Вниз по ледяной реке

Я думал, что серебряный дождь — это что-то из лексикона поэтов. Что-то красивое, но не настоящее, как елочный дождик из фольги — странное воспоминание детства. Но вот же он идет — ледяной, серебряный, яркий и очень холодный. Такой, что волосы превращает в сосульки, а тело промораживает, как кусок мяса в морозильной камере.
Я стою под навесом и жду Корину, вглядываясь до рези в глазах в пустую глубину улиц. В такую погоду и люди, и «слуги» сидят по домам, и очарованный зимой городок кажется хрупкой стеклянной игрушкой в чьей-то беспечной руке. Он капает и струится, и сверкает, как фальшивый бриллиант, всеми своими гранями отражая небесный свет. Он принадлежит мечтателям и влюбленным сердцам.
Я замечаю ее издали. Бесформенный силуэт, спешащий ко мне сквозь дождь. Слышу плеск воды и шаги — как будто кто-то идет по лужам в широких галошах. И в какой-то момент вижу Корину тем, что она есть на самом деле — кучей веток и шишек. Но тут же колдовство серебряных струй меняет ее — рисует тонкую девичью фигуру, длиннополый плащ и светлые волосы, текущие по плечам. А ее прекрасное лицо… При взгляде на него мое сердце бьется чаще, а в животе порхают даже не бабочки, а целая стая саранчи. Собственно, у «слуг» не бывает лиц. Ее лицо — мираж, обманка… Но дождь рисует чистый, высокий лоб, пухлые, как у маленькой девочки, губы, зеленые глаза и нежную округлость щек.
Она подходит, и мы… нет, не обнимаемся, кому придет в голову обнимать кучу мокрого хвороста? Но мы протягиваем вперед руки и слегка касаемся друг друга кончиками пальцев. Мой мизинец натыкается на что-то колкое. Но это неважно! Корина радостно улыбается, а я, нетерпеливо раздувая ноздри, вдыхаю ее приятный еловый аромат. От сырости он острее и гуще, и меня захлестывает такая волна счастья, что хочется петь и танцевать под дождем. Раньше у людей был забавный обычай. Я читал о нем в книжках. Встречаясь с девушкой, парень дарил ей букет цветов или еще что-нибудь, красивое и полезное. Духи, колечко, разноцветный шарфик… Или вкусное. Например, конфеты, печенье или торт. Я был бы рад что-нибудь подарить Корине, но ей ничего не нужно. «Слуги» ни в чем не нуждаются, ни в еде, ни в одежде, ни в красоте. Но, думаю я, и от этой мысли в груди разливается тепло, ведь бывало и так, что поэты дарили своим возлюбленным, например, луну в небе? Или звезды? Облака? Деревья? Отраженное небо в реке? Хотя, если разобраться, и луна, и звезды, и все прочее осталось бы на своих местах, даже никому не подаренное. И все-таки…
— Корина, — говорю я, — любимая! Дарю тебе этот дождь!
— Спасибо, Ян, — отвечает она серьезно. — Ты странный сегодня.
— Я всегда странный.
— Это правда.
Я неловко улыбаюсь.
Порывшись в кармане своего иллюзорного плаща, она извлекает оттуда прозрачный пакет, в котором сиротливо жмутся друг к другу два серых корнеплода. И с легкой гримасой протягивает его мне.
— Ешь.
— Ты чудо! — благодарю, вгрызаясь зубами в твердый корень.
Корина смотрит на меня со смесью жалости и презрения. Мы идем рядом, почти касаясь друг друга локтями. Вернее, я касаюсь того, что кажется ее локтем. Какой-то торчащей палки или куска еловой коры.
— Спрячь свои книги, Ян, — бросает она, как бы между прочим. — Наши ходят с обысками.
— Куда же я их спрячу?
— В стены. В пол. В потолок. Куда хочешь. Зарой в землю. Если найдут хоть лист бумаги — тебе не поздоровится.
Я нервно передергиваю плечами.
— Ладно, спасибо.
— И дверь не запирай. Знаешь, что нельзя, и все равно делаешь.
Я закатываю глаза.
— Ладно-ладно.
— Ну почему ты не можешь жить по правилам? — продолжает она гнуть свое.
На это мне и ответить нечего. Я вздыхаю.
— Потому что я — это я.
Корина бубнит себе под нос, что-то в духе: «пеняй на себя» и «допрыгаешься», а у меня от ужаса мурашки бегут по спине. Страх скользит по воде блестящей змеей, обвивается вокруг ног, норовя ужалить в сердце. Я машу руками, пытаясь его отогнать. Но он верткий, пробирается в ботинок и сдавливает щиколотку, словно клещами. Я запрещаю ему подниматься выше. Глубоко вздыхаю.
— Не пугай, Корина, — говорю с досадой. — Не хочу портить этот день.
Городок плывет сквозь жемчужную серость, и кренится, словно в бурю корабль, задирая то нос, то корму — и кренится небо, заваливая горизонт. От этой качки кружится голова. Тонкими мачтами цепляются за облака фонари. Еще пара часов, и они загорятся — ярко-желтым, как волчьи глаза, и сгустятся сумерки черненым серебром. Фонари станут раскачиваться на ветру, описывая зыбкие круги и таращась на нас из полумрака. А мы будем бродить под ледяным дождем, намокать и мерзнуть.
Наверное, это и есть любовь. Когда мокрые, озябшие — и все-таки рядом. Когда уже пальцы не гнутся от холода, и в ботинках хлюпает вода. А вы болтаете и смеетесь, шлепая по лужам, вместо того, чтобы вернуться домой, забраться под одеяло и пить горячий чай.

