Я и Клара

И было нам с Кларой Откровение. Близился канун Рождества. Вдруг — что-то сдвинулось в вышине, и, как льдины в северном море, разошлись невесомые айсберги, пропуская острый солнечный луч. И раздался голос с небес: «Через год, двадцать первого декабря, ровно в одиннадцать часов ночи вы умрете». Точно раскат зимней грозы колыхнул ветви морозных лип, обрушив снег на наши головы. Он шел сверху, с тяжелых белых туч, этот голос, и в то же время как будто изнутри наших сердец. И мы сперва замерли, ошеломленные, а затем посмотрели друг другу в глаза — и поверили. Потому что если в голове еще могут рождаться всякие фантомы, то сердце не умеет лгать.
Клара тут же ударилась в слезы, а я топтался на месте, растерянный и смущенный, глядя на текущих мимо прохожих. Несмотря на будний день, улица не пустовала, вокруг суетились мамы с колясками, собачники, школьники и просто бездельники. Но кроме нас рокового предсказания не слышал никто.
Я раздумывал, что же теперь делать. Мы с Кларой как раз собрались разводиться. Не то чтобы нам было плохо вместе, но заедала рутина. Хотелось какого-то разнообразия, во всяком случае мне. Свободы хотелось, а не супружеского занудства с ласковыми допросами и этим извечным женским: «Ты меня любишь? Но тогда почему…». Три месяца назад я набрался смелости и сказал жене: «Хватит». Как в холодную воду с головой нырнул. С тех пор я жил то у Агнесс, то у Лаурин, то в бабушкиной квартире, приглашая туда случайных подруг. Кажется, и Клара с кем-то встречалась. Последнее время мы не беседовали о личном. Знаете, как это бывает, когда люди расстаются? И хлопотно, и скучно, и немного жаль. Бывшая — или почти бывшая — жена как ампутированная нога. Больше не твоя, но все равно иногда ноет, чешется, болит.
А сейчас, размышлял я, нам предстоит последний — и такой короткий, как оказалось — отрезок жизни. Так почему бы не пройти его вместе и не уйти рука об руку? Все равно построить что-то новое и прочное мы уже не успеем. А развлечения… меня они больше не влекли. Человек перед вечностью, все равно что дерево перед зимой. Теряет и легкомысленные цветы, и листья, а корнями крепче вцепляется в землю. Так уж мы устроены.
Наверное, и Клару посетили похожие мысли, потому что она вдруг ухватилась за мое плечо, уткнулась в него сопливым носом и горько, отчаянно разрыдалась. Я приобнял ее, и так мы оба застыли, как две подстреленные черные птицы, посреди рождественской улицы, на ледяном ветру.
Зима протекла в душном тумане, в слезах и депрессии. Рождество без праздничной еды и подарков. Слякотный, темный Новый год. В самом конце декабря безобразно потеплело, хлынули дожди, и грязные реки потекли по газонам, доедая по пути сиротливые островки дырчатого снега. Я бы запил, но с юности не переношу алкоголь. А Клара глотала валерианку целыми пузырьками, топя ужас в хмельном аромате лекарственных трав. С работы мы оба уволились. Не было сил и дальше вариться в этом гадюшнике, я про свой офис. А Клара, наконец-то, ушла из ненавистной школы.
— Я их калечу, — жаловалась она. — Убиваю души этих детей. Потому что любить их не могу. Для меня они как роботы, которых нужно научить читать, писать и считать. А они живые, я умом понимаю, а почувствовать не могу. Нельзя с ними так…
— Нельзя, — соглашался я. — Уходи.
Мы пересчитали наши скромные сбережения и решили, что на год их должно хватить.
Март дохнул южным ветром, согрел деревья и траву и, словно забавляясь, щедрой рукой рассыпал по газонам пригоршни цветов. Золотые одуванчики, разноцветные крокусы, а за ними — желто-белые нарциссы, хрупкие гордецы на тонких зеленых ножках. Очнувшись от валерианного похмелья, Клара заметила, что отпущенный нам год, как бокал дорогого вина, уже пролит наполовину.
— На четверть, — поправил я.
— Называй, как хочешь, — грустно качнула она головой, — но мы теряем время. Его и так мало осталось. Три месяца прошло, а мы совсем ничего не успели.
— А что ты хотела успеть?
— Жить, — ответила Клара. — Чувствовать. Мечтать и ловить мечту за хвост.
— Хм… — сказал я.
Женщины — эмоциональные существа. Но суть она ухватила верно. Мы сидели сиднем и ничего не делали, купаясь в тоске и унынии, а время — невосполнимое наше сокровище — ускользало, как песок сквозь пальцы.
