1 Желто-синеватая полоска быстро и бесшумно, мягко и плавно проходящего поезда пересекала небольшую возвышенность, внизу которой простиралась большая и широкая долина, уходящая в даль до линии горизонта и только впереди, в нескольких километрах переходящая в довольно обширную сосновую и лиственную поросль, которая ровным пологом простиралась дальше на несколько десятков километров вплоть до следующего небольшого поселения вдоль которого дальше будет проходить этот лёгкий желтовато-синий состав, который сейчас блестел своими окнами и желтовато-золотистым отливом вагонов под яркими лучами заходящего уже солнца. Миновав шоссейную дорогу, перегороженную предупредительным шлагбаумом, около которого одиноко поблескивал на солнце поздний рейсовый автобус, и через пару километров переехав довольно быстрый и не очень широкий речной поток, за которым уже виднелось в небольшом отдалении начало лесной полосы поезд, так и оставшийся на высокой возвышенной насыпи покинул долину, и его колёса уже потихоньку постукивали над большими сосновыми и ореховыми порослями, тянувшимися снизу от него как справа, так и слева..
В вечернем коридоре народу было не очень много, только у приоткрытого окна около тамбура выкуривал свою вечернюю сигарету, задумчиво наблюдая заходящее уже вечернее солнце весьма солидный азиатского склада сосед из крайнего купе в котором его ждали жена и двое детей, и ещё посередине коридора, усевшись на откидной стул перед таким же небольшим откидным столом довольно молодой человек в спортивном костюме слушал музыку из небольшого приёмника поставленного на стол, и задумчиво и грустно смотрел в окно на заходящее солнце и перед ним стоял уже довольно остывший стакан с чаем, который по расписанию проводник начнёт разносить по вагону минут через двадцать-тридцать, последний вечерний чай, которого кстати и дожидались наши два путешественника, занимавшие вдвоём целое купе… Лишние спутники им были совершенно не нужны, и они заранее оплатили два оставшихся места, что бы в пути их никто не тревожил…
Старший из них, коренастый и очень крепкого сложения крепыш лет сорока пяти — сорока восьми, довольно среднего роста, примерно метр семьдесят восемь-метр восемьдесят, одетый в дорогой твидовый костюм положил вагонную подушку в изголовье койки рядом с окном, и облокотившись на неё медленно и задумчиво перелистывал только что вышедший сборник поэзии серебряного века, в котором была представлена очень хорошая подборка Мандельштама, Блока и Бальмонта. Да, и рядом на столе, недалеко от его локтя покоились два таких-же свежих издания Германа Гессе и две ранние книги Набокова.
Напротив него, в противоположном углу сидел довольно высокого роста мужчина лет примерно на семь моложе Профессора, одетый тоже в твидовый костюм, но гораздо более уличного и прогулочного фасона, и над его довольно остро отточенным носом свисала часть благородной и заботливо ухоженной шевелюры, так-же как и взгляд его несколько близоруких глаз нависшей над толстым и глянцевым полуисторическим-полурекламным журналом, и несколько таких-же подобных небольшой и немного рассеянной стопкой лежали рядом с ним на вагонном столике. Да, и кстати пожалуй нелишним здесь будет отметить что всей своей немного костлявой худобой и рассеянностью он очень напоминал доцента какой-нибудь кафедры одного из университетов… (Хотя, пожалуй тут-же для справедливости нужно воздать небольшое должное, и отметить, что около семнадцати лет он был деканом кафедры одного из столичных университетов, специализируясь по области Романских и нескольких уже устаревших языков латинской группы.)
Да, итак два соседа, довольно удобно устроившихся около окна купе со своим дорожным чтивом практически не обменялись за эти пол часа между собой ни одной фразой, и только Профессор перестал что-то мерно мурлыкать под мотив давно уже забытой и теперь уже почти никем не вспоминаемой, но весьма неплохой джазовой мелодии, оторвал свой взгляд от только что несколько раз перечитанного стихотворения Мандельштама, аккуратно положил свой сборник рядом с книгами Гессе и Набокова, и несколько вопросительно взглянул на дверь купе, в которую действительно где-то минуты через полторы кто-то вежливо постучался, и услышав пригласительное «да, да» дверь купе растворилась и проводник, одетый по всей форме осторожно внёс в купе поднос со стаканами чая, пакетом дорожного мармелада и бутылкой холодного немецкого лимонада, расставил всё это на столике и пожелав спутникам спокойной ночи осторожно закрыл за собой дверь купе.
Профессор, встряхнув своей головой и немного зевнув сказал своему соседу, тоже уже сложившему свои журналы и отодвинув их к окну, а теперь довольно рассеянно зевая старавшемуся поудобнее усесться напротив небольшого накрытого стола, что чай в этой поездке вроде бы вполне сносный, и отпив два глотка прибавил — Голштейн, всё это просто прекрасно, и наша поездка, и это возвращение, но я всё же надеюсь что ты не забыл что завтра вечером, около шести мы будем уже на месте, и смотри, как бы мне не пришлось тебя будить перед самым открытием дверей, а то ты ведь очень любишь несколько внезапно или даже почти неожиданно немного поспать где-нибудь днём или ближе к вечеру, не вспомнить даже, когда к тебе приелась эта весьма милая привычка, но я уж очень прошу, давай обойдёмся без неожиданностей.
— О-оо, Лев Исаевич, что вы говорите! Это у меня бывает примерно раз в два года, примерно два месяца в это время, но я вполне могу обойтись и без этой милой причуды, и если вы настаиваете, то завтра я и глаз не сомкну, да, кстати, этот период невинной и очень подкрепляющей спячки пройдёт у меня уже меньше чем через неделю, и в следующий раз подобный может быть только через года два — два с половиной… Но завтра я и глаз не сомкну, мне это и правда, ничего не стоит, и, если это может быть надо, я и оставшуюся неделю могу преспокойно воздержаться от этой столь любезной привычки, это проще простого.
— Э, друг мой любезный, это очень мило, и тут я пожалуй уже просто ловлю тебя на слове, уж прости меня пожалуйста, но в ближайшее по приезду время ты мне можешь вполне быть весьма полезен, но пожалуй уж не в спящем виде, ведь, если ты конечно не забыл, то у нас ведь планировалось и всё ближайшее по приезду время, и более позднее, то, что уже гораздо ближе к осени, да, ведь если ты помнишь, ведь на всё это время у нас уже давным-давно имеются и заранее уже обговорённые решения, и путешествия, и разные намерения и планы… — Да, и Курштрейн, договаривая эту тираду с недвусмысленным прищуром и с большой и явной улыбкой посмотрел на своего собеседника, который тоже зевнул, пфыркнул, улыбнулся, и просто не смог не сиронизировать в тоне своего более старшего напарника: — Ну, да уж, да уж, мы конечно-же про всё это ещё не раз поговорим, уж на что что, а на это у
нас время найдётся. Но, а пока давай-ка лучше уж закончим пока с этим «Херши», он и правда довольно прохладный, и…
— Да, и кстати, и расчёт этого «и», Голштейн, будь так добр и посмотри, у тебя в сумке лежит наш термос, и если не трудно то пожалуйста, уж дотянись до него, и…
— И налить вам вашу вечернюю чашку кофе?
— Я хочу сегодня вечером ещё немного почитать, да и немного кое о чём подумать.
И Профессор, мотнув слегка своей головой немного отодвинул к краю стола журналы и некоторые чайные принадлежности, немного зевнул и поставил рядом с вагонными стаканами совершенно неизвестно откуда взявшуюся маленькую кофейную чашку из тончайшего и весьма старинного Китайского фарфора, и давно уже привыкший ко всяким фокусам своего коллеги Голштейн открыл большой термос и наполнил эту вечернюю чашку. 2 Поезд уже почти подходил к вокзалу, в коридоре и около тамбура уже выстроилась небольшая и весьма пёстрая очередь с сумками, детьми и чемоданами, проводник в другом конце коридора о чём-то беседовал со своим коллегой из соседнего вагона, а Профессор со своим спутником допивали по последней маленькой кофейной чашке остатки кофе из упомянутого уже дорожного термоса, и когда Голштейн поставил свою пустую чашку на стол, Профессор немного зевнув сказал: — Ну что-же, минут через семь мы уже будем на месте. Да, этот кофе был последним?
— Да, совершенно, термос полностью пустой.
— Ну, что же раз пустой, тогда… — Профессор ещё раз медленно зевнул, протянул свою левую руку, и накрыв ладонью две маленькие китайские чашки немного пододвинул их в сторону, подержал так ладонь секунд пятнадцать, и когда он приподнял ладонь, то на чистом столе уже не было ни этих чашек, ни нескольких маленьких пятен расплёснутого кофе, ни двух маленьких позолоченных ложек, лежавших с краю, но как-то случайно оказавшихся прикрытыми рукавом его пиджака.
— Ну что же, мы почти уже прибыли, и минуты через три уже все собравшиеся в коридор начнут процедуру выхода на перрон, и минут уже через пять-семь вагон будет уже пуст, и мы сможем совершенно спокойно перекурить на очистившемся уже от лишних граждан перроне.
— Совершенно согласен, совершенно согласен…
И через десять минут, выйдя из вагона на совершенно уже пустой перрон, Профессор с небольшим дипломатом и Куратор с большой спортивной сумкой закинутой на плечо немного молча посмотрев через вокзальные огни на небольшой проход на площадь вытащив по пачке вполне приличных колумбийских сигарет закурили, молча постояли несколько минут на совершенно пустом уже перроне, и только Старший еле слышным полушёпотом два раза подряд повторил про себя несколько строчек из полюбившемуся ему в дороге стихотворения Бальмонта.