Вы, конечно, спросите меня, что это за место такое, в котором я живу? И почему у нас все устроено так, а не иначе? Почему я вечно голоден — настолько, что грызу, будто какой-нибудь заяц, сырые корнеплоды? Зачем и от кого прятать книги? И почему моя любимая, единственная подруга — сложенный из еловых веток голем? Ответ на первый вопрос прост, как репа. Я не знаю. Да, вы можете мне не верить, но это чистая правда. Я, действительно, не знаю, где живу. Наш городок со всех сторон окружен лесом. Не то чтобы совершенно непроходимым, страшным и дремучим. Но он тянется на многие километры… на десятки, сотни, а может, и тысячи километров. И все тропинки в нем закольцованы. То есть, в каком бы направлении ты ни отправился, и сколько бы ни блуждал среди деревьев — хоть три дня и три ночи — но рано или поздно, описав полный круг, придешь туда же, откуда вышел.
Бывали у нас, конечно, и смельчаки, идущие напролом, сквозь ельник и березняк, и сквозь торфяные болота, сквозь бурелом, густой орешник и заросли колючей ежевики. Они ориентировались по солнцу или по компасу, или по мху на стволах, или по какому-то своему собственному шестому чувству. Но в конце концов эти горе-путники либо сбивались с пути и все равно возвращались в город, либо пропадали бесследно. Может быть, их съедали дикие звери. Или они сами умирали от голода и жажды. Или травились ядовитыми грибами. Какая бы судьба ни постигла этих несчастных, родные их оплакивали как мертвых. А значит, для нас они и были мертвыми.
Так что объяснить вам, в какой стране, части света или на какой планете находится мой злосчастный городок, я при всем желании не смогу. Да что там говорить. Про другие страны, континенты и планеты я узнал из книг, потому что сам нигде, кроме своего городка, не бывал. Здесь я родился, вырос и здесь, наверное, умру. Надеюсь, не скоро. Мне шестнадцать лет, и жить хочется — до одури. Несмотря ни на что.
А для того, чтобы ответить на все остальные вопросы, мне придется вам кое-что рассказать. Мне было тогда года четыре, вернее, три с половиной. Потому что день рождения у меня летом, а несчастье, перевернувшее весь наш маленький мир, случилось — я точно помню — зимой, а именно, в феврале. Этот месяц, как обычно в наших краях, выдался морозным и вьюжным. Но и солнце все чаще гостило в небе и подтапливало снег, отчего тот становился послушным, как глина. Он лип к рукам — точнее, к рукавицам — и легко скатывался в плотные, крепкие снежки.
И мы играли… Двое малышей — я и еще одна девчонка, Марика, уже не помню, чья младшая сестра, смешная и похожая на медвежонка в коричневой шубке — и старшие ребята, школьники. А среди них мой брат Свен, которому мама с папой поручили опекать меня. Вот мы и ходили все время вместе. А точнее, я за ним бегал хвостиком. В том числе на пустырь за водокачкой. Представьте себе ровное белое поле. Кое-где небрежно утоптанное. Вернее, с широкими и узкими прорытыми в снегу дорожками, недостроенной снежной крепостью и небольшой квадратной площадкой в середине. С одной стороны к пустырю подступают елки. С другой — высится старая водокачка, круглая, широкая башня из серого кирпича, с одним решетчатым окном. Слева ее огибает тропинка — и уходит вверх, к городским домам. Холодно и солнечно. И в воздухе слегка поблескивают разноцветные снежные искры. Переливается под ногами яркая белизна, и мороз пощипывает щеки, но не больно. Тихо так, что, каждый шаг скрипит. И голоса звучат резко, будто птичьи. А стоит нам всем замереть — и кажется, слышен полет снежинок.
Это было наше царство. Только наше, детское — и ничье больше. Здесь мы могли развлекаться как угодно, насколько хватало нашей, не окрепшей еще фантазии. Взрослые — далеко. А Бог, как говорится, высоко. Да и не очень-то Он приглядывал за нами.
Портфели свалены в кучу, в снегу. Туда же, на них, мы побросали шапки. Старшие мальчики лениво перекидывались снежками, а мы с Марикой пытались достроить крепость, ну, или хотя бы делали вид. Но малявка все только ломала, я не успевал за ней чинить, и неуклюжее сооружение все больше кренилось вправо. А потом Свен придумал новую игру. Нет, не так. Мой брат зачем-то рассказал остальным ребятам историю пражского раввина и созданного им голема. А другой мальчик — Марк предложил слепить такого же — только не из глины, а из снега. И оживить его. Как? Ну, так же, как это сделал упомянутый рабби. То есть, всунуть ему в рот записку. Что в той записке должно быть, никто толком не понял. Поэтому оторвав четверть тетрадного листка, накарябали на ней что попало: какие-то формулы, физические законы, грамматические правила, схемы, названия туманностей и созвездий, и нарисовали впридачу красивую спираль ДНК. А может, и что-то еще — Свен мне рассказывал, но я не запомнил. Никто, конечно, не верил, что это сработает. Это и не могло сработать, но…
Снеговика слепили быстро. Красивого, с почти человеческим лицом и прозрачными белыми глазами, в которые мы вставили маленькие кусочки льда. Он получился даже выше самого высокого из нас. Мы с Марикой обмахнули его варежками. Для этого Свен, присев, посадил меня к себе на плечи, а еще один из старших мальчиков — Йенс — поднял Марику. А затем Марк торжественно вложил ему в рот записку.
И ничего не случилось. Хотя брат потом и клялся мне, что видел, как шевельнулась снежная рука. И ледяные глаза наполнились каким-то странным светом. Но в тот момент мы ничего особенного не заметили, а если и заметили — не придали значения. Я-то уж точно. Помню разочарованный вздох Марка, его жалкую улыбку, словно говорившую: ну вот, опять ничего не получилось. Кажется, он единственный из нас отнесся к игре серьезно. Он хотел, как я теперь понимаю, сделать не просто голема, а друга. Того, кто выслушает, поймет, пожалеет… Вот только рецепт, увы, оказался никуда не годным.