Поспорив еще немного, мы побросали кое-какие вещи в большой чемодан и уехали — сначала к теплому морю, потом в горы… Южное солнце приняло нас в жаркие объятия. Знойное дыхание камней, белое степное марево и целый океан солнечного огня. Наши волосы выгорели до червонного золота. Кожа у меня, бледного от природы, облезала пятнами, а у Клары покрылась ровным загаром. Целебным бальзамом солнце затекало внутрь, исцеляло шрамы на сердце, испаряло страх, горячим языком зализывало воспаленные язвы. Постепенно нам становилось легче. Словно темная пелена упала с глаз, и мы увидели нашу жизнь в ярком свете.
— Как ты думаешь, — спросила однажды Клара, сидя рядом со мной на скалистом уступе и болтая ногами над обрывом, — почему это случилось именно с нами? Я хочу сказать… все люди смертны. Кто-то уходит молодым, кто-то доживает до старости. Но никто не знает своего часа. Будущее скрыто от обычных людей. Так почему нам выпало — узнать? Ведь это настоящая пытка: считать месяцы, потом дни, потом часы и минуты. Представлять, как это будет. Боль, агония, удушье… или просто разум выключится, как лампочка — и все? Знаешь, я очень боюсь боли, но еще страшнее — представлять себе небытие. За что нам такое наказание — умереть раньше смерти?
— Вообще-то, мы еще не умерли, — возразил я.
Вокруг цвели голубые цветы, девственные, словно крохотные кусочки неба, и парила с нами наравне мелкая хищная птица. Она скользила, распластанная, в потоке воздуха, изредка взмахивая крыльями и высматривая что-то внизу.
— Я была почти мертва эти три месяца, — вздохнула Клара. — Да и теперь… ожила, но не до конца. Когда солнце стоит высоко и кругом люди — я забываюсь и как будто перестаю быть собой. Как будто плыву под облаками и гляжу на землю с большой высоты. Наверное, так себя ощущают ангелы. А иногда я думаю, пусть это случится прямо сейчас. Мгновенная смерть лучше долгого ожидания.
— Прямо сейчас? — переспросил я задумчиво, и мы оба посмотрели в пропасть.
И отпрянули.
Мы жили, как цыгане, скитаясь в нашем стареньком авто по Европе и ночуя в кемпингах. Мы до дна пили восходы и закаты и бинтовали раны километрами дорог. В середине июля у нас кончились деньги и пришлось возвращаться домой. Надо было как-то зарабатывать себе на жизнь, как бы мало ее ни оставалось. Вот тогда-то я и вспомнил, что в ранней юности учился живописи, но потом забросил это свое увлечение ради дел более доходных и важных. И все-таки в глубине души словно продолжал гореть огонек — неутолимое стремление творить. Талант? Не знаю… Я, конечно, не Ван Гог, но мои ученические наброски получались живыми. Не верил, что когда-нибудь вернусь к мольберту… но что мне было терять?
Понемногу я начал играть с красками. Сперва робко, потом все смелее, радуясь, как ребенок, тому, что выходило из-под моей кисти. Картины я продавал на сетевом аукционе, где их охотно покупали.
А Клара пошла работать в собачий приют. Оказывается, она с детства обожала собак, считая их лучшими творениями Господа. Она даже, как ни странно это звучит, любое добро внутри себя измеряла в собаках.
«Одна собака» — единица преданности, любви, благородства и верности.
«Я люблю тебя, Клара, как пять.. нет, шесть, нет, как десять собак». Каково, а? «И верен тебе… как пол… как четверть… да что уж там, как сотая часть собаки». Да, в этом смысле не дотягиваю до прекраснейшего из созданий. Что поделать.
— Почему же мы так и не завели себе хвостатого дружка? — изумился я.
Клара потупилась.
— Я думала, ты никогда не согласишься. Ты же всегда был помешан на порядке, а щенок, пока вырастет, весь дом перевернет. А ты бы хотел собаку, да?
— Надо было меньше думать, а больше делать, — я погладил ее по щеке. — Ты могла хотя бы поговорить со мной.
В ответ Клара улыбнулась — тепло и как будто с облегчением.
— Завести друга мы уже не успеем. У нас совсем не осталось времени. Но я могу помогать им — несчастным, обездоленным. Бездомные собаки, они как брошенные дети. Ты бы видел их глаза… Они такие… такие… драгоценные. Глубокие, чуткие. Подумай, ведь люди их обидели, предали, но они все равно продолжают любить и верить человеку!
«Благородство — тысяча собак».
Я тихо пожал ей руку.
— Твои картины прекрасны, — сказала она в другой раз. — Я никогда раньше не понимала абстракции… Но ты как будто ловишь солнечных бабочек и рассеиваешь их по холсту.
Моя жена возвращалась с работы усталая, но счастливая. На ее осунувшемся за последние месяцы лице все чаще расцветала улыбка. От ее одежды разило псиной. Но меня не раздражал этот новый запах Клары, потому что так пахла ее мечта.
