В Москву!

Октябрята Ваня и Женя не решили домашнюю задачу по математике и схлопотали по двойке. Отметки, выведенные размашистым почерком Степаниды Кузьминичны, поселились кровавыми загогулинами в их дневниках. Мальчики и опомниться не успели, как совершилось непоправимое.

— Почему все догадались, а вы не догадались? — гремит от доски зычный голос учительницы. Её большие, пухлые руки сжимают указку. Она раскраснелась, как синьор Помидор, губы её красны, и зубы красны от помады. Кажется, что во рту её полыхает огонь, и на нём пекутся единицы и двойки.

Мальчики стоят у своих парт. Женя насупился, а отличник Ваня рассматривает испорченную громадной двойкой страницу дневника, нерешительно взглядывает на негодующую Степаниду Кузьминичну и снова смотрит в дневник. Мысли его заедают, как старая пластинка: «Я решал… Я решал… Я решал…»

— Не ты ли, Женя, носился как угорелый по рекреации? — продолжает учительница. — В глаза мне смотри! А кто вчера был на катке? На развлечения время есть. А на уроки? Сделал дело — гуляй смело. Не этому ли папа с мамой вас учат? Почему Катя Полунина или Стасик Корнеев решили задачу? И еще тридцать человек решили? Они что, гении? Нет, они обычные советские девочки и мальчики.

Ваня разглядывает доску, где написано мелом решение заковыристой задачи, и косится на друга Женю — тот потупился и мнёт пальцами мягкий ластик. Обоим мальчикам отлично известно, что на перемене, пока Степанида Кузьминична отлучалась в учительскую, весь класс слизал задачу у Стаськи Корнеева. Женя же изображал самолёт, гудел моторами и фырчал винтами, а Ваня списывать не стал принципиально. Дома он старался, корпел над задачей, искал в ней скрытую каверзу и пыхтел над тетрадкой до тех пор, пока цифры не обзавелись руками, не подбоченились, не запрыгали по бумаге, и он вовсе не перестал понимать содержание. Задача стала казаться мальчику лукавым упражнением, абракадаброй, специально задуманной злой шуткой, а авторы учебника ожили, перестали улыбаться с портретов на обложке, скорчили мальчику ехидные гримасы и собрались сойти на письменный стол. Ваня поскорее отправил учебник с зубоскалами в портфель, и, щёлкнув замочком, с облегчением вздохнул. И сегодня, на уроке, он ждал объяснения скользкой математической задачи, а не готовенького, подсмотренного решения.

Но вышло иначе.

— Где обманывать научились? Октябрятами ещё называетесь! Женя меня не удивляет. Но ты, Ваня? Я считала тебя честным мальчиком и хорошим учеником. Значит, напрасно считала.

Ваня поражен недогадливостью Степаниды Кузьминичны: раз уж он такой лгун, то почему бы ему просто не списать задачу? Списать — минута! Но он не потратил эту минуту, и выходит, он врун, а все остальные — честные. А самая честная и справедливая — сама учительница. Ей надо лишь проверить тетради и незачем кого-то слушать. А вот папа рассказывает, что по закону в суде обязательно выслушивают обвиняемых и дают им защитников — чтобы разобраться, виноват ли человек и совершил ли он то, в чем его обвиняют: а то ведь можно наказать невиновного, посадить его в тюрьму. И как потом это исправишь? Ваня не понимает, отчего Степанида Кузьминична, которая не раз хвалила его, ставила пятёрки и подписывала в прошлом году похвальную грамоту, так к нему переменилась. Будто он родился обманщиком и только и делает, что всех без разбору обманывает!

Ваня начинает дрожать от холода, словно сибирская стужа проникла сквозь изрисованные ледяными узорами стекла и белой метелицей закружилась вокруг ребят и девочек, а на партах засверкали сугробы. «Я два часа просидел над этой дурацкой задачей! — думает он. — Чуть с ума не сошёл! Я же принес черновик! Эх, зря нет такого прибора, чтоб учителя видели правду!»

— Я не обманываю! Это вы обманываете, Кузьма Степановна!