Марк жил вдвоем с глухонемой бабушкой. Братьев или сестер у него не было, родители то ли умерли, то ли бросили его, не помню, а сурдо языка он не знал. «Уж лучше снежного истукана сделать и с ним говорить. Чем с моей бабкой!» — жаловался он нам. Ну вот, сделал. А после все мальчики разбрелись по домам, обедать, и мы со Свеном тоже ушли. А Марк остался. Он как-то чудно себя вел. Ходил вокруг своего голема, всматривался в него, поправлял записку, глубже вдавливал льдинки, поворачивал их так и эдак и словно что-то шептал на ухо снежному истукану. Домой он в тот вечер так и не вернулся, и рано утром глухая бабушка подняла на ноги весь городок. Внук пропал! Впрочем, нашли его быстро — на том же самом месте. Марк стоял в окружении целой толпы высоких белых людей, одетых во что-то похожее на греческие тоги. Никто с первого взгляда не признал в них снеговиков. Они уже тогда умели наводить морок.
Когда несчастного мальчика уводили с пустыря, он стучал зубами от холода и все время повторял:
— Он меня заставил… Он меня заставил…
На вопросы: «Кто?» и «Что он тебе сделал?» Марк не отвечал. А через два дня умер от воспаления легких. Врачи разводили руками: вирус. Неизвестный зооносный вирус. Теперь-то я знаю, что снежные истуканы могут сделать человеку. Они смотрят тебе в глаза и взглядом достают до самого сердца, превращая его в кусок льда. И ты с этой льдышкой в груди сам становишься чем-то вроде робота — делаешь все, что тебе прикажут. Скажут «стой» — и ты стоишь, не в силах даже пальцем пошевелить, не то что стронуться с места. Скажут «иди» — и ты идешь, пока не упрешься лбом в дерево. Скажут «лепи снеговика», «пиши записку» — и ты покорно строишь еще одного голема. А потом твое сердце останавливается…
Вскоре и другие ребята начали умирать от «непонятной» тогда еще болезни. Остались только мы с Марикой. И еще мой брат Свен. Он продержался дольше остальных. А снежные истуканы захватили власть в городе. Их считали инопланетянами, потому что никто из мальчиков так и не заикнулся про нашу игру, снеговиков и големов. Да и зачем? Это ничего бы уже не изменило. Людей становилось все меньше и меньше. Нас истребляли по одному, постепенно, словно растягивая удовольствие. Зачем? Я так и не понял. Истуканы не ели мяса. Они не боялись нас — и, вообще, не знали страха. Человеческие чувства им были неведомы. Возможно, им просто нравилось убивать? Может быть, в этом заключается их сущность?

Корина проводила меня до дома, а затем, прильнув к окну, долго смотрела, как я мечусь по комнате, выискивая запретное. Я вытаскивал из полок книги, ноты, старые школьные тетради Свена. Кольнула под сердце острая зависть… Я-то не ходил в школу. Альбом, две баночки с засохшей гуашью… И что со всем этим теперь делать? Я растерянно оглянулся на Корину, но ее сплюснутое оконным стеклом лицо уже исчезло, растворилось в черноте и серебряных прядях дождя.
Спустившись в погреб, я спрятал пухлые томики в картонных обложках в ящики с репой и свеклой, забросав сверху корнеплодами. Зная отвращение «слуг» к человеческой еде, за сохранность книг можно было не беспокоиться. Прочий бумажный хлам я затолкал в пустые кувшины из-под вина, а баночки из-под краски просто швырнул в угол. И, пожав плечами, вернулся в гостиную.
Обыски. Это что-то новое. «Снежные господа» замучили нас запретами. Но они хотя бы не опускались до того, чтобы ходить по домам. Впрочем, люди так боялись, что в первые годы сами несли на центральную площадь спички и зажигалки, канистры с остатками бензина, зарядки и мобильные телефоны, планшеты, радиоприемники, телевизоры, книги и газеты. Мои родители и брат не подчинились, во всяком случае, в том, что касалось нашей домашней библиотеки. Сохранить остальное они не осмелились.
Запрещалось держать дома горючие жидкости и все, что может разжечь огонь. За обнаруженный в чьем-то кармане коробок спичек полагалась немедленная смерть. Все устройства, принимающие или передающие сигнал, так же приказано было отдать. Как и книги, газеты, настенные и отрывные календари, рукописи, письма, тетради, черновики, руководства по эксплуатации и аптечные вкладыши, в общем, любую бумагу с напечатанным или рукописным текстом. И это было только начало.
В центре города росла куча всякого барахла, а точнее «запрещенки». «Снежные господа» ходили вокруг нее с важными лицами и собственноручно разбивали технику молотками. Спустя несколько лет, когда обломки и осколки стали уже вываливаться с площади на близлежащие улицы, истуканы собрали весь этот хлам и сделали из него «слуг» — мусорных големов.
Их создали для работы и для того, чтобы присматривать за людьми. Сложили из чего попало: из сора, стекла и кусков пластмассы, железа и деревяшек. А в рот каждому всунули записку. Но не такую, как у «снежных господ», а попроще. Не формулы, а их куски. Не фразы, а салат из бессмысленных слов. Наверное, поэтому и «слуги» получились глуповатыми, равнодушными и ленивыми. Они не искали высоких истин, и мне, если честно, нравились гораздо больше жестоких господ. Не все они были собраны из городского мусора. Корина, например, родилась на лесопилке. У нее лесная душа, а в глазах горит зеленое, словно просеянное сквозь листву, солнце. Я видел каменных «слуг» и «слуг» из речного песка. И даже одну яблочно-цветочную, с виду легкую и нарядную, похожую на разноцветного мотылька. При том, что я знал — у всех «слуг» тяжелая рука. И силы в десятки раз больше, чем у молодого здорового мужчины. Но никогда их не делали из бумаги, считавшейся слишком ценным материалом. Бумага нужна была для другого.