Каждые выходные мы уезжали подальше от города и жили два дня, как дикари, как первые люди на Земле — ночевали в палатке под безумными звездами, ловили рыбу в реке и, заворачивая в фольгу, запекали на углях, купались на мелководье, гуляли в лесу, собирая хворост для костра, валялись на траве и болтали обо всем на свете. Но о чем бы ни начинали мы беседу, наши мысли рано или поздно обращались к вечному. И в самом деле, что нам цены на бензин или война на Ближнем Востоке, если меньше чем через полгода мы предстанем перед Всевышним?
— Как ты думаешь, — спрашивала Клара, — Бог есть? Нет, я знаю, что написано в Библии. Там все объяснено и разложено по полочкам. Но ведь написать можно, что угодно. А так чтобы — взаправду? Он есть? Чтобы не размышлять больше и не сомневаться, а поверить до самого донышка души?
— Наверное, — отвечал я, — ведь кто-то же говорил с нами? Мы оба слышали — и все равно ты сомневаешься?
Мы лежали на берегу, на расстеленном возле палатки одеяле, держались за руки и смотрели в ночное небо. Мягко шептала о чем-то река, перекатывая песок по гладкому дну. Мы не видели ее, но знали, что она полна лунного света и зеленоватая вода полощет бурые водоросли, отражая зубчатые верхушки елей и золотой частокол осоки.
— Конечно, Он есть, — рассуждал я. — Может быть, не такой, как о нем сказано в Библии. Может, совсем другой… Если созданный им мир — загадочен и непостижим, то что сказать о его Творце?
— А ведь они живые! — вдруг воскликнула Клара, показывая на звезды. — Посмотри!
И правда, яркое подвижное серебро мерцало в небе, стекая по гибким ветвям. Точно стая белых чаек расселась на невидимых проводах, и, сверкая под луной, хлопала крыльями и чистила перышки. Звезды, конечно, все знали о Боге, но не могли рассказать, потому что мы не понимали их речи. Их голоса, тонкие, как перезвон «ветерка» наполняли ночной воздух едва уловимой музыкой. Языка воды, деревьев и прибрежной травы мы не знали тоже, но слышали их слабый шорох, впитывали их аромат, дышали с ними в унисон.
— Как странно, — вслух размышляла Клара. — Вроде бы все по-прежнему, но как мы изменились. Это и не болезнь — ведь нет такой болезни, как ожидание смерти — но кровь то застывает, то кипит ключом, и во всем теле какая-то лихорадка. И мир так нестерпимо прекрасен. Будто что-то тайное в нем открылось. Или вот как с переводной картинки смыли бумажную пленку, а под ней — такое сверкающее волшебство!
— Да, — подхватил я. — У меня такое же чувство. Как будто скорлупа треснула, а внутри — золотой орешек.
— Золотой, — улыбнулась Клара. — Мне кажется, я могу полюбить его весь, этот мир, и каждого в нем, даже ребят из своей бывшей школы.
— А своего не хочешь? — неожиданно для себя самого ляпнул я. — Ребенка, я хочу сказать.
— Сейчас? Ты шутишь?
— А если чудо?
— Есть вещи, которые нельзя отменить, — вздохнула Клара.
— Даже преступникам, осужденным на смерть, разрешается подать на аппеляцию, — возразил я. — Если суд человеческий бывает милостив, то что говорить про небесный? Кем бы ни были те судьи, наши души у них, как на ладони.
Клара не ответила, но я заметил в темноте, как блестят ее глаза.
Мы смотрели на звезды и, держась друг за друга, думали о милости Божьей, а река несла наши мысли в черную даль, в неведомый космос океана.
Мы выезжали на природу до первых серьезных холодов. Осень в том году выдалась затяжная и яркая. Рядилась в алые с золотом платья, кружилась в задорном танце, сверкая огневым подолом, и вплетала в рыжие кудри хрупкие серебринки инея. А к началу декабря собрала в котомку все, до последнего лоскута — и укатила в страну вечного листопада.
Зимние ветра принесли первый снег. Первый — для всех. Для нас — последний. Мир готовился к Рождеству, а мы — к смерти. Я выбрал на елочном базаре самое маленькое деревце, а Клара нарядила его по-особому: своими сережками, золотыми цепочками, кулончиками и браслетами. Крохотная елочка возвышалась на табуретке у окна, украшенная богато, как восточная невеста. В сумерках мы не зажигали в гостиной света, и лунное сияние окутывало ее серебряной фатой.
В наш последний вечер Клара поставила на стол легкую закуску, два высоких бокала и бутылку сладкого вина. Но ни пить, ни есть нам не хотелось. Мы сидели в полумраке, глядя на елочку-невесту, а наши души уже как будто отделились от бренных тел и, словно два голубя, готовы были взлететь в усыпанное рождественскими огнями небо. Тихонько позвякивала на ветвях золотая мишура.
И было нам с Кларой Откровение. Ровно в одиннадцать часов, двадцать первого декабря раздался голос в ночи: «Вот так и живите».
Вот так и живем. Я и Клара. А с нами — угадайте кто?