Да, в столицу они приехали, но до их домов им всё равно ещё придётся добираться практически в обратную сторону, в самый конец города, да, пять остановок на электричке… И они, докурив свои сигареты постояли ещё минуты две на этом, совершенно уже пустом перроне, и потихоньку, неторопливым шагом пошли по этому, весьма уже прохоженному проходу на площадь, перешли к Ленинградскому вокзалу и немного пройдя и выйдя на нужный им перрон сели в один из последних вагонов отходящей через десять минут электрички, и совершенно комфортно, без единого пассажира через пол часа подъехали к своей станции, вышли на темнеющую вечернюю платформу, на которой уже вовсю горели фонари и спустившись вниз остановились на небольшой площади с остановкой автобусов и стоянкой такси. Посмотрев на часы Голштейн сказал что ближайший рейсовый автобус в их сторону только через пол часа, и профессор недоумённо, и даже не взглянув на своего коллегу посмотрел куда-то в даль, и минуты через три оттуда, из-за поворота появилась блестящая иномарка, и повернувшись к своему спутнику и кивнув на приближающееся авто он немного иронично улыбаясь и слегка прикрывая ладонью небольшую зевоту спросил своего постоянного спутника:
— Ну, а против такого средства передвижения ты ничего не имеешь против?
Голштейн иронически пожав плечами ответил, что «ни чуть», и когда подъезжавшая уже к ним машина плавно сбавила скорость и очень плавно затормозив остановилась прямо перед ними, мигнула стоп-сигналами, и в открывшуюся дверь улыбающееся лицо молодого водителя вежливо-весело спросило: — «В какую вам сторону?», и выслушав ответ задняя дверь открылась, и впустив в себя путешественников поехала по широкому и зелёному шоссе, иногда временами почти подъезжая почти к самой кольцевой, к высокому девятиэтажному зданию Голштейна и стоящему почти совсем рядом с ним весьма живописному, странному и старинному трёхэтажному особняку, в котором жил Профессор, стоявшим в гордом и уединённом одиночестве посередине большого и зелёного лесопарка, в двадцати пяти минутах езды от станции, почти на самой окраине столицы.
Подъехав к небольшой площадке перед этими домами шофёр остановился, и с небольшой улыбкой спросив: — «Ведь вам сюда, верно?», на что Голштейн несколько смущённо ответил, что конечно, да, и ещё, конечно, сколько мы вам должны…
— Ну что вы, что вы, совершенно ни копейки, как-же вы можете, ведь мы же ещё сразу договорились, да, и вечер-то какой сегодня замечательный!
И открыв дверь наши пассажиры вышли, и Голштейн ещё минуты две смотрел в след отъезжающей машине, разминая свою сигарету, и обернувшись к удаляющемуся уже к своему жилищу Профессору немного укоризненно посмотрел на него, на что он с небольшой улыбкой повернулся, и напомнил своему коллеге: «Ну всё, Голштейн, с возвращением, поднимайся к себе, отсыпайся, а завтра ближе к вечеру я сам тебе позвоню».
— Ну ладно уж, спокойной ночи — ответил ему с небольшой улыбкой Куратор, закурил
сигарету, немного поеживаясь от лёгкого вечернего сквозняка закинул себе за спину поудобнее свою дорожную сумку, и потихоньку побрёл очень медленным шагом к своему подъезду, и в наступившей уже тишине было очень хорошо слышно успокаивающее стрекотание кузнечиков, и, если немного издали кто-нибудь бы посмотрел на эту высокую, не спешащую и чуть-чуть сутуловатую фигуру, то он наверняка бы с неожиданным удивлением мог бы заметить, как от этой фигуры как-бы отсвечивает и мерцает в темноте каким-то фиолетовым оттенком какой-то большой и совершенно загадочный силуэт-ореол, мягко покачивающийся в такт его лёгким и неспешным шагам. 3 Лёгкий утренний свет через тонкие занавески уже часа четыре проглядывал в большую комнату, и как обычно около полудня приостановился рядом с большой хрустальной пепельницей и небольшими старинными часами — будильником с боем, которые стояли посередине большого старинного стола из красного дерева, и безмятежный сон Куратора внезапно, но не надолго был прерван случайным стуком совершенно случайно открывшегося окна, которое он вчера вечером оставил открытым, и где-то пол часа смотрел на мелкий вечерний дождь, моросивший вчера вечером и думал о чём-то загадочном, уходящем куда-то в далёкие годы, а какими-то лучами и отблесками даже и в минувшие столетия, о некоторых встречах и случайных находках, случившихся у них в поездке, но которые, собственно ничего особо нового как будто бы не напомнили… Да, вроде ничего, с небольшим вздохом заметил он, глядя на мелкую пелену дождя и допивая вечернюю чашку чая, — Да, вроде ничего, хотя… Хотя… Хотя, ещё раз как-то грустно подумал Бывший Верховный Хранитель, прикрыв немного окно но не задёрнув защёлку, так что в комнате был хорошо слышен убаюкивающий и успокаивающий мерный стук капель, и немного устало пошёл к своей кровати.
Да, он проснулся, недовольно посмотрел на открывшееся окно, потом на часы, поднялся, выпил чашку холодного чая и совершенно спокойно решив что можно поспать ещё несколько часов, где-нибудь до начала пятого перевернулся на другой бок, и накрывшись одеялом точно так-же быстро и безмятежно заснул.
Где-то примерно в пол пятого он проснулся, недовольно помотал головой, и недоумённо-сонно посмотрел на довольно давно уже звонящий телефон. Да, просыпаясь, и соображая что телефон этот звонит наверное уже долго, он снял трубку, и услышал усмехающийся голос Профессора: — Ну что, с добрым утром? Проснулся? А то я тебе уже третий раз названиваю, добро же ты начал отсыпаться. Ну ладно, ты давай просыпайся, и где-нибудь минут через сорок-пятьдесят давай, заходи ко мне, я здесь кое-что подготовил, и нам пожалуй будет о чём поговорить. Договорились?
— Договорились, договорились, скоро буду.
И повесив трубку Куратор пошёл в ванну споласкиваться и просыпаться, потом забежал на кухню, где минут двадцать провёл за лёгким завтраком с кофе, после чего достал свою походную сумку, открыл её, и посмотрев содержимое очень аккуратно вытащил и поставил на стол небольшой продолговатый футляр, украшенный несколькими блестящими сапфирами и покрытый редкой резной инкрустацией, и осторожно щёлкнув замком слегка приоткрыл крышку и посмотрел на блестящий и очень драгоценный древний скифский кинжал, который был найден где-то около двадцати лет назад при раскопках одного из курганов, и был бережно передан им одним из участников этих раскопок, профессором Амиру из Ташкента, у которого этот ценнейший экспонат пролежал всё это время.
К очень большому изумлению всех, и небольшой улыбке Профессора, время совершенно не коснулось этого древнего оружия, принадлежавшего последнее время по всей вероятности кому-то из верховных князей, и острое трёхгранное лезвие очень древней закалки, и рукоятка, вся заполненная вкраплениями из драгоценных камней, всё светилось и переливалось на солнце. Да, а находка эта датировалась примерно 3 и 2 веками до нашей эры. Так, немного посмотрев на этот ценный дар, полученный ими во время ихней поездки он аккуратно закрыл драгоценный футляр, переложил его в небольшую городскую прогулочную сумку, и застегнув молнию подошёл к вешалке, накинул на плечо на всякий случай лёгкую весеннюю куртку, и закрыв дверь направился к квартире Профессора. Поднявшись на этаж и остановившись около его двери он протянул уже руку к звонку, но тут услышал как Демосфен, немного сердито покашливая проговорил ему откуда-то из глубины: — Не звони, Голштейн, дверь открыта, заходи и задёрни собачку.
Он приоткрыл дверь, она оказалась действительно не запертой, и войдя и защёлкнув замок он направился в гостиную, где Профессор во главе большого и старинного стола, на котором стояли два чайных прибора, и рядом с ними несколько немного потемневших от времени футляров с примерно такими же реликвиями и удивительными находками, которые они привезли из этой поездки, и слушаясь утвердительному и пригласительному кивку Профессора он сел за соседнее кресло перед приготовленным чайным сервизом, и Профессор негромко и с небольшим смешком кивнув ему на чай и кофе сказал: — Усаживайся, Голштейн, угощайся, после этой поездки это будет как раз, давай уж, начнём сначала этот файф-о-клок, а потом уже всё остальное. Кстати, будет о чём побеседовать.
Голштейн закурив свою сигарету и поудобнее пододвинув к себе пепельницу отпил немного лимонного чая и посмотрев на свою сумку, висящую у него за спинкой кресла тоже кивнул Профессору, и указывая на неё и негромко сказал: — Да, а я тоже принёс с собой тот экспонат, который был у меня на хранение, и, если…
— Да нет, не если, Голштейн, и то что ты его принёс, то это просто прекрасно, и я бы даже попросил бы его у тебя на какое-нибудь небольшое время, где-нибудь неделе на две-две с половиной, но это если только ты на это согласишься, Голштейн, ведь если ты всё правильно помнишь, то ведь этот самый «экспонат» принадлежит тебе, и только тебе и только по самому первому праву, и никто, ни я, ни кто-нибудь другой не вправе его у тебя не только оспаривать, но даже и просто спросить про него, или хоть что-нибудь о его истории без особого твоего разрешенья, и ты сам об этом прекрасно знаешь. Да, и уж если ты когда-нибудь и услужишь мне эту услугу, то я буду тебе очень признателен.