Простите, я увлекся, вспоминая. А что еще делать, если в доме не осталось ни одной книги? Я привык их перечитывать по вечерам и почти каждую выучил наизусть. И все-таки… есть какая-то магия в мягком шелесте страниц, в аромате старого, потрепанного картона, в бумажной ломкости, в черной вязи строчек, созвучии слов, сплетении смыслов. Как будто хороший друг сидит напротив тебя в кресле, в золотом свете торшера, и говорит с тобой. Или как будто снова со мной моя семья — мама, папа и Свен, и все мы собрались вокруг стола. Горят свечи, а мы пьем чай и беседуем, тихо, неспешно, дружелюбно. В комнате тепло, а за окном — зимняя ночь смотрит, как волк, горячими желтыми глазами. И седой снег струится по ее лунной шерсти. Представили? А это всего лишь книга! Колдовство, настоящее колдовство.
В каждой их них — целый мир, лучший, чем наш. А без этих миров — я кто? Одинокий, растерянный парень, сирота, не знающий, куда себя деть и к чему приспособить. И нет у меня никого и ничего, кроме этого дома, по углам которого живет память. И странной девушки — вдобавок еще и «слуги».
Я все-таки спустился еще раз в погреб и выудил из ящика с репой одну книгу. Взял наугад — это оказалась детская сказка. «Тим Талер, или Проданный смех» Джеймса Крюса. Люблю эту историю. Она сказочна и в то же время правдива. Как вся наша жизнь. Как легко мы готовы продать часть себя, размышлял я, за иллюзию, химеру… А что такое деньги, если не химера? Такой же голем, только позолоченный… Как мало люди ценят свое простое счастье: искренний смех, радость, душевное тепло. Бог сотворил нас свободными и счастливыми, зачем мы придумываем себе господ? Я лежал в постели с книжкой, медленно перелистывая страницы. Читал, думал, засыпая… И заснул.
Очнулся от резкого стука в дверь, в которую не просто барабанили, а трясли ее так, что она чуть не слетала с петель. В побелевшее окно лился солнечный свет. Черт! Ведь Корина меня предупреждала! Запирать двери своих домов людям не разрешалось. Не знаю почему. Большая часть этих запретов не имела смысла. Я понимал, по какой причине у нас отобрали спички и зажигалки. Огонь — это жар. От жара снеговики тают. Да, они крепкие и сильные, гораздо крепче и сильнее нас, людей. Убить такого можно, только вынув у него изо рта записку. Но это нереально. Он скорее откусит тебе руку. От летнего солнца они прячутся под блестящей одеждой. Да и климат в наших краях мягкий, прохладный. Но если поджечь лес… или чей-нибудь дом… Иногда я представлял себе это, и как они плавятся, обращаясь в талые лужи. Один хороший пожар — и город спасен. Один пожар — и можно жить дальше. Разгрести мусор на улицах и в головах — и все начать с нуля. А на «слуг» мы как-нибудь найдем управу. Они глупы, эти «мусорные големы». Им все равно, каким господам служить.
Я бы понял, зачем «снежные истуканы» разбили приемники и компьютеры. Наверное, опасались, что мы позовем на помощь. Но нам запрещалось все. Буквально все. Праздновать. Петь. Рисовать яркими красками. Учить и учиться — все равно чему. Продавать что-то, кроме еды… От пяти шикарных супермаркетов в городке остался только один убогий магазинчик, торгующий яблоками и картофельным хлебом. Гулять по двое или по трое… Мы с Кориной ничего не нарушали — «слуги» не в счет… Собирать ягоды в лесу. Купаться в реке. Рожать детей. Заниматься сексом. Они попросту запретили нам жить. И попробуй — ослушайся.
Я подскочил на кровати и, как был, неодетый, босиком подбежал к двери. Но по пути сунул книжку о проданном смехе в старое пианино, надеясь, что в нем искать не будут. Они и не поймут что это такое. Мебель и мебель. Лакированный, черный — то ли стул, то ли стол… Но «слуги» и не подумали что-то искать. Они пришли для другого.
Это был не обыск, а самый настоящий погром. Трое широкоплечих, огромных, как шкафы, големов рушили все, что попадалось им под руку. Били посуду, сковородки и кастрюли сплющивали, как блины, или раздирали на куски, отрывая ручки. Плиту и холодильник не тронули. «Слуги» обычно побаиваются электроприборов. Зато кран в ванной чуть не выдернули из стены. Стол из черного дерева расколотили одним точным ударом по столешнице. Тумбочка, полка, кровать… Все перемалывалось в слепой ярости, обращаясь в щепки. По комнатам летал пух из разорванной подушки. «Зачем? — хотелось мне крикнуть. — Что вы делаете? Что с вами такое?». Но я стоял, вжимаясь в стену, и боялся дышать.
Последним они разломали пианино. Умирая, оно стонало, как человек, роняя долгие, жалобные звуки. А развалившись на куски, выронило книгу. «Слуги» тотчас же подняли ее и бережно завернули в скатерть. А потом они начали меня бить. Описания побоев в романах обычно кратки: «После первого же удара я потерял сознание». Но нет. Я оказался крепче этих романтических героев и все ощущал до самого конца. Каждый пинок, даже самый болезненный, от которого желудок скручивало жгутом. Уже ничего не видя, потому что пот и кровь заливали глаза, я продолжал корчиться от боли. Но спасительное забвение все не наступало. Я слышал, как «слуги» ушли — тяжело проскрипели шаги в прихожей, а затем хлопнула дверь. Слышал, как из поврежденного крана тонкой струйкой текла вода, ударяясь о край металлической раковины. И как струйка иссякла, превратившись в долгую, звонкую капель. Этот звон, казалось, разрывал голову, и, с трудом вытащив из-под себя руки, я прижал ладони к ушам.
