Волшебный фонарь

Недалеко от моего дома есть перекресток, а над ним висит едко-желтый фонарь. Самый обыкновенный, забранный в чугунную решетку, он загорается в сумерки, разбрызгивая яркий, масляный свет на серый асфальт и на бетонную стену соседнего здания. Моя бабушка, мир ее праху, когда еще была жива, говорила, что это место не простое и что раз в пятьдесят-сто лет на нем совершаются чудеса. То есть, во все ночи это перекресток как перекресток. И фонарь над ним как фонарь, но однажды его свет из желтого становится малиновым и меняет все вокруг, и тогда на него, как мотыльки на свечу, слетаются ангелы. Кто это такие и как они выглядят, она мне, тогда еще маленькому, объяснить не смогла. А может, просто не захотела, потому что в детстве я был настоящим непоседой. Обычно бабушки знают все, но рассказывают только тем, кто умеет слушать. Она добавила только, что ангелы живут на небе, что на кончике иглы этих созданий умещается никак не меньше сотни, и что в ночь малинового фонаря они исполняют любые, самые заветные мечты.
— А если у меня нет мечты? — спросил я тогда.
Бабушка хитро прищурилась.
— Так таки нет? Неужели тебе ничего не хочется?
Я обдумал ее вопрос.
— Не-а.
— У каждого есть мечта, — строго сказала бабушка. — Иногда маленькая, как спичечная головка. Иногда огромная, как дом. Но всегда самая-самая. Она записана у человека в сердце, и ангелы могут ее прочитать.
Я кивнул. В бабушкины сказки полагалось верить без лишних вопросов.
Однажды, возвращаясь из гостей, я замешкался на знакомом перекрестке. Ночь выдалась не то чтобы жаркой, но душной и очень теплой для поздней весны. Я остановился у фонаря и расстегнул пиджак. И вдруг почувствовал — что-то изменилось. Запах, свет… я даже не понял сначала, что именно. Словно нечто иное, чуждое витало в воздухе, едва уловимое, как аромат хороших духов.
А затем мой взгляд уперся в стену. Уж кто, как не я, знал эту уродливую бетонную коробку, словно неуклюжий навозный жук одним углом выползавшую на тротуар. В ней находилась копировальная фирма, в которой я еще школьником проходил совершенно бестолковую и бесполезную практику. Каким-то странным колдовством это нелепое строение превратилось в двухэтажный кирпичный дом, старинного вида и словно обожженный временем. Его фундамент порос мхом, как лесной пень. Я изумленно потер глаза. Но удивительный дом остался на месте. Мог ли я заблудиться? Вряд ли… Эта дорогу я изучил не хуже, чем свою собственную квартиру. Я посмотрел вниз, и увидел, что вместо асфальта под ногами у меня расстилается булыжная мостовая. В тусклом сиянии фонаря она красновато блестела, словно мокрая — не то от пролитой крови, не то от вишневого сока. А фонарь… ну что фонарь? В первую минуту я решил, что он вот-вот перегорит. Иначе с чего бы вдруг его свечение так ослабло и обрело столь редкий оттенок?
А потом я вспомнил бабушку, ее сказку о небесных созданиях, исполняющих мечты, и подумал: а ведь это она, наверное, и есть, ночь малинового света. Не скажу, что с тех пор у меня появилась настоящая мечта. Желания и планы — да. У кого их нет? Но это ведь совсем другое. Их носят в уме, а не в сердце. Оставалась, правда, надежда на ангелов — этих незримых друзей человека мечтающего. Наши души для них, как открытая книга. Пусть почитают в моей — и поймут, чего я на самом деле очень-очень хочу. Даже если сам я об этом не догадываюсь. И я решил немного подождать, а пока разглядывал крупных ночных мотыльков, серым облаком вьющихся вокруг фонаря. Они мало походили на ангелов — скорее, на крохотные тряпочки — и едва ли могли уместиться на булавочном острие. Но все равно я посматривал на них с уважением. А вдруг?
— Эй, приятель, огонька не найдется? — раздался за моей спиной мужской голос, после чего кто-то протяжно откашлялся и, судя по звуку, сплюнул на мостовую.
Я обернулся. В круге малинового света переминался с ноги на ногу низенький лысый старичок и рассеянно мял в пальцах незажженную сигарету. Нет, хотел ответить я, но в этот момент вспомнил, что еще вчера собирался на вечеринку с грилем и поэтому положил в карман зажигалку. Какая удача!
— Вот, — улыбнулся я, — пожалуйста.
Благодарно кивнув, старичок закурил и с наслаждением выпустил в темно-малиновое небо беловатую струйку дыма.