— Ну что же, Демосфен, я так и знал, и благодарю, если должный ритуал будет выполнен сегодня.
— Не смею задерживать торжественной церемонии, и как только закончим с этим и очистим стол, то можно будет уже приступать. Голшгтейн почтительно, но гордо кивнув ему в ответ, и затушив давно уже тлевшую в пепельнице сигарету подбавил себе к кофе немного коньяку, и они принялись за свой файф-о-клок, понемногу обмениваясь некоторыми воспоминаниями и мнениями о только что проведённой поездке.
Часы показывали уже около семи часов вечера, когда Голштейн и Профессор вновь уселись за только что очищенным от лишних предметов столом, посередине между ними лежал небольшой продолговатый футляр из красного дерева, украшенный драгоценными камнями и редкой резной работой, и помолчав примерно около пяти минут Профессор, медленно перебиравший одной рукой резные чётки негромко кашлянул и прервал молчание:
— Ну что-же, Голштейн, пожалуй можно уже приступать. Вы готовы?
— Готов, готов, — ответил Бывший Верховный Хранитель, и Профессор встал, и бесшумно удалился из гостиной в соседнюю комнату. Примерно минут через пять он слегка скрипнув дверью вернулся, торжественно неся перед собой небольшой позолоченный поднос, покрытый алло-сине-зелёным покрывалом, и осторожно поставив его посередине стола повернулся к Куратору: — Ну что, вы готовы?
— Вполне.
— Ну что-же, тогда пожалуй можно начинать. И сняв с подноса покрывало, под которым лежал очень бережно свёрнутый старинный манускрипт, рядом с ним две плотно закрытые резные чаши, по обе стороны лежали два старинных геральдических гербовых знака, пятьдесят — на сорок сантиметров, пятиугольной полуготической формы, возраст которых превышал, пожалуй, далеко не одно
столетие. Профессор зажёг большую свечу, положил рядом с ней старинный манускрипт, торжественно отвинтил крышки с двух чаш, взял мягкую кисточку, положил рядом первый гербовый знак, (на котором на золочёном поле можно было угадать очертание Льва, поддерживающего большой крест на фоне больших старинных готических замковых башень, и какие-то древние надписи над ними на верхней стороне). Разместив его справа от старинного клинка он взял второй, на котором на синем фоне были крест, луна, и очертание всадника на вершине холма, и тоже осторожно возложив его слева взял тонкую кисточку, потом легонько спрыснул мелкими каплями оба герба, подождал пол минуты, потом опять макнул её во вторую чашу, и на этот раз уже слева направо точно так-же сбрызнул мелкими каплями эти оба герба, а потом и лежавший между ними старинный манускрипт. Пламя свечи мгновенно всколыхнулось, стало очень большим, комната очень быстро наполнилась тонким ароматом какого-то восточного масла, потом все очертания стали медленно сливаться, и через пол минуты Голштейн, верхом на резвом арабском жеребце что-то громкое и очень важное выкрикивал скачущему рядом с ним Демосфену и двум очень важным персонам, скачущим рядом, и указывая на царящее внизу побоище ещё раз прокричал: — «Ещё пол часа, и варвары будут сметены» — на что ему точно так-же прокричали, что — «Скорее всего да», после чего арабский жеребец Куратора внезапно встал на дыбы…
Да, а после этого туманная пелена спала с линии горизонта, и они уже опять уютно сидели в гостиной Профессора, по которой витал тонкий аромат восточного масстического масла, а пламя свечи, так ещё не успокоившись ещё не приняло пока своих обычных размеров.
— Ну что-же, Ваше Священство, — немного иронично произнёс Демосфен, — теперь вы можете по праву получить своё фамильное наследство, и, в силу известных обстоятельств, теперь, где-бы вы его не потеряли, оно всегда найдётся на своём месте у Вас дома. Ну что-же, с чем я вас и поздравляю, и считаю этот ритуал на этом законченным.
Голштейн медленно и утвердительно поклонился, и на этом пламя свечи само по себе уменьшилось до своих обычных размеров, и через несколько минут уже совсем погасло и Профессор стал не спеша собирать свои странные и старинные ритуальные принадлежности, и выйдя из гостиной немного поскрипел замком потайного шкафа в своей соседней комнате, и где-то минут через пять вернулся, и со вздохом спросил: — Ну что, ты не возражаешь, если мы повторим наш файф-о-клок, только в более разнообразном виде? Нет? Ну тогда пошли на кухню, поможешь мне всё перетащить сюда. И Голштейн, поднявшись вышел вслед за Профессором из гостиной.
Где-то через пол часа, уже за полностью накрытым столом Голштейн и Профессор начали потихоньку тихую, но немного торжественную трапезу, связанную с благополучным окончанием поездки, потихоньку переговариваясь и обмениваясь некоторыми воспоминаниями и мнениями, а так-же и кое-какими планами на ближайшие месяц-другой, на окончание лета и на ближайшее время тёплой осени. Они посидели так до начала двенадцатого, и когда Голштейн поднялся, попрощался со Старшим, и когда он уже выходил из его квартиры, то услышал как он прокричал ему, что завтра вечером он ему позвонит, и пожелал спокойной ночи.
Когда Голштейн вернулся к себе домой, часы на стене гулко пробили половину двенадцатого. 4 Примерно два дня они были заняты блаженным бездействием, которое бывает обычно перед каким-то заранее запланированным временем, а на третий день пошёл сильный дождь. Дождь лил уже третьи сутки, и Голштейн и Профессор, немного даже довольные этими осадками, полностью очистившими воздух, и кстати, даже как-то более им привычные в силу некоторых обстоятельств, к вечеру третьего дня сидели за столом у Профессора, и попивая чай с ромом обсуждали заранее уже запланированные планы предстоящих походов на природу и на небольшие пикники, которыми они решили заполнить эти предстоящие два месяца и в углу гостиной уже два дня стояли полностью собранные и заправленные два ихних привычных больших походных рюкзака, и они, в ходе своего застолья потихоньку перебирали имена тех личностей, которых можно будет время от времени прибавить к их компании, (по большему счёту это были бывшие, или недавно бывшие студенты и студентки, вышедшие из под университетского крыла Голштейна, с которыми они частенько встречались, и которые уже несколько раз составляли им подобные компании в загородных вылазках), и уже под конец их вечернего чаепития Профессор глубоко зевнул, подошёл к окну, и приоткрыв его впустил в гостиную мерный и успокаивающий шум дождевых капель, стучащим по стёклам, карнизам и большим лужам, и ещё раз глубоко зевнув обратился к своему коллеге, что если послезавтра этот дождь прекратится, или на худой конец пойдёт на большой спад, то тогда, как они и планировали, процедуру летнего моциона можно будет считать открытой, и три дня они могут прекрасно провести на ипподроме, где будет три новых племенных жеребца, на которых ставили бешеные ставки, и пожалуй это будет довольно интересно. Да, и кстати, туда можно будет пригласить и двоих бывших студентов Куратора, каких именно — это пусть он уже решает сам.
Да, за окном уже темнело, мягкий стук капель действовал весьма успокаивающе, и Голштейн, тоже подойдя к окну и минут пять постояв рядом с ним молча тоже удовлетворительно зевнул, и сказал, что пойдёт пожалуй домой, на что Профессор только медленно кивнул головой, и через пол минуты его коллега молча взяв с вешалки свой зонт хлопнул дверью, и стал не спеша спускаться по лестнице. Да, как и предсказывал Профессор, через два дня дождь полностью прекратился, и вечером они с компанией из двух бывших Кураторских студентов уже выходили с переполненного ипподрома, на котором все последние три заезда под громкие крики финишировали двое молодых жеребцов, на которых были сделаны самые крупные ставки, причём оба финишировали одновременно, что вообще-то вызвало огромный фурор и аншлаг.
Второй день на скачках прошёл точно так-же, тоже с двумя маленькими неожиданностями, которые мы, пожалуй особо освещать не будем, лишь отметим, что обе были весьма забавны, а под вечер третьего дня, под конец всех итоговых забегов вышел особый сюрприз для всех: все три новых жеребца, тех самых, на которых был весь антураж, все последние три заезда одновременно, грива к гриве, нос к носу пересекли окончательную финишную черту.
Когда народ стал потихоньку спускаться с трибун, и вместе с ними и двое наших героев, а немного следом за ними и двое несколько смущённых их спутника, то с вечереющего уже неба сначала посыпалась лёгкая морось, а когда они уже вышли из-под аркад на площадь, то уже к этому времени стало покрапывать уже заметно сильнее, и Голштейн вместе с Профессором щёлкнули своими зонтами, которые заранее были взяты по очень рачительному совету Старшего, и пройдя метров сто пятьдесят они попрощались со своими двоими весьма подмокшими уже спутниками, которые прикрыв поглубже капюшоны своих курток поспешили к ближайшей станции метро, а двое наших героев, пол минуты задержавшись перед небольшим пустынным перекрёстком немного переговорили, и не спеша пошагали под не очень уж сильным, но вполне внушительным дождём, полностью разогнавшим случайных прохожих, и наделавшим на тротуаре и на проезжей части довольно приличное количество мелких (а порою и весьма внушительных лужиц и луж), по которым мелкой сеткой барабанили довольно-таки приличные дождевые капли, а двое наших отдыхающих довольно неспешным, но уверенным шагом всё дальше и дальше удалялись в глубь этого небольшого, но уже затемнённого лабиринта Московских улиц, и по пути им не попался ни один случайный прохожий, только очень часто тишину их прогулки нарушали только стуки открываемых или закрываемых мелким сквозняком дверей, который, впрочем их совершенно не беспокоил.