Ваня забывается и называет учительницу по прозвищу. Так дразнят её ученики: за басовитый голос, за походку вразвалку, за привычку стучать указкой по столу. Учительница грузная, она сипло и громко дышит, и быстро ходить ей нелегко. Ване жалко её, когда она, тяжело, с присвистами дыша, неуклюже поднимается по лестнице. Но когда она влепляет кому-нибудь двойку по поведению — за крики, беготню по коридорам, дёрганье косичек, — он, как и все, тихо дразнит её: Кузьма Степановна…

Степанида Кузьминична хрипло ахает. Бросив указку на стол, она добирается средь затихшего класса до парты мальчика, испачканными мелом пальцами берет его дневник и, склонившись над партой, шумно дыша, бешено пишет, пишет… Перед Ваней бушует красный цвет: алая паста ручки, кумачовые губы Степаниды Кузьминичны, зубы, окрашенные помадой. Противный красный дождь льётся на парту, на тетрадь, пенал, учебник, — и Ване чудится, что учительница пишет его кровью.

— А ты, Женя? — Степанида Кузьминична выпрямляется и поворачивается в проходе. — Тоже просишь двойку за поведение?

Женя стоит, повесив голову так, что на голой шее торчат позвонки. Ему достаточно и одной двойки.

— И чтоб родители у обоих расписались! — говорит Степанида Кузьминична и возвращается к доске. — В пионеры вступать собираетесь! Как не стыдно! Садитесь.

Ване и впрямь стыдно — за то, что назвал учительницу по кличке. И октябрёнком оставаться на всю жизнь ему не хочется. Но он же не специально! Зачем она приставала? Почему ему не поверила — а поверила всем, кто списал? Выходит, списать и решить — одно и то же? И папа не прав, когда говорит, что до всего надо доходить собственным умом? И октябрята и пионеры запросто обманывают и списывают? А как же пионерская клятва?

Соседка Таня толкает Ваню локтем: «Не пишешь? Мало тебе? — шепчет она. — Еще двойку схлопочешь!» Но Ваня писать не может, он встречается взглядом со Степанидой Кузьминичной, слушающей, как Катя Полунина повторяет пример, и испуганно никнет над тетрадью. Перед ним пустые фиолетовые клеточки и розовые линии полей. Он листает странички назад: тут алеют пятёрки. Неужели их ставила Степанида Кузьминична? Учительница не одна, думает Ваня, а её две. И Тани тоже две: одна её половинка списывает на перемене задачу, вторая толкает Ваню локтем и призывает прилежно учиться. Но зачем ему учиться и говорить правду? Он больше не отличник, он обманщик, двоечник и хулиган, и в пионеры вступать ему нельзя.

Ваня вдруг вспоминает, что у него есть верный друг Женька. Он ведь тоже получил двойку и страдает не меньше Вани. Не меньше, а даже больше, потому что отец Жене не спустит и обязательно, придя с работы, будет его «воспитывать».

Друг усмехается. Глаза его блестят, на лице застыло гордое и загадочное выражение. Он показывает Ване оттопыренный большой палец. Ваня робко отвечает тем же жестом. И улыбается, больше не чувствуя себя одиноким.

Он знает, Женька не подведёт, Женька что-то задумал и обязательно с ним задуманным поделится. Скорей бы на улицу!

В раздевалке Ваня снимает с вешалки пальто, ищет запропавший мешок с валенками, вытаскивает из рукава шарф и шапку, торопливо одевается и выбегает на крыльцо. Январский ветер сбивает дыхание. Мелкие снежинки ныряют под варежки и холодят запястья. Женя, угрюмый как бульдог, медленно спускается с крыльца. Ваня перепрыгивает через ступеньку, озираясь на друга, и внизу поскальзывается. Друг проворно ловит его за плечо.

— Мне не жить, — останавливаясь неподалеку от крыльца и пиная оледенелый бордюр, говорит Женя. — Отец из меня мокрую колбасу сделает.

— Знаешь, что? — Ваня замирает с открытым ртом.

— Знаю. Ты не хочешь больше учиться. У этой Кузьмы! И не надо! — Женя замолкает, видимо, собираясь сказать что-то важное. — Я ведь из дому ухожу. Навсегда. В Москву махну. Ты как?

