убедившись после обмена уже не шуточными тумаками, что тот «славно бьётся», предлагает «почеломкаться». А когда мать, истомленная ожиданием, пытается приголубить сыновей, брезгливо называет ее попытку «нежбой», утверждая, что это «не казацкое дело». «Какая вам нежба? — убеждает сыновей Бульба. — Ваша нежба — чистое поле да добрый конь. А видите вот эту саблю? Вот вам матерь». Что же касается учебы, то он не менее категоричен, уверяя, что это — «дрянь», включив в столь неожиданное определение «букварь, философию и вообще все книжки». Единственная, по его мнению, наука — Запорожская Сечь, куда он немедленно отправляется с сыновьями, не позволив им как следует отдохнуть и осмотреться в родном доме. На привечании возвратившихся сыновей, Бульба не устает поднимать чарку за чаркой с любимой горилкой и ни о чем другом не говорит, как о войне, призывая бить «бусурманов, турок и татарву». И хотя сын его Остап сквозь сумрак пьянки и припоминает, что отец, вроде бы, пописывал стишки, к тому же на латинице, но, похоже, тот, прочитав сыновьи мысли, поспешил с опровержением, обозвав латинян «дурнями», ибо те «не знали горилки». В сущности, характер Тараса Бульбы выявлен уже в самом начале повести и остается неизменным до конца в своей однозначности. В дальнейшем Гоголь только углубляет и уточняет его: «Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый 15 век в полукочующем углу Европы». В принципе, Бульба олицетворяет всё казачество, а казачество служит олицетворением своего «полковника»: «Казачество — широкая, разгульная замашка русской природы. Война была главной целью казаков против «нехристианских хищников». Не было ремесла, которого не знал бы казак, но все же главным для него было «гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский». «Вечно неугомонный, он почитает себя законным защитником православия, положив себе правилом, что в трех случаях следует взяться за саблю, а именно: когда комиссары не уважают старших и стоят перед ними в шапках, когда глумятся над православием и не чтят обычаев предков, и, наконец, когда врагами были бусурманы и турки, против которых считал, во всяком случае, позволительно поднять оружие во славу христианства». 4. «Сечь была признаком широкого размета душевной воли». И хотя Сечь напоминала проходной двор для приходящих сюда и идущих мимо, им ничего не грозило от добродушных сечевиков. «Только побуждаемые сильною корыстью жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместье, потому что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили». Но у этой радужной, попервах, картины была и своя оборотная сторона. Ибо, «как только у запорожцев не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром». Так поступали в те времена, очень напоминающие нашу новейшую историю. Истратив все, что могли и не найдя в широких, как днепровские воды, шароварах ни гроша, казаки начинали искать виновников, благо, всегда находившихся под рукой. «Такая пора теперь завелась, — шумели они, — что церкви святые уже не наши. Теперь у жидов они в аренде. Если жиду наперед не заплатишь, так уже и обедни нельзя править». — «Как, — кричали слушатели, — чтобы жиды держали на аренде христианские церкви»! И пошло-поехало. Ибо «эти слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны». За остальными подробностями отсылаю, не читавших или подзабывших, непосредственно к автору. Но одному из пострадавших все же удалось вырваться из этого омута. Как выяснилось скоропостижно, именно он, Янкель, дал брату Бульбы Дорошу деньги /»восемьсот цехинов» / на выкуп из турецкого плена. И Тарас прикрыл доброхота Янкеля своим авторитетом. 