Но все равно услышал, как дверь хлопнула еще раз. Что-то влажное коснулось моей щеки… лба… губ… другой щеки… Словно корова лизнула шершавым языком. Корина сидела около меня на корточках и вытирала мое лицо мокрым полотенцем. Я дернулся.
— Лежи, лежи, — проворчала она и сунула мне под голову сложенное одеяло.
А ноги укутала старой курткой Свена.
Кровать была сломана, но моя странная подруга устроила мне постель прямо на полу, неожиданно уютную и теплую. А сама отправилась на кухню и, отыскав там чудом уцелевшую кастрюлю, принялась варить из репы то ли пюре, то ли кашу.
Она не сказала: «Мне очень жаль». Не спросила: «Тебе больно?». Но она заботилась — как умела. Сытный запах щекотал ноздри, а я не знал, смогу ли есть. Я лежал на полу и думал, что теперь уже наверняка умру, но не понимал, как это будет. Наверное, это все равно, что вынуть записку изо рта у голема. Когда дыхание божье покидает тело — ты распадаешься, становясь просто грудой костей и мяса, обломков, мусора, снега и льда, щепками и шишками… Вот она — чудовищная сущность смерти. Я мог представить себя слепым, глухим, парализованным, но не мертвым. Мое сознание противилось этому, не в силах вместить в себя огромность и неотвратимость небытия. Хорошо тем, кто верит в жизнь после жизни. Меня не учили верить. Но, в страшный миг почти-отделения души от тела, я вдруг увидел свет, там, за порогом. Очень далекий, но яркий, манящий. И даже почудилось, что мама с папой стоят в белом сиянии, обнявшись, похожие на двух лучезарных ангелов, а рядом с ними — Свен. И они все улыбаются мне и машут руками. Но видение померкло. А в комнату вернулась Корина.
— Суп готов, — произнесла она с какой-то даже гордостью. — Ешь.
И поднесла к моему рту ложку.
Ах, суп? Мне удалось сделать пару глотков. А после — все погрузилось в благостную темноту.
Я долго болел. И каждый день ко мне приходила Корина. Кормила, умывала, разбирала валявшийся повсюду мусор. Даже принесла откуда-то два новых стула и журнальный столик. А кровать буквально склеила из обломков. Закончив наводить порядок, она оседала у моей постели кучей веток и листьев, наполняя комнату свежим ароматом леса. Дни шли — и от нее все сильнее пахло весной. Чем-то неуловимым, талым, солнечным… Нагретой древесиной, молодой хвоей, смолой и клейкими почками, готовыми вот-вот лопнуть, выпустив на волю нежные листочки.
— Что, Корина, снег уже растаял? — спрашивал я, с трудом приподнимаясь на своем ложе.
Все тело болело. Но хуже, во много раз хуже было охватившее меня уныние. Большую часть дня я проводил в каком-то сером полусне, ни о чем не думая, не помня и не сожалея. А когда просыпался, становилось душно, гадко, и хотелось ненавидеть весь мир. Вот только сил на ненависть не хватало. Только на беспомощные слезы.
Корина задумчиво смотрела в пространство.
— Снег еще лежит. Дырчатый. Грязный. Скоро лед тронется на реке. Недолго уже осталось.
Она хмурилась и замолкала, и в ее зеленых глазах отражался кусочек пустого неба.
— Лед? — удивлялся я, не понимая, что у нее на уме.
— Да. Постарайся к этому времени поправиться.
— Почему? — удивлялся я. — Эй… Ты что-то знаешь, но не говоришь?
Она качала головой.
— Ничего я не знаю. Что нам прикажут, то и сделаем.
Я понимал, что так и будет. «Слуги» не могут ослушаться приказа «ледяных големов». Или не хотят. А результат тот же. Но от ее слов темнело в глазах и по хребту бежал холодок.
— А что прикажут? Опять погромы? Зачем? За что они нас убивают? Нас и так уже мало осталось. Скоро совсем кончимся.
Мне показалось, или она слегка вздохнула. Совсем как расстроенный человек. Я и видел ее в эту минуту человеком. Красивой девушкой с добрым лицом. И пусть это только морок. Любые «големы» умеют его наводить, да так что иногда с первого взгляда и не отличишь. Но, скажите мне честно, что не морок в нашем неправильном мире?
— Они и хотят, чтобы вы кончились.
— Но почему? — спросил я устало.
— Вы им не нужны. Работаем мы. И делаем все, не хуже вас. А вы — низшие, странные, опасные.
Мне стало обидно.
— Это почему же мы низшие?
Корина слегка улыбнулась. У нее на все готов ответ, а щадить чужую гордость ее не приучили.
— Вы слабые. Все время нарушаете правила.
— Дурацкие правила!
— Вы держите в зубах еду, но не истину, — гнула свое Корина.
Ну как ей объяснить, подумал я в отчаянии, что мы не низшие, что душа человеческая — не глупая бумажка с парой формул из школьного учебника? Они так довольны собой, эти големы, так верят в собственную непогрешимость. Их самоуверенность — крепчайшая броня, сквозь которую не пробиться ни одной здравой мысли, никакому живому чувству.
— Наша истина, — сказал я, притронувшись ко лбу, — здесь. И здесь, — я приложил ладонь к груди.
Она нахмурилась.
— Это как?
— В голове и в сердце.