Друг глядит куда-то выше Вани: он смотрит на здание школы, на двери с резной деревянной ручкой, на синюю табличку с номером школы, на длинную заклеенную трещину в окне спортзала, на усатых десятиклассников в «алясках», пускающих пар и сигаретный дым. Женя излучает взрослое мужское презрение. Он презирает мороз, школу, учительницу, и Ване кажется, что друг старше его и даже старше десятиклассников. И он готов ему подчиниться — лишь бы тот не оставлял его, и тогда они смело двинут хоть на Северный полюс, хоть на край света, не то что в Москву.

— Я? Как? Я пойду! — выкрикивает Ваня. — Да!

Он подбрасывает и ловит портфель, смеется и расстёгивает верхнюю пуговку пальто. Мальчику видится, как он и Женя гордо шагают по снежной пустыне, в унтах, обветренные, суроволикие, способные свалить горы. Их приветствуют вольные, природные люди: одни в башлыках, другие в танкистских шлемах, третьи с планшетками. Люди здороваются и показывают друзьям по карте дорогу.

— Тогда пошли! — зовёт Женя.

Ваня задерживается. Вон за теми окнами учительница… Пусть без них плачет и рыдает!

— Рюкзак возьми, — по дороге учит Женька. — Еды там всякой! Ещё чего-нибудь! Ну, как турист!

Дома Ваня снимает с антресолей отцовский рюкзак, кладёт туда полбулки хлеба, достаёт из холодильника варёные картофелины, заворачивает в газету сырые яйца (чтобы не разбились), потом осторожно опускает в рюкзак настольные электронные часы, банку килек в томате, пару бутылок газировки и пачку соды — чтобы полоскать хилые гланды. Нужна и книжка. Ваня вытаскивает из шкафа потрепанную «Страну невыученных уроков». Подумав и хмыкнув, заменяет её на «Приключения Робинзона Крузо». Также в рюкзаке оказываются пачка пластилина, пара конвертов (писать родителям) и перекидной календарь. Школьный портфель Ваня забрасывает под кровать: пусть пылится среди ненужных вещей. Напялив пальто, рукавицы и валенки, позабыв шарф, Ваня по привычке суёт в карман ключи.

Женя живет в доме напротив. Встретив Ваню, он помогает ему подтянуть лямки рюкзака и надеть их на худенькие плечи. Раздается хруст, но это ничего. С рюкзаком за плечами, в пальто, шерстяных штанах, валенках и кроличьей шапке Ваня выглядит как заправский путешественник. Он вытирает варежкой пот и расхаживает вместе с Женей по квартире, подготавливаясь к побегу.

— Так! — рассуждает Женя. — Ты ножи, ложки, кружки взял? Эх, кулёма! Что б ты без меня делал? — Он гремит на кухне посудой и кричит: — А спички?

— Нет, — отвечает Ваня. Он стоит в гостиной и рассматривает пластмассовую медаль на стене: «11 место».

— Это отец! На лыжных соревнованиях. Чуть в первую десятку не попал! Он бы первым пришел, но сухожилие потянул. — Женька сваливает на ковёр звякающие кружки, вилки, ложки, роняет коробок спичек и блок сигарет «Шипка».

— Будем курить! — объявляет он. — Самостоятельная жизнь пошла!

Ваня чуть не обнимает друга от восторга, но уловив сдержанное настроение товарища, тоже старается придать себе строгий и мужественный вид. Женька необидно прыскает и приносит из ванной комнаты йод, вату, бинт и рулончик туалетной бумаги.

— Деньги! — вспоминает Ваня.

— Соображаешь! — Друг открывает стеклянную створку и подбирает с тарелки медяки и сворачивает вчетверо бумажный рубль. — Когда коммунизм наступит, то деньги отменят!.. Санки с балкона принеси!

Ване жарко, и он радуется тому, что надо идти на балкон. Забравшись на стул и открыв верхние шпингалеты, он впускает в комнату зимний ветер. Тот развевает полупрозрачный тюль и колышет бархатную штору. Ветер очень холодный, на улице он распугал всех прохожих.

На верёвке покачивается замёрзшее белье, от него пахнет стиральным порошком и зимой. Ваня отстраняет затверделую простыню, берётся за полоз санок — и вскрикивает от боли, потому что кожа прилипла к гладкой стали. Но в карманах у него есть варежки. Он надевает их, берётся за полозья и несёт санки в комнату.