Не станем подробно описывать их маршрут, отметим только что где-то минут через сорок они остановили случайное попавшееся им такси, которое и довезло их прямо до их резиденций. Да, начав свой отпускной моцион с этих трёх дней, проведённых на беговых скачках, они продолжили его двухнедельными выездами на довольно большие водоёмы, где они распрекрасно проводили и коротали время за рыбалкой, кострами, играми в нарды и прогулками вдоль камышей на лодках, кострами, основным рыболовством и прочими приготовлениями так же заведовали несколько бывших выпускников Голштейна, а тем временем и Старший, и Голштейн проводили своё время в основном в тени от деревьев, под небольшим навесом, или-же прямо в палатках, Профессор-как всегда со сборником какой-нибудь поэзии, или с какой-нибудь другой полюбившейся книгой, а Голштейн перечитывал взятые из библиотечных архивов тщательно переплетённые, и все уже пожелтевшие от времени книги примерно 18-19 столетий, в которых встречалась и старинная латынь, и немецкая классика, и авантюризм Гофмана.
Так, две недели совершенно безоблачного времени, в котором весьма приличное время было уделено всему, что причитается на летних увеселительных пикниках, проведённых на нескольких весьма живописных, и кстати не очень многолюдных Валдайских озёрах пролетели без каких-нибудь особых неожиданностей и довольно-таки быстро, и уже прибыв в свои Московские жилища и сидя снова у Профессора за столом на следующий вечер после возвращения они попивали свой чай с ромом, и не спеша и откинувшись в кресла вполголоса обсуждали план продолжения «дачного периода», и примерным местом его дальнейшего проведения они не особенно долго рассуждая решили выбрать Юг Краснодарского края, где на побережье Азовского моря под мягким и тёплым Южным солнцем им никто не будет мешать на протяжении всех полутора месяцев оставшегося тёплого времени.
Вылетать из Москвы они решили через четыре дня, и Голштейн, немного повозившись с телефоном позвонил, и заказал два билета до Ростова на утренний рейс, после чего они ещё немного посидели, попивая вечерний чай, и минут через сорок Голштейн поднялся, попрощался с Магистром, и взяв с вешалки свою куртку потихоньку щёлкнул замком и не спеша пошёл в свои апартаменты. И через эти четыре дня, после приземления в Ростове и шестичасовой поездки на рейсовом автобусе они подъехали к очень небольшой и очень живописной турбазе, находившейся на берегу очень своеобразной и несколько удлинённой лагуны, вдоль берегов практически везде поросшей камышами, и по протяжении нескольких километров соединявшейся с Азовом, и выходя из автобуса около турбазы (находившейся на берегу довольно широкой и полноводной реки, впадавшей здесь в море) они прошли километра два по берегу и подошли к двум небольшим домикам, расположенным метрах в пятистах друг от друга, в одном из которых жил местный егерь, а второй домишка по заранее уже обговорённым условиям был предоставлен в полной распоряжение двум нашим путешественникам.
Расположившись, и за два дня как следует расквартировавшись и осмотрев ближайшие окрестности, они потихоньку втянулись в этот тёплый и полупляжный морской сезон, и уже через две недели их можно было найти одного около довольно высокого горного кряжа, выходящего метров на триста в воду, где он в небольшой и естественной нише, довольно надёжно защищавшей даже от очень сильного внезапного дождя, весьма комфортно разместившись на небольшом переносном кресле перед большим и плоским камнем, очень уютно заменявшим стол весьма распрекрасно проводил время за чтением некоторых как довольно древних, так и совершенно молодых современных авторов, потихоньку следя за костром (на котором ещё вообще-то согревался как чайник, так и вся остальная его походная трапеза), а иногда и сам доставал большую и толстую тетрадь, и время от времени минут по двадцать — по пол часа что-то весьма сосредоточенно туда записывал, и только к вечеру, когда солнце висело уже довольно-таки низко над морем возвращался в их жилище, где его иногда уже встречал очень сильно загоревший и весьма довольный Голштейн, который выбрал себе тоже одно очень недурное местечко в одной небольшой бухте, в которую впадал весьма быстрый и мягко прыгающий по камням водяной поток, в котором в весьма достаточном изобилии водились и хариус, и форель, так что рыбные деликатесы у них присутствовали каждый вечер, и рядом с рыболовными снастями, на маленьком столике также покоилось несколько книг и тетрадей Куратора, с которыми он, почти точно так-же, как и его коллега коротал своё пляжное летнее время.
Так быстро пролетел целый месяц, и стояла уже почти половина сентября (что, правда было и не очень-то заметно). Стоял тихий вечер, и несколько раньше возвратившиеся из со своих прогулок как Голштейн, так и Сам, оба уже почти одинаково загоревшие, (Голштейн ещё две недели назад стал уже почти коричневым), довольно мирно уселись за столом на больших плетёных стульях, где рядом с горячим кофейником стояли их чашки, мерно поблескивала бутылка отборного коньяка, и они уже минут тридцать вели весьма довольно тихий, мерный вечерний разговор.
Профессор, показывая на маленькую скульптурку, (небольшое возвышение плеч и большая голова с тесёмкой посередине, японская находка 10-11 веков), которую они случайно обнаружили в одном из Ташкентских музеев во время их последней экспедиции, (и это была кстати, хотя и уникальная, но пожалуй даже не самая интересная из всех находок, случившихся в этой поездке), но явно заслуживающая весьма особого и пристального внимания.
— Так вот, ещё раз повторял профессор, глотнув немного кофе и опять опустив руку рядом с маленькой статуэткой, эта маленькая, и кстати, очень забавная голова ведь действительно очень интересна. Ведь если тихонько толкнуть эту голову, то она сразу начнёт немного покачиваться, и, как ты уже убедился, то от неё можно получить просто массу очень ценной и редкой информации.
Он тихонько взял статуэтку двумя пальцами и потихоньку коснувшись указательным пальцем головы, привёл её в движение. — Так, например она может много рассказать о давно прошедших событиях, о некоторых случаях в биографии её владельца, а так-же иногда и о некоторых ещё предстоящих событиях.
Голова статуэтки мерно покачивалась, они выпили ещё по одной чашке вечернего кофе, и когда они распечатали очередную совершенно новую пачку южных, и вроде-бы Румынских сигарет, эта головка на несколько секунд приостановилась, и мягкий голос с сильным восточным акцентом довольно-таки отчётливо произнёс: — А вам предстоит через два месяца одна и очень важная поездка, — после чего равномерное покачивание древней буддийской поделки продолжилось, и они докурив сигареты и выпив ещё по одной чашке кофе ещё немного переговорили, и стали собираться ко сну.
Так очень мирно, спокойно и уютно прошли последние две недели ихнего южного отдыха, и когда пришла пора прощаться с этими местами, они обошли окрестности, немного сполоснулись в небольшой но очень интересной бухте, где отдыхал Голштейн, и немного задержавшись у горного кряжа, где были пристанище и письменный стол Профессора довольно не спеша подошли к своему домику, забрали свои сумки, после чего подошли к домику их местного соседа, отдали ему ключи, и пошагали по направлению к турбазе, куда минут через пятьдесят должен был подъехать автобус, едущий в обратный путь, а авиабилеты до Москвы на вечерний рейс уже две недели лежали на столике в сумке Голштейна. 5 Москва их встретила довольно облачной и сыроватой прохладой, на траве и асфальте повсюду встречались большие лужи от недавно, около двух часов назад прошедшего дождя, и оставив такси на небольшом перекрёстке, примерно в двадцати минутах от их домов, они неспешным шагом пошли к своим жилищам, немного радуясь прохладе ещё довольно раннего утра и большим каплям росы на траве, лежавшей у них под ногами. Подойдя к своим жилищам они почти молча кивнули друг другу, и разошлись по своим домам отсыпаться и немного вновь осваиваться к будничным, немного моросящим средне-северным широтам. Через два дня наступал октябрь, и особых планов на ближайшие пол месяца вообще-то не имелось.
Первого октября Профессор зашёл к Голштейну, и они два часа провели у него на кухне рядом с чайником, и, к тому-же Профессор принёс с собой ещё одну статуэтку, (из той-же поездки), маленькая, весьма подробная и немного нелепая статуэтка, вся покрытая какими-то непонятными записями, и ещё, в добавок к этой тёмной, и отбрасывающей фиолетовый отсвет статуэтки Профессор принёс с собой небольшой пакет с отобранными ими на морском берегу пёстрыми и разноцветными, полностью отполированными водой и очень гладкими прибрежными камнями, которые они насобирали за полтора месяца, и теперь они вместе с доцентом, (которому его спутник принёс десятка четыре с небольшим этих отборных реликвий из довольно-таки большой коллекции, которая, вообще-то, хранилась у Старшего), и они, разложив их на столе где-то около часа как маленькие дети перебирали и осматривали почти каждый камушек, с превеликим удовольствием вспоминая немного тихий и успокаивающий мерный шум морского прибоя.