Ее мохнатые брови, похожие на еловые веточки, сошлись к переносице. Собственно, это и есть еловые веточки, подумал я. Испуганно потер глаза, моргнул… Все в порядке. Снова передо мной моя милая, круглолицая Корина, забавно морщит нос, размышляет.
— Понимаю. Это как музыка, — ее взгляд посветлел, — ваша истина. В тебе — музыка, Ян.
Наверное, как-то не так ее сделали, мою Корину. Может быть, «ледяные господа» вложили ей в зубы клочок нотной бумаги. Или на той лесопилке, где она родилась, валялся никчемный обломок скрипки. А может, смычок. Или разбитая гитарная дека. И случайно это что-то, еще хранившее отзвуки прежней гармонии, встроили в тело моей подруги. Как бы то ни было, ее создали — чуткой. Единственную из «слуг».
Как она слушала дождь! И пение птиц! Весеннюю капель, солнечную и звонкую, как треньканье ксилофона. Шорох палой листвы по карнизу или стрекот цикад. Многозвучие природы ее восхищало. А музыка приводила в трепет. Мы и познакомились из-за нее, из-за звуков моего пианино.
Его купили для Свена, давно, еще когда мир был прежним. Не то чтобы мой брат любил играть. Но его учили. Наши родители почему-то считали, что музыка развивает мозг и тренирует руки, и возможно, были правы. К нему даже ходил одно время сухонький старичок с нотной тетрадью и, присаживаясь рядом со Свеном к инструменту, учил моего брата гаммам и простеньким мелодиям. Меня научить не успели, и все, что я умел, это просто нажимать на клавиши, по одной, по две или по три, и слушать затухающий звук.
Оставшись в доме один, я иногда развлекался так — садился к нашему старому, уже давно расстроенному пианино, и представлял себе, что играю. Как некогда Свен — и даже лучше. Музыка звучала у меня в голове, а пальцы осторожно перебирали ноты. Хоть и не мелодия струилась из-под них, но и не какофония. Аккорды нежные и печальные, как перезвон дождевых капель.
В один из таких вечеров я не увидел, а почувствовал какое-то давление на затылок. Чужой взгляд, слабое движение воздуха… И как будто чье-то присутствие, незримое, а оттого еще более страшное. В испуге обернувшись, я увидел, что окно залеплено ломаными ветками, бурыми листьями, рыжей сосновой хвоей, словно сильный ветер намел всякий мусор из леса и прижал его к стеклу. Я даже подумал, какой он беззвучный, этот ураган, подкрался, будто кот на мягких лапах. Еще полчаса назад во дворе все было спокойно. Разве что накрапывал дождь. И черные облака неслись по небу, как табун диких коней, взбивая копытами синюю твердь. Ветер земной и ветер небесный часто дуют не в лад.
Но морок сгустился, и я понял свою ошибку. У моего окна стояла, заглядывая в комнату, симпатичная девушка-«слуга». Яркие глаза восторженно распахнуты. На губах блуждала мечтательная улыбка. Я всегда недолюбливал «мусорных големов». Но в этой «слуге» мне сразу почудилось что-то необычное и трогательное. Она смотрела на меня, как доверчивый ребенок, которому впервые в жизни рассказали волшебную сказку.
Я распахнул дверь и пригласил ее войти. Она шагнула через порог, отряхиваясь по-собачьи, и робко спросила:
— Это ты играл?
— Я, — ответил я, смутившись.
— Какая красивая музыка!
Я не стал ее разубеждать, хоть и покраснел, как рак, от такой незаслуженной похвалы.
Как вы, конечно, уже догадались, это была Корина.
Сперва она просто приходила каждый вечер и слушала. Не открывала дверь пинком ноги — или что там есть у «големов» — а стучала в окно. Негромко, как будто костяшками пальцев. А войдя в комнату, оседала на пол, благоухая сосновым лесом, и, запрокинув голову, ловила каждый звук, вспорхнувший хрустальной бабочкой из-под моих неумелых пальцев.
Когда я вставал из-за инструмента, Корина тоже тихо поднималась и, не говоря мне ни слова, уходила. Так продолжалось почти полгода. Мы встречались, сидели и слушали, как поет пианино, и неожиданно поняли — нам есть, что сказать друг другу. Мы вдруг осознали, что, разные снаружи, мы внутри в чем-то главном похожи. Наша молчаливая дружба в конце концов переросла в дружбу настоящую. А может, и во что-то большее. Я не знал, что чувствует Корина, но почему-то верил, что я для нее не просто друг. А… как это называется? Родная душа? Сестра, но не по крови, а по духу?
Жалел ли я о разбитом пианино? И да, и нет. Я дорожил им, как памятью о близких. Но будь инструмент цел, он все равно не открыл бы мне и сотой доли своих тайн. Какой-нибудь юный Моцарт, даже не зная нотной грамоты, стал бы импровизировать и показал бы Корине настоящую музыку. Но только не я. Увы. Я, скорее, книжный червь, чем музыкальный гений.
Я понемногу выздоравливал, начал вставать с постели и ходить по дому. Дожидаясь прихода Корины, я подолгу смотрел в окно — на кусочек сада и пустую улицу, на которой ровным счетом ничего не происходило. Разве что кошка прошмыгнет из одной соседской калитки в другую. Или ветер подхватит обрывок бумаги или целофановый пакет и протащит вниз по грязной дороге. Или дождь пойдет. Или снег. Или он подтает и потечет по обочине ручьем, поблескивая на солнце. А уже через пару часов схватится гладким, зеркальным льдом. Природа как будто запуталась, или от этой постоянной чехарды у нее закружилась голова. Я спрашивал себя, какой на дворе месяц? Все еще февраль? Март? И уже задумывался, не принести ли из погреба какую-нибудь книжку. Это было опасно, но все-таки лучше, чем сойти с ума от безделья.