Женя одет и стоит в прихожей. Его рюкзак высок, угловат и напоминает упакованную колонну.

— Ты что, телевизор туда положил? — удивляется Ваня.

— Эх, ты! — сердится Женька. — Радиоприёмник это! Чтобы быть в курсе событий.

— А это?

— Плащ-палатка! Летом в дождь пригодится.

Ваня вздыхает и думает о своей непредусмотрительности. Нет, один в поле не воин.

На улице мороз жжёт Ванины щёки, нос, шею и забирается под намокшую от пота кроличью шапку. Ваня прячется за морщинистый ствол клёна и укрывает варежкой горло.

— Эй, помоги привязать! — командует Женька.

Ваня помогает другу пропустить верёвочный конец под санки. Женя голыми руками перехлестывает верёвку крест-накрест, завязывает два узла, проверяет, надёжно ли закреплен рюкзак, и не спеша надевает шубенки.

— Готово!

Санки приятно шелестят по снегу, поднимаясь и кренясь, и Ване хочется ехать на них, а не плестись с рюкзаком. К тому же что-то больно упирается в спину. Но он молчит и ускоряет шаг, поспевая за Женькой.

— Справедливости на Земле нет, — говорит тот, дёргая санки в объезд зарешеченного подвала. Оттуда валит пар, и на кирпичной стене нарос иней. — Вот Кузьма нам двойки, а мы ей что? Надо на равных! Днём учителя нас вызывают, а вечером — мы их!

— Тебе-то хоть двойка за дело! — вспыхивает Ваня. — А мне? Я ведь вчера решал!

— Какая разница! Ты же ещё и дурак!

Ваня отстаёт и разворачивает воротник свитера. Сноп мелких снежинок-крупинок колет прищуренные глаза. Зябко! И обидно. Неужели Степанида Кузьминична не могла разобраться?

«А может, ей приказано ставить двойки? — осеняет Ваню. — Всем, кто не выполнил домашнее задание? Директор приказывает ей ставить, и всё! Без объяснений! Она ничего поделать не может! И приходится всем списывать, кто двойки не желает. И все про это знают, про приказ директора и двойки — а я не знаю. Интересно, Женька знает?»

Но спрашивает Ваня о другом:

— А далеко до Москвы? — Он равняется с Женей и заглядывает ему в лицо.

— Не-е! — отвечает тот. — Километров пятнадцать! Вон, видишь трубы?

— Трубы?

— Это птицефабрика! А за ней — Москва! Кремль, башни, заборы и музеи всякие!

— Мавзолей, — говорит Ваня.

— Дедушка Ленин! — уважительно выдыхает Женя.

Друзья молчат. Ваня впопыхах забыл пообедать и думает, что хорошо бы поесть, но стесняется в том признаться.

— Перекусим дальше, — говорит Женя и почему-то показывает на жёлтые пятиэтажки с плоскими крышами. Начинаются места, Ване не знакомые.

— Направо! — уверенно рулит краснощекий, бодрый Женя. — Прямо! — Он тащит санки, нагнувшись и заведя назад руки, и уверенными штрихами рисует картины будущего: — Под Москвой всякие машины стоят, грузовики, и вагоны тоже. Их много, и все надо разгружать! Кирпичи, доски, бревна, мясо, куртки и брюки… фурнитура… железнодорожные костыли… много чего. Кто работает, тот ест! Закон социализма! Только надо с утра пораньше очередь занимать — чтоб штаны и кофты достались, а не цемент! И ты запомни: он тебе говорит: десять рублей, а ты ему — не-е, мужик, гони двадцать пять! Ещё пока коммунизм не построили!

Ваня чувствует, как горит ободранный палец под варежкой.

— Нормально заживём! — говорит Женя. — Будем вкалывать, квартиры дадут. Женимся! Я своего сына никогда пороть не буду. И в школу не отдам!

Ваня кивает.

— Вот! — Женя показывает на неоновую рекламу гастронома «Планета». Буквы с завитушками мерцают оранжевыми жилками, как бы включая вечер.