Перед уходом Профессор оставил эту часть их довольно большой коллекции на столе у доцента, и они условились, что через неделю, в четыре часа они опять встречаются у Профессора, а пока они оба совершенно свободны заниматься своими делами и занятиями.
Через неделю, выглянув в окно и посмотрев на желтовато-красные деревья и на мелкий накрапывающий дождик, Голштейн подошёл к вешалке, накинул куртку, и через пять минут уже подходил к квартире Старшего. Да, причём как только он открыл входную дверь, как сразу услышал знакомые звуки Пинк-Флойдовского музыкального колебания, и когда он подошёл к двери, то перед тем как нажать на звонок он с небольшой улыбкой потрогал ручку двери, и убедившись что дверь не заперта, потихоньку зашёл в квартиру и защёлкнул замок.
— В гостиную, Голштейн, в гостиную-раздался из-за синтезаторного фона и гениальной гитарной переборки чуть слышный, хоть и громкий голос Профессора, и, войдя в гостиную, всю залитую алловато-малиновым и немного пульсирующим световым фоном он увидел что вместо большого и традиционного стола и нескольких старинных шкафов в ней стоят только два больших мягких кресла, в одном из них, откинувшись и положив ногу на ногу сидел Он Сам, а другое кресло, как показал он рукой, предназначалось для ожидаемого гостя, и когда Голштейн уселся, и взяв с небольшого журнального столика чашку с кофе, Он слегка кивнул ему, стряхнул в пепельницу пепел со своей сигареты, и негромко сказал: — Узнаёшь, ведь это ANIMALS. Не правда ли, давно мы так не отдыхали. Шла где-то четвёртая минута второй композиции со знаменитого диска, и Голштейн, немного отпив кофе с явным привкусом горького миндаля кивнул и согласился.
Они так молча и не разговаривая прослушали весь диск, потом хозяин всё так-же молча поставил на повтор последние две вещи — PHISH и PINK ON THE WINGS, которые они прослушали так-же молча, попивая кофе и докуривая сигареты, и когда Пинк Флойд замолчал, они минуты две просидели молча, после чего хозяин вздохнул, и негромко произнёс: — Ну что же, давай ещё немного, — после чего он чем-то щёлкнул, и вся комната погрузилась в светловато — зелёный отсвет и мягкие вступительные аккорды пластинки «Гауди» Алана Парсона, и прослушав точно так-же и этот диск, почти не о чём не разговаривая, они наконец поднялись, и Голштейн вслед за Магистром проследовал в его кухню, и когда они опустились в кресла за небольшим столом у окна, с расставленными тонкими фужерами, щербетом, и прочими восточными сладостями, музыка в гостиной вновь возобновилась, и заиграл «Дженессис», и было видно, что комната была уже освещена вся полностью в фиолетово-синий оттенок. Наливая из охлаждённой матовой бутылки «Бордо» и предавая её затем Куратору, Хозяин неспешно и как-то немного отстранённо произнёс: — Ну что, ты я надеюсь не забыл, что чуть меньше чем через полтора месяца нам предстоит одна не очень долгая, но очень важная поездка?
— М, я готов даже через неделю.
— Нет, сир, только середина ноября, только в то полнолуние, и нам там надо быть обязательно.
— Я готов.
— Я и не сомневался, и к тому-же нас там будут ожидать очень старые знакомые.
— Я это прекрасно знаю.
— Да, ты угощайся, этот щербет и эта пастила очень прекрасно гармонируют с этим отборным «Бордо». Да, кстати, там-же стоят и две такие-же бутылки с «Рейнтвейном».
— Спасибо, мон сир, я это давно заметил, и с удовольствием отдам им должное. Да, а что касается поездки, то…
— А что касается этого твоего «то», то если немного точнее, мы в последний раз посещали этот отдалённый монастырь в самом центре Памира двадцать пять лет тому назад. Но с тех пор протекло довольно прилично воды, и время слегка поменяло свой цвет, как, увы, мы все ещё тогда в этом уже убедились.
— Увы, но быть Демосфеном не так-то уж легко, да, так-же как и его старым Куратором, и…
— Да подожди ты со своими сожелениями, и достань-ка лучше вон-ту левую бутылку «Рейнтвейна», ей Богу, она просто превосходна, и если…
— Да, и с этим, и с этим…
Итак их вечернее застолье закончилось где-то ближе к одиннадцати вечера, и когда Бывший Верховный Хранитель вернулся к себе домой, и глотнув холодного чая открыл окно и лёг спать, за окном вовсю шумел весьма приличный, довольно сильный дождь.
Когда наутро он проснулся, то, потянувшись и немного зевнув он поднялся с кровати, и уже хотел подойти к окну, как вся комната наполнилась насыщенным зеленовато синим отсветом, и из большого музыкального центра, стоявшего в углу комнаты раздались вступительные аккорды одного из вариантов Пинк Флойдовского «SHINE ON YOU CRAZZY DIAMOND”, и Куратор, немного усмехнувшись, зашёл на кухню и выпил немного холодного кофе, стоявшего на столе, не без небольшой улыбки просто не мог не отметить, как хорошо слышен каждый аккорд знаменитого Пинк Флойдовского WISH YOU THE HEAR. 6 Прошло две недели после их последней встречи. На улице стояла довольно прохладная предноябрьская погода, и в этом старом Московском парке, весьма любимом многими горожанами в летние дни, можно отметить, не было ни души, а если точнее, не было совершенно никого из посторонних. А если бы кто-нибудь из случайных прохожих случайно и заглянул бы в этот уголок, «чего, как мы здесь отметим, совершенно не могло случиться», то тогда-бы он увидел одну очень странную и совершенно не вяжущуюся ни с какими понятиями и представлениями картину…
… Итак, посередине парка, плавно разместившись на трёх пустынных скамейках, над усыпанными поздней осенней листвой дорожках и газонах развернулось довольно-таки престранное зрелище…. На левой скамейке, немного присыпанной поздней осенней листвой лежала довольно старая и толстая раскрытая книга, от которой, если немного к ней присмотреться, исходило несколько загадочное и переливистое свечение.
У крайней правой скамейки, как будто бы случайно к ней прислонённый, поблескивал на раннем чуть тусклом октябрьском солнце большой и старинный двуручный рыцарский меч, с рукояткой, украшенной несколькими рубинами и другими драгоценными камнями.
Чуть дальше от них, примерно в пятидесяти метрах около нескольких уже полностью осыпавшихся деревьев гулял, мерно потряхивая гривой и временами озираясь и что-то сердито рыча большой, очень гордый, и очень важно держащийся лев, с совершенно независимым видом оглядываясь на некоторые незаметные шевеления, и после этого совершенно спокойно опять оглядываясь на скамейки, где посередине между древней книгой и древним оружием сидел человек лет тридцати — тридцати с небольшим, одетый в темновато серебристую одежду и накрытый старинного средневекового покроя серебристым плащом.
Так они сидели уже около часа, и когда стоявший немного вдалеке от гордого рыцаря Куратор слегка приподнялся, и негромко но очень учтиво поклонившись произнёс: «Сир, пожалуй, но похоже что уже светает»…
Да, после этого невидимая плёнка реальности немного изменилась, пару раз немного качнула двумя старыми деревьями, и после этого совершенно переменилась. Гордый лев, слегка повернув голову посмотрел в их сторону, мотнул головой, и как-то плавно и незаметно растворился в прохладном московском воздухе, после этого старинная Библия, открытая на книге пророка Иссаи тоже издала последнее серебристое мягкое свечение, и так-же, подхваченная невидимым прохладным воздухом тоже куда-то исчезла, после неё точно так же растаял, сверкнув на прощание двумя яркими камнями рукоятки и старинный двуручный меч.
Только сидящий человек тоже приподнялся со скамейки, и слегка кивнув своему верному помощнику, Лев Иссаевич Курштрейн, как было записано у него в паспорте, серебряный плащ которого превратился в довольно дорогой, такого же серебристого цвета финский плащ-дождевик, так же слегка склонил голову и слегка махнул рукой своему верному помощнику, который после этого неспешным шагом пошёл к его скамейке.
Практически никаких изменений вроде-бы не было заметно, если не считать того что Верховный Магистр помолодел за это время лет на пятнадцать — двадцать, и на груди у него, под плащом на большой и толстой золотой цепи висел в виде медальона древний позолоченный старинный герб, на котором на фоне больших и отточенных зубцов замковых башень гордый Лев поддерживал двумя лапами большой позолоченный крест, и по бокам были заметны какие-то непонятные надписи древними готическими буквами.
Да, и у подошедшего к нему верного спутника и помощника на такой-же цепочке и под таким же серебристым финским плащом-дождевиком был виден такой-же старинный родовой гербовый знак, в котором на синеватом фоне было видно изображение всадника на вершине холма и под мерцающим прямо над ним полумесяцем, и посередине которого точно так-же высился и большой позолоченный крест.
— Ну что, мон сир, теперь мы готовы, и через двадцать семь дней нас ожидает очень ответственное путешествие.