Но я не успел, потому что в один день все изменилось. Я увидел, как прямо под моим окном два «мусорных голема» убивают женщину. Она выскочила из-за угла и заметалась на перекрестке, прижимая к себе большой сверток — что-то или кого-то, завернутого в одеяло. Не моя ровестница, скорее — лет на двадцать старше. Хотя на улице уже стемнело, и я не мог толком разглядеть лица несчастной. Она могла быть моей соседкой. Или жить на другом конце города. Единственный на нашей улице мутно-желтый фонарь все время мигал, бросая вокруг странные, длинные тени, отчего все вокруг казалось искаженным и незнакомым. При таком освещении я не узнал бы, наверное, родную маму. Затравленно огрянувшись, женщина уронила сверток в открытый люк дождевой канализации и ногой задвинула крышку. Почти сразу же на перекресток выскочили двое ее преследователей. Массивные кирпичные «слуги», каждый под три метра ростом. Один ударил женщину в живот, так, что она, охнув, согнулась, а другой — по шее, ребром ладони. Она упала и осталась лежать, как сломанная кукла, неестественно свернув голову на бок. «Големы» потоптались рядом и ушли. Я не сомневался, что жертва мертва, но все-таки приоткрыл дверь и осторожно выскользнул из дома.
Я взял ее за руку, нежную и мягкую, словно живую, и тщетно искал пульс. Мне даже показалось в какой-то миг, что я его нащупал — тонкую ниточку, едва уловимое биение. Но, нет. Морозная ночь уже окутала неподвижное тело и жадно пила из него тепло. Посеребрила инеем волосы и заострила черты. Я сидел перед мертвой на корточках, готовый то ли зарыдать, то ли завыть, как одичавший пес, а когда поднял взгляд — увидел Корину, склонившуюся над водостоком.
— Оставь ее, — сказала моя подруга. — Иди сюда.
Я встал и пошатнулся. Но все-таки подошел. Из-под чугунной крышки доносилось слабое то ли мяуканье, то ли стон. И плеск, словно кто-то молотил руками или лапами по воде.
— Что там? — озадаченно спросила Корина. — Ты слышишь?
Я помотал головой.
Кошка? Собака? Ребенок? Я представил себе, как крохотное существо бьется в кромешной темноте каменного колодца, теряя последние силы. Возможно, даже тонет. Кем бы оно ни было, его надо спасти!
— Я посмотрю, — решила Корина.
И, сдвинув крышку, нырнула головой в водосток. Я всегда удивлялся способности некоторых «големов» менять форму и проникать в самые узкие отверстия. А потом выскакивать из них, как пробка из бутылки. Иногда мне казалось, что они умеют летать, но не как птицы, а словно теряя вес и всплывая в воздухе огромными поплавками.
Сперва на поверхность явилось стеганое одеяло. Оно распустилось над люком бледным, удивительным цветком. Затем — девочка, маленькая и очень худая, в светлом вельветовом костюмчике, мокром насквозь и заляпанном грязью. Я плохо разбираюсь в детях, но, вероятно, ей было года полтора. И наконец, темным хвойным облаком вытекла из колодца Корина и мягко приземлилась рядом со мной. Я взял ребенка на руки и укрыл своей курткой. Малышка так тряслась от холода, что не могла даже плакать, только тихо поскуливала.
— Спасать детей — запрещено, — хмуро бубнила моя подруга. — Дети вне закона.
— Да иди ты, — огрызнулся я и быстро направился к дому.
Спорить с «големом» — себе дороже. Пока я судорожно рылся в своих тряпках, раздумывая, во что переодеть девчонку, и вообще, не зная, что с ней делать, Корина ходила за мной и ворчала:
— Не глупи, Ян. Ребенок — не книжка, в погреб не спрячешь. Наши тебе не простят. Вас обоих убьют. И этим все закончится.
Ну, и так далее. Я понимал, вообще-то, что она права. Но что я мог поделать? Живого человека на улицу не выкинешь, тем более такого крохотного и беспомощного.
— И что ты предлагаешь?
— Предлагаю? — озадаченно переспросила Корина и «зависла».
Совсем как перегревшийся компьютер. «Мусорные големы» — те еще тугодумы. Я не торопил ее, пусть пораскинет мозгами или тем, что их заменяет. Вдруг, и правда, что-то умное посоветует. Между тем, я нарядил девочку в свой старый шерстяной свитер — колючий, но теплый — а ее розовый костюмчик повесил сушиться на батарею.
Я понятия не имел, что едят маленькие дети. Наверное, молоко. Или хлеб с молоком. Какое-нибудь морковное пюре или молочную кашу. Я пытался вспомнить себя в полтора-два года. Что я любил. Что для меня готовила мама. Но в памяти как будто зияла черная дыра, от одного взгляда в которую становилось больно. Так или иначе, молока в доме не было, крупы и хлеба тоже. Но в кастрюле еще оставалось немного картофельного супа. Я думал, что после всего пережитого, накормить ребенка будет непросто. Но девочка ела так жадно, что чуть не кусала меня за пальцы. Проглотив последнюю ложку, она облизала губы и уставилась мне в лицо круглыми, как у синицы, глазами. И вдруг, испуганно вцепившись в мой рукав, заверещала от страха. Я обернулся — Корина стояла за моей спиной.
— Я отнесу ее в лес, — объявила она.
Должно быть, морок не действует на маленьких детей, успел я подумать. Бедная малышка. Наверное, это очень страшно, видеть мир, как он есть, без прикрас. Будь я таким же крохотным, я бы тоже испугался говорящей и ходячей кучи хвороста.