Проголодавшиеся ребята устраиваются за столиком в кафетерии. Тут тепло и пахнет кофейным напитком. Женя приносит что-то, завёрнутое в промасленную бумагу. Ваня стаскивает шапку и кладёт на столик. Он сразу согревается, глаза его слипаются. Женя щёлкает Ваню по носу.

Друзья уплетают рисовые пирожки за четыре копейки. Вкуснее этой еды на свете ничего не придумано.

— Пальцы не съешьте! Вы куда это, пострелята, намылились? — спрашивает их продавщица, ополаскивая за стойкой стаканы. — Из дому, небось, сбежали? — У продавщицы толстые щёки и большие губы, она улыбается.

Женька перестает чавкать, виновато кривит рот и пригибает голову к столику. Ему будто отвесили оплеуху. На губы его налипли рисовые крупинки.

— Ну, шалопаи? — ласково говорит продавщица, звеня стаканами. — Кофе вам сделать? Чаю сладкого?

Женя давится, отбрасывает недоеденный пирожок, хватает Ваню за руку. На лице его отчаянная решимость: брови сведены, челюсть, как ящик стола, выдвинута вперёд. «За мной!» — шевелятся его губы, и крупинки с них осыпаются. Санки грохочут, нерасторопный Ваня со сбившимся набок рюкзаком едва не застревает в дверях.

Морщась от сильного, упругого ветра, друзья стаскивают санки с крыльца. Ваня ёжится и прикрывается варежкой от россыпи колких снежинок. Почему его друг отказался от кофе и выбросил пирожок? Так хорошо бы побыть в тепле, отдохнуть от ветра и стужи! И рюкзак стал весить втрое больше — видно, продавщица незаметно подошла и сунула туда свинчатки.

— Дуем, пока милицию не вызвала! — шипит Женька и толкает Ваню.

— Подожди. — Ваня дожевывает пирожок, жалея, что забыл дома связанный мамой шарф, и натягивает мокрые после кафетерия варежки. Из гастронома никто за ними не выбегает. Странно, но от того, что погони нет, что никто не торопится их вернуть домой, что-то им объяснить, Ване становится неуютно, точно его все бросили, оставили навсегда, и он никому не нужен.

Эх, попить бы чаю! С мёдом, с облепиховым вареньем — горячего, с паром, обжигающим подбородок и щёки!.. Папа вечером кипятит полный чайник и делает сложные бутерброды. Он смеётся глазами и называет бутерброды «конструкторами». «Ну что, сын, скушаешь полконструктора?» — спрашивает он. Ваня радуется приглашению и забирается в кухонное кресло: он любит пить чай в кресле, держа чашку и бутерброд на подносе. Слева от него заиндевелое окно, там вечерняя темень, а справа, за столом, под матовым плафоном лампы, — папа; он пьет чай из пиалы и потрясающе управляется с мудрёным бутербродом. Рот у папы большой, как раз под «конструктор», а в бутерброде и сыр, и колбаса, и домашний соус, а то и белая или красная рыба, и масло… Мама же эти «конструкторы» не ест: она боится потолстеть, пусть папа и называет её «стебелёчком».

Мама и папа, наверное, грустят без Вани. Мама варит на плите вкусный борщ, подсыпая что-то в кастрюлю, а папа кормит щегла в клетке: Вани ведь нет, он ушёл, не простившись (даже записки не написал), а накормить птицу надо… А по телевизору вечером «Капитан Врунгель»!

Ваня плетётся от крыльца, Женя тянет за собой санки. Друзья обходят гастроном и встают с подветренной стороны. Ваня покашливает (кафыкает, сказала бы мама) и трёт варежкой шею. В его горле что-то чешется и ёрзает, там поселился нудный, неутомимо скребущий микроб. Его бы выкашлять, да он застрял и всё скребётся, скребётся!

— В горле першит, — без стеснения признается Ваня.

— Брось! — возражает друг. — Почти пришли! Птицефабрику видишь? — Женя выходит на ветер и, прикрываясь рукавом пальто, показывает другой рукой вдаль.