5. Самое время остановиться, перевести дух и обратиться к другому, не менее известному имени, дабы уточнить мысль, обозначенную в моих гоголевских эскападах. здесь Стал копать глубже, взявшись за историю создания этой повести. Оказалось, не только степные пейзажи, но, если так можно выразиться, «жидовский» эквивалент совпадает: Янкель — у Гоголя, и Моисей Моисеич, кстати, реальное лицо в отличие от персонажа Гоголя, у Чехова. В феврале 1888 года Чехов писал Плещееву: «В 1877году я в дороге заболел перитонитом / воспалением брюшины / и провел страдальческую ночь на постоялом дворе Моисея Моисеича. Жидок всю ночь напролет ставил мне горчичники и компрессы». Так что родство «жидовских» душ у обоих авторов очевидно. Оба оказались владельцами постоялых дворов, но, несмотря на это, близкими к нищете. Очень похожи они не только внешне, но и внутренне. Их быт, повадки, преклонение перед необоримой силой, рождало унизительное для человеческого достоинства раболепие, лесть, отражавшуюся не только на физиономии, но и на языке, равно, как и желание преувеличить свои несчастья, хотя, в принципе, они в особенном преувеличении не нуждались. Обстановку такой жизни лучше всего передавал запах нищеты, настолько специфический, что в отличие от хозяев, к нему принюхавшихся, оказался непереносимым чеховскому мальчику Егорушке и, конечно, Тарасу Бульбе. Чехов отнюдь не скрывал, что читал и перечитывал «Тараса Бульбу», называя Гоголя «степным царем нашей литературы». Но Гоголю Янкель понадобился для нужд сюжета, с целью придать ему остроту и напряженность, а не просто для издевательства, как предполагают «интеллектуальные» юдофобы. Именно на помощь Янкеля очень рассчитывал Тарас Бульба, когда ему пришла в голову отчаянная мысль повидать сына Остапа, приговоренного к смерти и находящегося в польской тюрьме, закованным в кандалы. И эта почти немыслимая задумка наверняка бы осуществилась, и только невоздержанность Бульбы в самый последний момент испортила все. Отношение Тараса Бульбы к Янкелю не было статичным. Можно смело сказать, что это именно случай притяжения противоположностей. Янкелю явно импонировала, пускай и сумбурная, немереная и неумеренная, сила Тараса, ставшая ему защитой, а Бульбе, разгуляке из разгуляк, умная и хитрая ловкость «жида», умеющего найти выход из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций. Как был удивлен и впечатлен Бульба, когда выяснилось, что среди бесконечных возов запорожцев, отправляющихся на войну с ляхами, затесалась и телега Янкеля, в которой, по его уверениям, было все, что могло понадобиться войску в тяжелом походе и притом по самым низким ценам. Впрочем, эта сцена, как мне кажется, настолько замечательна во всех смыслах, что руки чешутся от желания привести её полностью. «Проезжая предместье, Тарас Бульба увидел, что жидок его, Янкель, уже разбил какую-то ятку с навесом и продавал кремни, завёртки, порох и всякие воинские снадобья, нужные на дорогу, даже калачи и хлебы. «А каков чёртов жид!» — подумал про себя Тарас и, подъехав к нему на коне, сказал: «Дурень, что ты здесь сидишь? Разве ты хочешь, чтобы тебя подстрелили здесь, как воробья». Янкель, в ответ на это, подошёл к нему поближе и, сделав знак обеими руками, как будто хотел объявить что-то таинственное, сказал: «Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой ещё ни один жид не продавал; ей Богу так, ей Богу так». Пожал плечами Тарас Бульба, подивился бойкой жидовской натуре и отъехал к табору». А когда Бульбе пришла в голову шальная мысль о свидании с сыном, он, ни на минуту не задумываясь, обратился к Янкелю, а на утверждения того, что дело невозможное и слишком опасное, уверенно ответил: «Ты можешь все»! 6. Схожесть еврейских образов у обоих авторов легко объясняется похожестью их жизни. Это общая судьба людей заточенных в «черту оседлости», и не могла быть иной, кроме отдельных судеб тех, кто вырвался из этой «черты» благодаря исключительной талантливости и, не в меньшей степени, исключительному везению, как, например, музыканты-вундеркинды братья Рубинштейны, старший из которых, Антон, был композитор, один из лучших пианистов всех времён, педагог, учитель Петра Ильича Чайковского, кстати, антисемита, основатель петербургской консерватории, или выдающийся скульптор Марк Антокольский, первый скульптор-еврей, благодаря таланту и усилиям известного критика Владимира Стасова, приобретшего всемирную известность. Не забыть бы замечательного пейзажиста Исаака Левитана, ближайшего друга Чехова, или капиталистов, вроде семейства Поляковых, с финансовой мощью которого не могли не считаться царь и правительство. Но для основной массы за десятилетия, разделивших повести, ничего не