— Ну кто бы мог сомневаться, — ответил он Верховному Магистру, и Демосфен кивнув головой немного промолчал, и после этого они очень неспешным шагом пошли к выходу из совершенно безлюдного в это утро парка. 7 Ранее ноябрьское утро было довольно прохладным. Мы не будем описывать как они добрались до этого места, как пересекли границу, и каким странным образом они оказались на этих предгорьях, над которыми возвышались большие и величественные, покрытые вечными ледниками вершины знаменитых Памирских гор. Да, а до конечной цели их поездки, небольшой кельи старого смотрового верховного ламы, находящейся прямо над окраинами одного из древних буддийских монастырей, полностью расположенного в отчасти естественных, отчасти вырубленных на протяжении многих веков пещерах и других обширных подземных пространствах, в которых находились и располагались как все жилища и кельи, так и вся утварь, и все служения и обряды проводились в большой и гулкой пещере посередине этих разбросанных в горной породе и скрытых от мира и посторонних сети больших и просторных монастырских помещений и переходов между ними.
Да, температура была весьма прохладной, где то между десятью и пятнадцатью градусами ниже нуля, под ногами довольно мягко шуршал и поскрипывал сухой, шершавый снег, и по краям тропинки то и дело блестели очень часто подходящие почти вплотную окраины большого, и уходящего очень далеко и вверх большого ледника, вдоль которого была проложена эта тропинка.
Да, а до конечной точки их путешествия оставалось уже всего где-то минут двадцать-двадцать пять их неспешного и несколько размеренного, местами немного скользящего на этом немного покалывающем морозе хода. Пройдя так ещё минут десять они обогнули один высокий и уходящий далеко влево горный уступ, и тут их взору предстала уже довольно им знакомая равнина, (под которой и находился этот древний и спрятанный от мира монастырь, попасть в который можно было только несколькими скрытыми от глаз и от посторонних проходов), да, и уже где-то метрах в четырёхстах от них уютно возвышалась остроконечная, высеченная с краю большой и высокой скалы весьма просторная и довольно знакомя им келья Смотрового Верхнего Ламы, находившейся над ближними к ним восточными подземными монастырскими переходами.
Дорога туда была более широкой и прохоженной, чем та тропинка по которой они шли до этого, и минут через десять, остановившись и немного шоркнув на сухом снегу в трёх с половиной метрах от большого и темнеющего дверного прохода, ведущего в этот приют они две минуты простояли молча, вглядываясь в тёмный зияющий входной провал (не секрет, что ни двери, ни каких-либо стёкол на узких окнах, очень тускло освещающих внутренние покои этой пагоды не было и в помине), только ажурный и смыкающийся в верху дверной проход, украшенный по бокам чуть потемневшей от времени накладной мозаикой, и постояв так две минуты они немного склонили головы, и молча вошли внутрь этого сооружения.
Да, как только они вошли внутрь, то сразу-же какое-то домашнее тепло и спокойствие, и чувство большого и большого умиротворения как будто бы снизошло на них (надо немного отметить, что эта атмосфера царила в этих местах постоянно, на протяжении многих уже веков), и, хоть они и не один раз бывали здесь гостями, но их всё-таки опять немного удивило то, что несмотря на отсутствие каких-либо дверей и стёкол тот уже довольно сильный морозец, с которого они шагнули в эти стены, и довольно промозглый, хоть и лёгкий, но весьма прохладный сквозняковый ветер, немного даже гудевший в вершинах находящихся поблизости кряжей совершенно не имел отношения ко внутренним покоям этого приюта, и температура там держалась примерно на уровне пятнадцати-восемнадцати градусов, (почти как ранним летом, и, кстати тут можно заметить, что такая обстановка там не менялась ни зимой, ни летом, ни в сильную пургу, ни под жарким тридцатиградусным солнцем).
Так, войдя внутрь этого одиноко возвышавшегося горного приюта они минуты четыре привыкали к световому переходу от хоть и морозного, но яркого утреннего солнца к тёплым сумеркам, царящим среди этих стен, только слегка освещённых шестью глубоко прорезанным узким окнам и полосой света от входного прохода, и когда их глаза освоились с этой небольшой переменой, то они уже спокойно смогли осмотреть вырезанные вдоль стен каменные сиденья, стоящий посередине большой каменный стол, покрытый уже от времени небольшой сетью маленьких трещин и неровностей, и стоящую посередине стола, рядом с большой, но давно уже пустой каменной чернильницей высокую лучину, около которой лежали два больших и очень хороших кремня.
Куратор подошёл, и три раза чиркнув этими кремнями запалил эту сухую лучину, после чего немного отошёл, и потрогав рукой каменную поверхность стола улыбнулся: — Нет, мон сир, здесь совершенно ничего не изменилось. Да, поверхность стола была очень чистой и тёплой, а усевшийся уже на одно из стоящих рядом с этим столом каменных кресел Демосфен тоже немного улыбнулся, и кивнув своему спутнику сказал: — Можешь спокойно присаживаться, Голштейн, эти кресла и эти скамейки точно так-же ничуть не холоднее наших летних парковых скамеек. Да, как мы уже убедились, время совершенно не властно над тем, что твориться за этими стенами. Потом он приподнял голову вверх, и указывая Голштейну на небольшие каменные полки, тянувшиеся вдоль стен, и на ту, где с краю, около одного из проходов, ведущих дальше и внутрь стояли шесть медных старинных светильников, и немного подмигнув с небольшой улыбкой произнёс: — А теперь, мой друг, не поленитесь, и снимите одну, или даже лучше две из этих древних ламп. Хоть эта лучина горит и довольно ярко, но давай будем немного экономными и благоразумными по отношению к хозяевам да и к их будущим гостям.
Куратор не говоря ни слова поднялся, и снял две крайние лампы, которые после небольшой очистки от пыли загорелись так ярко, что полностью осветили всё пространство, и был очень отчётливо виден и мозаически украшенный потолок, и проход в соседнюю комнату и в другие покои, с размещением которых наши гости были довольно давно и довольно хорошо знакомы. Куратор снял с плеча свою сумку, и достал термос, небольшой пакет с бутербродами и небольшую бутылку марочного коньяка, и разлив кофе по чашкам они не спеша принялись к своему небольшому походному завтраку. Довольно удобно разместившись на этих старинных каменных креслах они минут двадцать посидели, перекурили, и Демосфен, проглядывая в дальнейший проход внутрь пагоды негромко зевнул, и кивнул своему коллеге: — Да, а что-то пока ещё никого не видно. Ну что, пойдём посмотрим в этих комнатах, быть может, что-нибудь и отыщем от следов недавних посещений…
— Ну что же, пойдём.
И, взяв одну из ламп они поднялись и вышли в первую гостевую комнату, и осмотрев её и убедившись что вроде-бы месяца два здесь вообще никого не было, подошли ко второй комнате, как вдруг негромкий, и вполне им знакомый голос довольно негромко раздался из-за их спины, и они с небольшой улыбкой обернулись.
— О,о, какие гости, неужто сам Демосфен со своим верным спутником решил посетить покои Ламы? Но вы зря спешите, Лама очень хорошо знает о вашем приезде, и в шесть часов сам поднимется в эти покои, сразу после вечерней молитвы, чтобы благословить вас на дальнейшие мирские и ратные труды…
Да, стоящие уже лицом к нему спутники молча переглянулись, и Демосфен с небольшой улыбкой кивнув ему произнёс: — Да, а это ты, Аскарфаг? Как вижу, ты нас ждал. Ну что-же, ты тоже ничуть не изменился, да, совсем. Да и ты, как мы знаем, гораздо лучше знаешь эти тихие покои, и как мы надеемся, ты что-нибудь сможешь предпринять в отношении небольшого, но пожалуй и совсем не лишнего гостеприимства, и мы…
— Да что вы, как вы могли подумать что я оставлю вас одних на этих скамейках? Вы меня удивляете. Ну что-же, ну что-же, если вы не возражаете, то прошу пожаловать в мои покои, где мы сможем спокойно посидеть и побеседовать, и где, кстати я могу добавить, у меня в гостевой спальне спит ещё один гость, прибывший так-же как и вы в этот вечер в мои покои, и когда наступит вечер, то у нас, уверяю, найдётся время и для небольшого и очень важного разговора, ну а пока — давайте уж пройдём и ознакомимся с моим немного уединёнными, но я надеюсь, вполне достойным жилищем.
И знаком хозяина подойдя к ним, и показывая рукой в глубь следующей комнаты он сделал им жест следовать за ним, и мягко поклонившись зашёл туда первым.
Они проследовали за ним, осветив медной лампой такую-же келью с каменными скамейками-лежанками по бокам, и только Аскрфаг, подойдя к оной из стен протянул руку в одну из не глубоких ниш, незаметно нажал на какую-то невидимую и лёгкую панель, и половина стены почти беззвучно и очень быстро отодвинулась в сторону, освобождая проход в большую и ярко освещённую комнату, куда Аскарфаг, немного поклонившись и пригасил всех войти.
Да, а внутренняя обстановка этой освещённой очень мягким, и не режущим глаза светом комнаты была весьма и весьма экзотической. Вдоль стен и по углам стояли очень хорошо сохранившиеся серебряные и позолоченные рыцарские доспехи, одна из стен напоминала какую-то весьма представительную выставку средневекового оружия, на высоких полках хранились стопки старинных и тщательно переплетённых книг, по соседству с ними лежали несколько старинных королевских корон, а в углу у стены ещё и присутствовали несколько запылившихся стеклянных колб и перегонных сосудов, принадлежавших по всей видимости, скорее всего к древним алхимическим опытам и экспериментам, на стене под ними висело несколько восточных байховых костюма, украшенных драгоценными камнями и прошитыми золотой и серебряной нитью, а немного ближе к середине стояли четыре очень мягких и удобных кресла, а посередине блестящий и полированный стол, и Аскарфаг, ещё раз слегка поклонившись лёгким жестом пригласил всех вошедших садиться.