— Вот ведь ночь проклятая… Темно, как в преисподней. Последний фонарь на улице — и тот перегорает. Курить хочется ужасно, спички дома забыл, а у кого ни спросишь — у всех эти… будь они неладны, вейпы. Хорошо, хоть вас встретил. Просто счастье какое-то.
Он ушел, продолжая кашлять и бормотать себе под нос. А я развеселился, представив, что только что, вероятно, исполнил чью-то заветную мечту — встретить человека с зажигалкой в кармане. Что там бабушка говорила про спичечную головку?
Может быть, и моя мечта — столь же глупая и маленькая, подумал я, и даже наверняка она такая. Поэтому торчать ради нее среди ночи на пустынном перекрестке — едва ли стоит. И самое разумное сейчас пойти домой и лечь спать. Но не успел я и глазом моргнуть, как из темноты, окружавшей фонарь, вынырнул мальчишка. Белобрысый, совсем небольшой, лет семи, наверное. Он уставился на меня круглыми, испуганными глазами и, тихо ойкнув, прикрыл рот ладошкой.
— Ты, пацан, почему так поздно гуляешь? — удивился я. — И где твои родители?
— Дома, — буркнул мальчишка. — Они не знают, что я здесь. Я без спроса ушел.
— А что случилось-то? — забеспокоился я. — Давай я тебя провожу? Где ты живешь?
Но ребенок заупрямился.
— Я ходил в ночной магазин. Тут, за углом. У мамы завтра день рождения, а я забыл про подарок, вот, хотел купить…
— Ну и? — поинтересовался я. — Купил?
Мальчик опустил голову.
— Нет… Я видел такую… расписную кошку… из фарфора. Мама их собирает. Но оказалось, что в ночном магазине она на пять евро дороже. И я…
— И у тебя не хватило денег?
— Да…
Усмехнувшись, я извлек из кармана слегка помятую купюру и протянул мальчишке.
— Да не вопрос! Беги в свой магазин. И сразу — домой. Обещаешь?
— Обещаю! — прокричал он уже на бегу и скрылся за углом странного кирпичного дома.
Я проводил мальчишку взглядом и пожал плечами. Мечтала ли его мама о расписной кошке? Все возможно, коллекционеры — немного чудные люди. Или он сам целый год копил монетки, экономя Бог знает на чем, на мороженом, на булочках с корицей, на кино, на проезде… И мечтал порадовать маму в самый главный для нее день?
А потом непонятно откуда появился бродяга или, может, бездомный, небритый пьянчужка… одним словом, какой-то опустившийся тип в грязной майке и замызганных пижамных штанах. Окинув меня мутным взором, он без обиняков заявил:
— Я всю жизнь мечтал о таком пиджаке, как у тебя!
— Ну, если всю жизнь… — растерялся я и, сняв пиджак, отдал ему.
Даже не сказав «спасибо», пьянчужка выхватил его у меня из рук и размашисто зашагал прочь.
Хорошо, что ночь такая весенняя. Я стоял, наблюдая за волшебным полетом ангелов, как они то гасли серебряными искрами, покидая малиновый круг, то стукались о стеклянный плафон. В их танце, казалось, не было никакого смысла, кроме извечного стремления к свету. Вот о чем не рассказала мне бабушка, из-за того, что я невнимательно слушал. Освети свое сердце ярче — и ангелы слетятся туда. Я смотрел и размышлял, и мне становилось все легче и легче, словно не пиджак я сбросил с плеч, а тяжелый груз.
Женщина, немолодая, седовласая, вышла из-за угла кирпичного дома и нерешительно потоптавшись на месте, повернула обратно… Снова вернулась и робко приблизилась ко мне.
— Простите, это же Бергштрассе? Дом один? Или нет?
— Трудно сказать, — ответил я. — Но думаю, да.
— Мне кажется, я заблудилась, — призналась женщина. — Не узнаю этот дом. И улица какая-то незнакомая. Я уже полчаса хожу, как во сне, и не могу понять, где я.
— Я, если честно, тоже.
Она внимательно и тревожно вгляделась в мое лицо, и вдруг улыбнулась — светлой и печальной улыбкой, словно окошко в ясный день приоткрыла — а там золотой листопад и яблони стоят, усыпанные плодами.
— Вы такой красивый и молодой, совсем юный… И так похожи на моего покойного мужа. В тот день, когда мы впервые гуляли по городу. Мы были бедными студентами, обоим по девятнадцать лет. И он пригласил меня в какую-то дешевую забегаловку… Мы купили один бутерброд на двоих и по стакану томатного сока… И знаете… мне случалось с тех пор бывать в очень дорогих ресторанах. Но нигде не кормили так вкусно, как в том маленьком кафе под липами…
— Понимаю, — кивнул я.