Но Ваня не видит птицефабрики, а видит одинаковые серые панельные девятиэтажки, железные гаражи, занесенные с боков и укрытые сверху снегом, и голые ветки тополей и клёнов. Небо синеет, летит мелкий снег, воздух сгущается, лиловеет. И, сколько ни всматривайся между девятиэтажками, то ничего там не видно, кроме мутной, непрозрачной пелены.

Ваня плетётся за другом вяло, с опущенной головой и наблюдает, как скользят полозья санок по синеватому вечернему снегу. Санная колея, прямая, виляющая, сворачивающая, снова прямая, как бы завораживает, гипнотизирует его. «Не ходи по лыжне, — будто бы раздается папин голос, — перешагни, не порти её!»

— Ты там живой? — окликает его Женя.

— Ага.

Во дворе длинной девятиэтажки с двумя арками навстречу мальчикам попадаются чужие тётенька с дяденькой. Они с любопытством глядят на мальчиков. В доме зажигается жёлтым светом сразу несколько окон. Женька шарахается в арку, увлекая за собой Ваню. Ветер доносит жалобный визг собаки. Ване тоскливо и страшно, и он ловит друга за хлястик пальто.

— Жень… — просит он и хрипит. Язык его высох и стал как сучок. В гландах застряли какие-то репьи, и они не проглатываются.

Ветер ноет позади, в тёмной арке тихо.

— Ты чего? — гулким голосом спрашивает Женя.

Ваня кхекает, сипит и тыкает варежкой в горло.

Женя снимает рукавицу. Сдвинув брови, он трогает Ванин лоб. В арку влетает ворона, садится неподалёку на снег, вертит чёрной головой. Перья птицы взъерошены, она приводит их в порядок, нисколько не боясь людей.

— Дурная примета! — объявляет Женя. — Ты умрёшь!

Ваня опускается в снег. Ноги его гудят и дрожат, будто рельсы под поездом. Ему бы сесть в домашнее кресло и вдоволь напиться облепихового чаю! Или просто прилечь.

— Ты что! — пугается Женя. Он раздумывает минуту, кусает губы — и вдруг наклоняется над санками, развязывает рюкзак и начинает выбрасывать оттуда разные, очень полезные вещи. За радиоприёмником следует утюг, за ним электроплитка, за ней — спущенный футбольный мяч и банка сгущёнки. Плюнув, Женя оставляет в арке весь рюкзак.

— Садись! Быстро! — приказывает он, а сам решительно впрягается в санки. — Эх, за радио отец черепушку свинтит!

Женя ожесточенно рвёт санки с места, не замечая, что Ваня подхватывает приемник. Ворона отпрыгивает, взмахивает крыльями и улетает прочь. Ветер, подкарауливавший друзей за стенами арки, нападает на Ваню и норовит продуть его насквозь, пробуравить в шее отверстие. Зубы мальчика выстукивают дробь, и он умоляет ветер улететь куда-нибудь в Египет, где жарко, где не хватает прохлады.

Ваня старается шевелить пальцами ног и рук, чтобы не замёрзли. Санки уже не скользят, а летят. Ване непонятно, как его друг находит правильную дорогу — не иначе, он обладает оленьим чутьём. С Женей происходит что-то чудесное: он пухнет, ширится в плечах, вырастает в размерах до сказочного богатыря, Добрыни Никитича, и, расчищая путь палицей, шурует напрямик чрез кирпичные стены и бетон!

Из ниоткуда возникает тоже очень большая, просто великанская Степанида Кузьминична: голова её упирается в тучи. Ваня должен добраться до головы и что-то учительнице сказать. И он, крошечный, размером с пуговицу, лезет к её уху по приставной лестнице и шёпотом (так, чтоб Женька не разобрал), просит за прозвище прощения. Но его голос неожиданно раздаётся так громко, что Женька тормозит санки.

— Эй! — доносится до Вани. — Спишь?

Темноту разгоняет фонарь над подъездом.

— Ххде мы? — спрашивает Ваня.

— Дома! — Это отвечает не Женя, а Ванин папа; он тут как тут и несёт Ваню, обхватившего радиоприёмник, в подъезд. За ним, гремя санками, тащится Женька.

Дома их обоих раздевают. Руки матери кажутся Ване холодными: не руки, а ледышки Снежной Королевы.

— Господи, какой горячий! — говорит мама.