Путники уселись, а одетый в восточный халат с золотистым отливом хозяин, тоже усевшийся напротив них достал из невидимого нижнего ящика стола две стеклянные пепельницы, несколько пачек сигарет и откинувшись в кресле предложил всем мягко расслабиться и немного перекурить.
Демосфен мягко кивнул, и распечатывая одну из пачек сигарет немного сомнительно посмотрел сначала на неё, потом на своего соседа, и только он повернулся в сторону хозяина, как тот очень вежливо переспросил: — Да, извините, может вы больше предпочитаете трубочный табак или сигары? И тот час из того-же ящика появилась коробка с табаком, две весьма солидные курительные трубки и пачка гавайских запечатанных сигар.
Но Магистр только мягко улыбнулся, и обводя взглядом эту весьма экзотическую комнату, и остановив свой взгляд на хранящейся на высоком трёхногом возвышении и накрытой прозрачным небьющимся колпаком с очень мягкой подсветкой старинной Библии, с небольшой улыбкой сказал: — Да, а неплохо-же вы здесь устроились, не правда-ли, шикарные апартаменты, и в них, наверняка имеется далеко не одна такая-же просторная и светлая комната. Да, и кстати, ты кажется говорил, что у тебя в спальне сейчас спит ещё один из наших знакомых?
— О что вы, да, конечно-же, это — Ланкорн, он прибыл вчера вечером и после небольшого вечернего угощения будет отсыпаться пожалуй ещё часа два, и после того как мы немного отобедаем, то немного ближе к вечеру мы в четвёртом уже спокойно сможем посидеть и поговорить в совершенно спокойной обстановке.
Гость одобряюще кивнул радушному хозяину, и обводя глазами и останавливаясь ненадолго на некоторых экспонатах, так щедро украшавших эту приёмную с небольшой улыбкой заметил: — Да, в прошлое наше посещение здесь была совсем другая обстановка. Тогда, насколько я помню, здесь кроме нескольких восточных ковров и нескольких диванов вообще то ничего в общем не было, и тогда во время нашего разговора мы пили только крепкий чай из пиал, и какими-то случившимися к этой встрече небольшими восточными щедротами. А теперь, как я вижу, ты уже всерьёз обосновался в этой келье, и перенёс сюда гораздо больше половины своих бывших личных и боевых трофейных реликвий, которые, насколько мы прекрасно знаем хранились у тебя немного в другом месте, а теперь…
— Теперь, теперь, вы правы, господа, я уже больше двадцати лет почти постоянно обитаю в этих стенах, и, естественно конечно-же я перенёс сюда и этот ценный и достойный реквизит, тем более, что выезжать отсюда я в общем то и не собираюсь…
— Да, а неплохая подборка оружия… А вот эти доспехи случайно не те ли, которые были на тебе при коронации Карла 9, и немного после этого, на весьма памятном всем нам Латинском сборе?
— О,да мон сир, вы совершенно угадали.
— М-да, а вон та из этих корон, третья слева, да, она ведь тоже наводит нас обоих на кое-какие воспоминания…
— А это царственный дар Иерохонта Третьего, который даровал тогда его мне от него в наследство вместе со всей Северной Провинцией Великой Империи, включавшей тогда в себя, кстати сказать, и всю Фландрию, за исключением пожалуй городов Ганза и нескольких других подобных и мятежных областей, и это очень ценная реликвия.
— Да, старый восточный жук, ты, как мы видим, уже и впрямь совсем серьёзно обосновался в этих стенах.
— О, и о чём ничуть не сожалею. Куда их там, вся эта суета, все эти города, весь этот мусор.
— Ну что-же, раз уж так, то мы надеемся на полное гостеприимство.
— Ну, да когда-же я вас хоть один раз подводил, помилуйте, Светлейшие! Да, и по этому, прошу, прошу, пройдёмте срочно в комнату, куда ведёт вот эта дверь. Там вы найдёте полный стол, и всё что нужно для двоих путников после такого большого и довольно непростого путешествия. Не смею больше вас задерживать, прошу, прошу за мной.
И, поднявшись они вошли вслед за хозяином в освещённую мягким светом комнату, полностью устеленную мягкими восточными узорчатыми коврами, посередине которой возвышался большой и полностью накрытый для торжественной трапезы стол, который,
надо отдать должное составителям был составлен весьма и весьма, если даже не очень изысканно.
Опустившись в глубокие и мягкие кресла и слегка поклонившись хозяину, наши путники наконец-то отдали должное местному гостеприимству, и начав с горячих блюд, а после постепенно перейдя к обжаренным закускам, примерно минут через сорок, уже сидя с высокими бокалами белого Скотча с содовой, и потихоньку продолжая свои немногочисленные и короткие смешки по поводу столь неожиданного горного отшельничества их старого знакомого, и после очередной, и немного ироничной тирады минуты три промолчав, и поставив на стол свой едва отпитый бокал Демосфен посмотрел на собравшихся и совершенно серьёзно проговорил: — Ну что-же, пока благородный Ланкорн осыпается в этом надёжном приюте, давайте поговорим пока поближе о целях этой, и весьма не такой уж простой нашей встречи.
Да, в начале этого лета мы были в поездке в Восточных областях нашей территории, и встретившись там с представителями лиц, которым была вверена восточная и южно-азиатская область этой ойкумены. Ответ был однозначный и такой-же как и на нашей, и смею вполне полагать, и на ваших южно-европейских, и других, гораздо более южных и восточных областях, ответы из которых должны сейчас быть у вас, наш надёжный и гордый горный отшельник.
— Смею вас заверить, они точно такие-же, как и те, которые принёс мне вчера вечером мирно отсыпающийся сейчас представитель от лиц, следящих за Американскими континентами и многими прилегающими к ним территориями.
— Да, собственно, как нам было явлено, да и всем остальным хранителям тоже, так это то, что в ближайшие сорок-пятьдесят лет никаких глобальных изменений и серьёзных катастроф, грозящих этой очень многострадальной и очень сильно потрёпанной разными вспышками деятельности современной цивилизации, и разными не очень осторожными действиями различных лиц, стоящих у ключей власти планете в сущности, вообще-то не грозят…. Да, это на ближайшие лет сорок-пятьдесят. Что-же может быть потом — это только лишь Воля Его, Проведение Его, только Милость Его, и все мы, склонив наши головы, подчиняемся только Воле Его.
Не так уж нас и много на этой планете, да, сейчас, после всех передряг и чисток нас осталось всего-то около Семидесяти, и всем нам вверены какие-то части и участки этой планеты, на которых мы уже много веков несём бремя своей службы и по Воле Его соблюдаем и несём свою службу по сохранения порядка, спокойствия и равновесия.
Итак, нам всем было сказано не вмешиваться в ход происходящих событий, за исключением только тех случаев, когда по неведению и недосмотру могут начаться какие-нибудь серьёзные катастрофы, или какие-нибудь неосторожные действия правителей, могущие привести за собой очень большие и очень неосторожные последствия, которые мы должны проследить и по мере и возможности незаметно их остановить или обезвредить.
Такова Его Воля, такова наша миссия. Ну, а что будет после, пока нам не явлено. Может быть это будет конец в виде ядерных войн или просто последствия всех загрязнений, может быть большая часть всех живых станет жертвой такого печального, но пожалуй, почти что уже неизбежного проведения, и останется где-нибудь может быть избранных часть, может быть… Может быть, может быть… Но — Всё Воля Его, Всё по Слову Его, может быть, Он Всесилен, может быть, может быть, будет и Милость Его, и прозрение слепым, может быть, может быть… Может быть, Он — Всесилен, но а мы — только слуги Его, только слуги Его.
Может быть, Будет Воля Его, Будет Слово Его, Будет Милость Его, и…
— Аминь, — произнёс уже минут десять стоявший рядом с открытым спальным дверным проёмом, и внимательно слушавший эту беседу давно уже вставший четвёртый участник этой отшельнической встречи, — Аминь, и да Светится Имя Его, и да будет Воля Его, и да Пребудет Слава Его, и Ныне, и Присно, и Во Веки Веков, Аминь.
Все трое повернули к нему головы, и с небольшой улыбкой так-же скрестили на груди руки и так-же, слегка склонившись разом произнесли: — «Аминь».
После этого Ланкорн занял четвёртое, приготовленное для него кресло, и в ходе тихого разговора пошла уже мирная и освещённая несколькими специально зажженными по краям стол свечами трапеза, во время которой почти не затрагивалось почти никаких важных тем.
Только ближе к вечеру, когда уже стемнело, и часы пробили 6 часов вежливый хозяин немного приподнялся и учтиво напомнив присутствующим, что поскольку было известно, что все трое посетителей хотели прикоснуться священного и очищающего огня, то через пятнадцать минут Главный Лама специально для редких гостей поднимется наверх, и прочитав очищающую молитву все приехавшие смогут прикоснуться к частичке этого очищающего огня, которую Лама возьмёт с собой наверх.
И действительно, через пятнадцать минут послышалось отдалённое позвякивание ритуальных колокольчиков, потом чьи-то поднимающиеся из глубины помещения шаги, и в тон с ними немного гортанным голосом повторяемые во время пути моления и мантры, и через пят минут в их комнату вошёл одетый в праздничный новый халат совершенно лысый семидесятипятилетний лама, с большой медной цепочкой на груди, на которою был повешен на блестящем медном круге какой-то знак из нескольких иероглифов, и державший в протянутых вперёд руках большой понос с чашей, над которой парило светло-синее и совершенно прозрачное пламя.
Очень вежливо поклонившись всем присутствующим, и жестом пригласив всех преклонить колени, на что все трое, уже знакомые с этой процедурой безмолвно согласились, и пока старый монах читал молитву сидели молча, слегка склонив свои головы.
Когда молитва была прочитана и Лама приподнял повыше свою чашу с огнём, то тогда все по очереди, приподнявшись и почтительно склонившись подходили к этой чаше, потом почтительно наклонившись касались руками этого огня, брали часть его в руки, и три-четыре минуты подержав его в ладонях произносили короткую молитву, и подносили его к лицу, после чего шёл процесс как-бы омовения, они бережно, как будто бы в ладонях у них была вода, или какая-нибудь жидкость подносили их к лицу и производили торжественный ритуал очищения священным огнём, как-бы обмывая вытекающими из их ладоней струйками светло-синего, но в это время совершенно не обжигающего пламени свои лица, после чего падающие вниз блики синего пламени они опять собирали в своих ладонях, после чего так-же бережно возвращали взятые частицы огня большому пламени в чаше, и передавали очередь своему соседу. Хранитель таинства, старый монах всё это время сосредоточенно читал какую-то молитву, и после того как последний, закончивший процедуру Ланкорн вернул огонь чаше и низко поклонился служителю, Лама тоже торжественно поднял руки вверх, повторяя жестом ритуал омовения, низко поклонился троим избранникам, бережно поднял поднос с чашей и так-же медленно, перебирая чётки и повторяя какую-то древнюю молитву повернулся, и пошёл к выходу из комнаты.
Итак, торжественный ритуал очищения был совершён, и хозяин и гости снова уселись за столом на свои кресла, и поскольку этот визит был уже практически закончен, и завтра утром им всем предстояло возвращение в свои родные края, то после недолгой паузы Аскарфаг поднялся, и показал им заранее отведённые им в спальне места, после чего, ещё немного задержавшись в гостиной с несколькими сигаретами и небольшим вечерним разговором все почти одновременно пожелали радушному хозяину спокойной ночи, и пошли в спальню — вставать утром надо будет рано, а дорога-то предстоит не очень-то и близкая.
На утро, около семи часов, поднявшись из-за утреннего стола с чаем и кофе, все трое попрощались с хозяином, вышли из его покоев, и, пройдя через две комнаты старинной монастырской пагоды они из тёплых её стен шагнули на свежий и немного покалывающий семнадцатиградусный мороз, после чего сначала все трое шли вместе, но через полтора часа, после перехода через небольшой, но не очень простой горный перевал они ещё минут двадцать продолжали дорогу втроём, но около небольшой развилки, левый путь от которой отходил к одному, и пожалуй не такому уж и малому городку-селению, Ланкорн попрощавшись с нашими путниками, и пожелав им скорее и благополучнее добраться до своих домов свернул на эту левую дорогу, где, как он говорил, у него было назначено одно довольно-таки немаловажное свидание, и откуда он, пожалуй, гораздо более быстрей и привычнее доберётся до своих родимых краёв.
Да, и дальше двое наших путника ещё часа два с половиной продолжали своё путешествие по этим пустым и безмолвным суровым горным террасам, потом они ненадолго остановились немного перекусить и согреться у небольшого огня, да, а потом….
…Да, а как они возвращались, и как вообще это им удалось, мы пожалуй оставим для читателей тайной, но сообщим лишь, что спустя четыре часа оба наши путника стояли уже на одной небольшой автобусной остановке примерно в 50 километрах от Екатеринбурга, куда в ближайшие десять-пятнадцать минут должен был подъехать регулярный рейсовый автобус, а через полтора часа они уже приближались к стеклянным дверям аэропорта, откуда через двадцать пять минут отлетал самолёт до столицы, и заранее купленные два билета на этот рейс уже неделю хранились в незаменимой походной сумке Голштейна. 8 Ноябрь уже подходил к концу, за окном повсюду лежали большие сугробы, и Москва, встретившая их полторы недели назад обильными и мягкими хлопьями снега, мягко и послушно таявшего на асфальте под ногами теперь уже совершенно серьёзно готовились к трём месяцам довольно прохладных улиц с заметёнными снегом дворами.
Последние три вечера они провели вместе, сидя за профессорским столом, и потихоньку позёвывая обсуждали примерные планы на ближайшие три-четыре месяца, и естественно, что первым у них вырисовался наступающий через месяц новый год, и оба они почти одновременно выразили небольшое предположение, что этот Новый год, и ещё какое-нибудь количество скучного зимнего времени они оба бы с большим удовольствием провели бы в какой-нибудь поездке в более тёплые места, и примерно посоветовавшись за небольшими бокалами «Рейнтвейна» они немного перешучиваясь в конечном итоге решили, что эта поездка будет примерно на полтора-два месяца, и уже последующие вечера они коротали, попивая традиционный кофе с коньяком под мягкие звуки «jetorro tall» и «dire straites», потихоньку осуждая план и маршрут предстоящей поездки, и уже ближе к концу второй недели декабря Голштейн, придя как обычно к профессору, опять обнаружил небольшую перемену в его гостиной,(из которой опять куда-то пропали и стол, и другие предметы обстановки, и снова у стенки стояли два мягких кресла, и в Гостиной, всей поглощённой в розовато-лиловатый оттенок играла уже примерно третья песня с Битловского «Белого альбома», а на маленьком журнальном столике между креслами лежали две уже набитые курительные трубки, рядом с давно уже традиционным кофе, миндалём, и небольшой бутылкой отборного французского коньяка, и Профессор, сидевший в одном из этих кресел дружески кивнул своему гостю, и они дослушали почти весь «Белый альбом» покуривая эти трубки и попивая распрекрасный кофе с миндалём, а когда они перебрались на кухню, то в углу сразу же зажглась разноцветными и праздничными огнями уже стоявшая там небольшая и празднично украшенная новогодняя ёлка, а кухонный стол напоминал о приближающемся уже Рождестве. И когда они уселись на свои места, Профессор совершенно серьёзно зевнув и с небольшой улыбкой посмотрев на Голштейна довольно обыденно поинтересовался, не будет ли его дражайший гость так любезен, что бы немного позаботиться, и завтра вечером заказать два билета на 27 декабря.
На вполне невинный вопрос, в какую страну и в какой город заказывать билеты немного улыбнувшийся Профессор сообщил, что начало их зимнего отпуска пожалуй лучше будет начать с Неаполя, потом можно будет посетить Венецию, немного задержаться в Вечном городе, и после этого у них на выбор будут ещё Мадрид, Милан, и можно распрекрасно провести остаток отпуска на Юге Франции, и может заглянуть на Альбион.
Да, этот план проведения зимнего времени не встретил совершенно никаких возражений, и после небольших разговоров они перешли уже к сладкому десерту, и когда доигравший уже почти в комнате «ABBY ROAD”, “LET IT BE” и перешедший на желтовато-зелёные звуки фоно Элтона Джона музыкальный центр Профессора доигрывал уже середину одной из знаменитых пластинок они поднялись, и Профессор проводил Голштейна до прихожей.
Голштейн закрыл за собой дверь, вошёл в комнату, посмотрел на стоявшую в углу и светившуюся разными цветными огоньками ёлку, и не включая большого света сел на кровать, разделся и залёг под одеяло. На утро он проснулся, разогрел кофе, и минут через десять по его квартире уже вовсю разливался под светло зелёный и немного пульсирующий фон подсветки знаменитый «Манфрендс мэн оф бэнд», а сам Бывший Верховный Хранитель этим временем уже набирал по телефону номер касс аэрофлтоа.
…Рождество они встретили как обычно, в покоях Профессора, а после этого, ненадолго заглянув в апартаменты Голштейна они часа полтора побродили по заснеженному, но в ровных местах весьма и очень часто хлюпающему большими лужами, расплывшимися в следствии стоящей уже больше недели оттепели парку, местами очень ярко и празднично украшенному разноцветными огнями и гирляндами, в свете которых на больших оттаявших снежных прогалинах можно было довольно отчётливо заметить совершенно недавно проросшую, и пробившуюся даже около больших и солидных, (правда весьма и весьма уже подтаявших) сугробов свежую молодую зелёную поросль.
Ну, а двадцать седьмого числа, в день, когда им надо было отлетать из столицы в далёкий и тёплый южный Неаполь, по всей столице с самого раннего утра пошёл дождь, сначала очень небольшой, но очень скоро ставшим весьма нормальным и серьёзным, самый настоящий и немного весёлый новогодний дождь…
И когда два наших отшельника выходили из своих домов, то почти повсюду посреди больших луж и серых шапок уже заметно осевших к этому времени сугробов расстилался почти весенний желтовато-зелёный ковёр из пробившейся из-за этой оттепели молодой и довольно ярко-зелёной травы… Да, и когда они подходили к зданию аэропорта, то этот дождь вовсю уже стучал по зонтикам прохожих, крышам автобусных остановок и по телефонным будкам, и конечно-же и по снова зеленеющим, несмотря на очень скорое наступление Нового года весьма весенним газонам….
Да, и когда они отлетали на юг, в далёкий и тёплый новогодний Неаполь, их родная Москва провожала их тёплым, весенним, (несмотря на столь позднее время года), весело и совсем не скучно стучащим по крышам, улицам и лужам тёплым весёлым Новогодним дождём. КОНЕЦ Лето 2012 года. |