— Правда, понимаете? — обрадовалась женщина. — Я почему-то так и думала, что вы поймете. У вас такое лицо… и еще этот свет… Такой необычный. Он догорает, да? Этот фонарь? Догорает, как моя жизнь. Но в его прощальных красках столько грусти и красоты… Вы не представляете себе…
— Представляю.
— А можно… — попросила она, смущаясь, — можно, я вас поцелую? Только один раз! И это будет так, как будто я снова целую его…
— Да, — сказал я и прикрыл глаза.
Она легко коснулась губами моих губ, и на меня повеяло тонким цветочным ароматом ее шампуня, благоуханием молодости и надежды, счастьем первого свидания и чем-то еще — ностальгически-прекрасным.
— Благодарю вас, — шепнула она и ускользнула во тьму.
А я с трудом перевел дух. Голова кружилась. И я совсем не удивился, когда на моем перекрестке замаячил почти двухметровый детина в фирменной куртке Кауфхауса. Я только очень надеялся, что он не попросит мою рубашку или брюки, как тот бродяга, и не сочтет меня слишком красивым, похожим на кого-нибудь из его бывших друзей или возлюбленных.
Но он подошел и вежливо поздоровался, и даже протянул мне руку, которую я — с некоторой опаской — пожал.
— Вы меня, наверное, видели, — доверительно сообщил он. — Я работаю охранником в супермаркете. То есть, стою у дверей и говорю покупателям «доброе утро», «добрый день» или «добрый вечер». Как попугай.
Надо сказать, что и куртка у него была расцветки попугайской. Я улыбнулся. Вернее, мы улыбнулись друг другу, как давние приятели.
— По сути я делаю то же самое. Только по телефону.
— Ну, значит, мы почти коллеги. А хотите, — предложил он вдруг, извлекая откуда-то из-за пазухи тонкую синюю тетрадку, — я вам почитаю свои стихи? Мне кажется, они хорошие. Но никто не соглашается их слушать. Никто не верит, что у простого охранника может быть душа поэта.
— Я верю.
Он раскрыл тетрадку. И я увидел, что она — в клеточку. Обычная, школьная, и таким же ясным школьным почерком исписаны ее листы.
— Этот колдовской свет, — начал он, — всего лишь агония умирающей лампочки… А это небо…
Я поднял глаза. Сквозь красноватую дымку в небе сияли звезды. Но не обычные, а крупные, разноцветные, как луговые цветы. Желтые, как лютики, и белые, как маргаритки. Голубые, как незабудки. И даже розовые, словно космеи. Целое небо весенних цветов. И по этому небесному лугу текли молочные реки далеких созвездий. И царила в зените полная луна, глубокая, как озеро. Ее зеркальная гладь отражала притихший мир, фонарь, дом и нас двоих, стоящих на ночном перекрестке.
Обо всем об этом читал свои стихи неизвестный поэт, а может, о чем-то совсем другом. Я слушал и не слушал. А свет, между тем, разгорался все ярче, желтея на глазах. И прояснялся горизонт — ночь малинового фонаря подходила к концу.
— Вам понравилось? — застенчиво спросил охранник, скатывая в трубочку и убирая за пазуху свою тетрадку.
— Очень, — ответил я совершенно искренне.
Он снова пожал мне руку и ушел — легкой походкой, словно танцуя, что совсем не выглядело странным — в эту волшебную ночь, когда сбываются мечты.
Я тоже повернулся, чтобы уходить, и только в последний момент заметил его. Может быть, он стоял здесь с самого начала — на грани тьмы и света, старый, облезлый пес с лишайными пятнами на спине. Такой тощий, что ребра выпирали сквозь шкуру. Он посмотрел на меня и слабо шевельнул хвостом. И знаете, не нужно быть ангелом, чтобы прочитать в собачьих глазах одно настойчивое желание. Заветную мечту существа обездоленного, больного, у которого, возможно, никогда не было ни друга, ни дома. Или были — но остались в далеком счастливом прошлом, которое, казалось бы, никогда уже не вернуть. И только сегодня…
Я вздохнул.
— Ну что, бедолага. Пошли домой.
Стоило мне это произнести, как последний малиновый луч над моей головой погас. И стена, рядом с которой висел фонарь, снова стала бетонной.
В серых лучах рассвета я медленно брел по улице, а воспрянувший духом пес трусил рядом, не отставая ни на шаг. Он словно помолодел и приосанился, всем своим гордым видом как будто говоря: «Смотрите, смотрите, я теперь хозяйский!» А я раздумывал, как его назвать. Может быть, Джеком? А что, хорошее имя. Во всяком случае уж никак не хуже моего. И даже немного ему созвучно.
А что же я? Что такого заветного вычитали в моем сердце небесные хранители? Неужели всю свою жизнь я мечтал завести тощего, старого, лишайного пса? Похоже, что так.