— А этому хоть бы хны, — говорит отец про Женьку.

Папа укладывает Ваню в постель. Папины глаза то серые, то голубые, то сердятся, то смеются. На потолке овальные тени от плафонов люстры. Кривясь от боли в горле, Ваня терпеливо глотает сладкий малиновый чай.

— Ты щегла накормил? — хрипит Ваня.

Отец улыбается, и Ване слышно, как возится в клетке птица.

Папу сменяет мама. Она исследует ложкой Ванины гланды.

— Ужас какой! — досадует она и быстро, профессионально смазывает гланды «люголем», отчего Ваня шипит, как масло на сковородке, и обливается слезами.

— Я Женю провожу, — говорит папа, надевая дублёнку.

Женя сползает с кухонного табурета, так и не притронувшись к чаю.

Ванин папа подает Жене шапку:

— Я поговорю с твоим папой.

— И про утюг скажете? — оживляется Женя.

— И про утюг. И про Амундсена с Нансеном.

— Это кто такие?

— Путешественники. Нансен на лыжах перешел через Гренландию, дрейфовал через Ледовитый океан. Амундсен первым достиг Южного полюса.

— Вот это да! — говорит Женя. — Тоже с рюкзаками?

— И намотай на ус, товарищ географ: от нас до Москвы две тысячи километров.

Женя с недоверием присвистывает и одевается. Ване слышно, как он спрашивает, не повредит ли радиоприёмнику холод, а папа отвечает: «Тебе же не повредил». Ваня ворочается, устраиваясь поудобнее, укутываясь потеплее. Ему не верится, что он и Женя сбегали из дому, мёрзли на улицах, боролись с ветром, удирали от приставучей продавщицы кафетерия, и, сбросив в арке балласт, шли обратно.

— Горло-то как завалило! — сокрушается над ним мама, убирая испачканные ватки, карандаш, блюдечко и пузырек с коричневым раствором.

Там, где мама, — мир и покой. В кровати тепло, мягко. Ваня зарывается под шерстяное одеяло, прячется туда с головой и под одеялом радуется, что заболел. Не надо идти в школу, видеться со Степанидой Кузьминичной, оправдываться из-за задачи, краснеть перед всеми… Можно вволю греться и нежиться в постели. Правда, глотать больно, будто наелся наждачной бумаги, — но ему не привыкать. Горло у него «хроническое» — так говорит врачиха из детской поликлиники.

Ваня засыпает. Губы его сухи и обветрены, но на них улыбка.

Снится ему, что он и Женя приходят в класс. И садятся не на разных рядах, как обычно, а рядышком, за одну парту, как им давно уже хочется. Кроме них, в классе сидят мужчины в танкистских шлемах, в касках с шахтерскими фонариками и с планшетками. На их спинах рюкзаки с электроплитками, утюгами и лопнувшей от мороза газировкой. Возле парт поблескивают полозьями санки, а на партах лежат рисовые пирожки по четыре копейки. Мужчины едят их и запивают дымящимся кофе из стаканов. А у доски, с жалостливым выражением лица, мнётся Степанида Кузьминична. Она бормочет что-то, будто оправдывается. Слов у неё много-много, и все слова честные-честные, но мужчины справедливы и неумолимы. Они выдают учительнице стопу учебников и приговаривают её к повторному обучению в первом, втором и третьем классах.

Спустя несколько дней Ваня приходит в школу. Он стесняется Степаниды Кузьминичны и поглядывает на неё тайком, украдкой. А она очень уж сосредоточенно листает классный журнал, точно потеряла чьи-то оценки.

Одноклассники взирают на друзей с восхищением, как на героев войны или прославленных космонавтов. Девочки уважительно косятся на бледного и осунувшегося Ваню.

— Километра три не дошли до Москвы, — не устаёт рассказывать Женя. — Уж всё, и Кремль видели! Звезда такая на нём горит, что везде видно!

— А машин, машин там! — вторит ему Ваня. — И все надо разгружать, разгружать!..

Через неделю история эта забывается.

Забывает её и Степанида Кузьминична.

2004

Автор

Олег Чувакин

Чувакин Олег Анатольевич, родился 09.03.1970 г., живёт в Тюменской области. Прозаик, публицист, критик.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *