Народонаселение всей империи —
люди, птицы, сороконожки,
ощетинив щетину, выперев перья,
с отчаянным любопытством висят на окошке. И солнце интересуется, и апрель ещё,
даже заинтересовало трубочиста чёрного
удивительное, необыкновенное зрелище —
фигура знаменитого учёного. Смотрят: и ни одного человеческого качества.
Не человек, а двуногое бессилие,
с головой, откусанной начисто
трактатом «О бородавках в Бразилии». Вгрызлись в букву едящие глаза,—
ах, как букву жалко!
Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр
случайно попавшую в челюсти фиалку. Искривился позвоночник, как оглоблей ударенный,
но учёному ли думать о пустяковом изъяне?
Он знает отлично написанное у Дарвина,
что мы — лишь потомки обезьяньи. Просочится солнце в крохотную щёлку,
как маленькая гноящаяся ранка,
и спрячется на пыльную полку,
где громоздится на банке банка. Сердце девушки, вываренное в иоде.
Окаменелый обломок позапрошлого лета.
И ещё на булавке что-то вроде
засушенного хвоста небольшой кометы. Сидит все ночи. Солнце из-за домишки
опять осклабилось на людские безобразия,
и внизу по тротуарам опять приготовишки
деятельно ходят в гимназии. Проходят красноухие, а ему не нудно,
что растёт человек глуп и покорен;
ведь зато он может ежесекундно
извлекать квадратный корень. 1915 |