изменилось. Хотя подспудные сдвиги, безусловно, имели место быть, и Чехову удалось их разглядеть, уловив то незаметное, чего не видел никто другой. По существу, образ Моисея Моисеича был бы простым повтором уже созданного Гоголем, если бы рядом с ним автор не поместил его брата Соломона, как бы предвещавшего подъем еврейского интеллекта, инициативы и революционности. Той самой, что так раздражает и переходит в ненависть у многих и многих посейчас. Кстати, никто / или почти никто / из критиков не обратил внимания на эти образы, как художественные. Разве что известный в то время литератор Буренин обмолвился, что в «повести «Степь» все персонажи отлично выписаны, кроме жидовских». Единственный голос, поданный за таковых, принадлежал сотруднице журнала «Родина», проявившей неподдельный интерес к образу Соломона, Ольги Галинковской. Она сожалела, что Чехов не развил и не углубил его. Но упрек этот был неправомерен, ибо творческая манера Чехова была рассчитана на читателя, способного многое домыслить и, при необходимости, добавить от себя, хотя таких читателей тогда, как и теперь, было немного. Итак, какой вывод можно сделать из сказанного? Что Чехов не был антисемитом, ясно не только из его творчества, но из фактов его жизни. Именно на этой почве он прервал отношения со своим близким и влиятельным в литературе другом Сувориным, поддержавшим, сфабрикованное французскими антисемитами «дело Дрейфуса». Что же касается Гоголя, то, хотя не принято отождествлять автора и его персонажи, я, с известной долей уверенности, готов утверждать: свое уважение и удивление к жизнестойкости иудейского племени, Гоголь выразил через своего главного героя Тараса Бульбу. Что же касается Тургенева, то его рассказ «Жид», находится как бы в промежутке между гоголевским и чеховским творениями. В нём есть некоторое своеобразие, отличающее от предшественника и последователя, который не мог не знать, тургеневский шедевр, хотя и относился к автору вообще несколько скептически. У Тургенева повествование ведется не от лица автора, а от персонажа-рассказчика , некоего полковника Николая Ильича, по просьбе друзей, вспоминающего о неком эпизоде своей молодости, задержавшемся в его жизни вечной памятью. Во время войны с Наполеоном судьба столкнула его, девятнадцатилетнего силача и красавца, с «жидом Гиршелем» и его красавицей дочерью Сарой. На первый взгляд в этой встрече не было ничего романтичного. Просто Гиршель, с целью выманить у него деньги, обещал привести к нему женщину необыкновенной красоты, ибо» он знает, что господину угодно», и это «угодное» обязуется доставить с условием хорошей оплаты. И молодец, истосковавшийся по женскому телу, соглашается и даже получает то, что ожидал, но не до конца. Девушка, им приведённая, действительно оказалась выше всяких ожиданий, молодец влюбился в неё тотчас, но получить желаемое не смог, поскольку, в силу своей влюблённости, не стал грубо преодолевать её сопротивление. Между тем, выяснились два обстоятельства, что Гершель, по поручению французов, шпионил за русскими, но делал это так неуклюже, что был тут же разоблачён. Его арестовали и тут же, по условиям военного времени, присудили к повешению. Возникла неожиданная коллизия: девушка оказалась дочерью еврея. Она примчалась к несостоявшемуся любовнику, умоляя спасти отца, намекая, что, в случае спасения, станет его наложницей. Идёт замечательное описание попыток исполнить просьбу несчастной. Молодой корнет, видя отчаяние девушки, ринулся на помощь. Вместе с тем, её красота и верность дочернему чувству вызвали жалось всех, ставшими свидетелями случившегося. И даже генерал, отдавший приказ о казни, почувствовал колебание, но ничего изменить не смог. С тех пор рассказчик не встречал её, но в памяти осталась навсегда. Конечно, ограничиваться моим пересказом было бы для читателей нелепостью. Столько в нём тонкостей в описании быта, как армейского, так и еврейского. И хотя у персонажа, но не у автора, явно проскальзывает вначале пренебрежение к «жиду», в конце концов, оборачивается к полному ему сочувствию. Так что жидофобам, по крайней мере, в трёх, описанных случаях, нечем поживиться. Борис Иоселевич |