— Шшш… Не бойся, — прошептал я и погладил девочку по голове. — Долго думала? — бросил я Корине. — Там хищные звери. Волки, лисы, медведи и Бог знает, кто еще. Съедят ее в два счета. Так что и косточек не найдешь.
— Нет в лесу никаких волков, — обиделась Корина. — Только белки и зайцы.
«Откуда ты знаешь?» — хотел я спросить, но прикусил язык. Моя подруга знала о лесе все. Она его чувствовала на каком-то подсознательном уровне, каждой своей веточкой шишкой и кусочком коры. Как растение чувствует корнями землю.
— Сейчас зима, а она совсем крошка, — сказал я уже не так уверенно. — Я не убийца, Корина. Я так не могу. Мне эта девчонка ночами сниться будет. Как она умирает, одна, от голода и холода.
Но Корина не смутилась.
— Под старым дубовым пнем есть сухая пещерка. Я принесу туда одеяло. Одежду. Еду. Не беспокойся, Ян. Лес — он добрый.
— Не сомневаюсь, — буркнул я. — Ладно, пойду с вами. Она и есть-то сама не умеет. Побуду пока с ней, а там…
— Хорошо, — пожала плечами Корина и принялась собирать вещи.
Она ходила по дому и бросала в растеленное на полу одеяло какие-то шарфы и шапки, вязанную мамину кофту, мою детскую куртку и папин свитер, спортивный костюм Свена, шерстяные носки, какой-то не понятно откуда взявшийся кусок поролона.
Я не понимал, что она делает и зачем увязывает в узел все это старье — «мусорный голем», ну что с нее возьмешь? Но я слишком устал, чтобы спорить. Малышка уже спала, свернувшись калачиком на моем матрассе и посасывая во сне кулачок. Светлые волосы спутаны. Мордашка заплаканная и несчастная. Я лег рядом с девочкой, обняв ее одной рукой, и закрыл глаза.
Очнулся от холода и яркого света, и от странной пустоты слева от меня. Безымянный ребенок исчез. Да и был ли мальчик, вернее, девочка? Не приснилась ли мне она? А потом взгляд мой упал на розовый вельветовый костюмчик на батарее, и я забегал по дому, заглядывая во все углы, под стол и за еще не разобранные кучи обломков. Посмотрел в окно — тело убитой женщины тоже куда-то пропало. Очевидно, ночью его забрали «слуги». При мысли об этом, о том, что они возвращались — и только чудом обошли стороной мой дом — меня прошиб холодный пот.
Из кухни мне навстречу прошаркала Корина с кастрюлей в руках. Из-под неплотно закрытой крышки выбивались струйки вкусно пахнущего, теплого пара.
— Ты что-то потерял?
— Корина? Ты здесь? — опешил я. — А где…?
— Я отнесла ее в лес, — невозмутимо ответила моя подруга. — Вчера ночью, когда ты заснул. Пойдешь к ней?
— Ну я же тебя просил! — простонал я. — Почему ты меня не разбудила? Пойду, конечно. Надеюсь, она еще жива!
Корина презрительно хмыкнула и, повернувшись ко мне спиной, принялась обертывать кастрюльку махровым полотенцем.
И мы пошли.
Мы вступили под лесные своды — еще прозрачные, акварельно-зыбкие, не одетые листвой — и словно очутились в сказке. Если город подавленно молчал, охваченный унынием и страхом, то лес пел на разные голоса. В нем царила музыка солнца и ветра, птичий пересвист, журчание и плеск. Повсюду текли потоки талой воды. Было тепло. Так тепло, что мокрый, островками лежащий снег казался бутафорией. Декорацией к зимнему спектаклю. В ложбине у ручья, на клочке оголившейся земли, я заметил желтый цветок. Одуванчик? Крокус? Мать-и-мачеха? Крохотное солнечное чудо… Хотелось взять его в ладони, согреть и самому согреться его радостным светом, спрятать за пазуху или в сердце. Я щурился и тер глаза.
— Здесь, — сказала Корина и первая нырнула под огромный мшистый пень. «Пещерка» оказалась то ли большой норой, то ли медвежьей берлогой, достаточно просторной, чтобы в ней кое-как уместились мы трое. Девочка, по-прежнему одетая в мой старый свитер (на ней он смотрелся как длинное шерстяное платье), сидела в свитом из тряпок гнезде и увлеченно играла еловыми шишками. Выглядела она неплохо. Пожалуй, лучше, чем вчера ночью. Хотя при дневном свете ее болезненная худоба еще сильнее бросалась в глаза.
При виде нас, малышка сразу же потянулась ко мне и взволнованно залопотала:
— Мама! Мама!
— Я тебе не мама, — отшатнулся я, изумленный, испуганный.
— Ну, я-то тем более, — невозмутимо заметила Корина. — Возьми, покорми ее, пока теплое.
С этими словами она подала мне кастрюлю, а сама легла у входа, заслонив «пещерку» от холодного ветра, а заодно и от солнечного света. Стало темно. Я наощупь освободил кастрюльку от полотенца и снял с нее крышку. От сытного аромата закружилась голова и почему-то накатила тошнотворная слабость.
— Ну, ты по крайней мере, женщина…
— Я? — удивилась Корина. — Я даже не человек.
— Ну… — замялся я. — Кстати, а где ложка?
— Ложки нет. Ешьте руками. Там не суп, а мягкие кусочки.
— Кусочки чего?
— Человеческой еды.
Вот и разговаривай с ней, вздохнул я. Для «слуг» любое наше блюдо — просто человеческая еда. Непонятная для них субстанция, которую мы для чего-то жуем и глотаем. Ребенок, впрочем, не заставил себя просить и тут же запустил руку в кастрюлю. Тихо ойкнул — вероятно, наткнувшись пальцами на что-то горячее. И сразу же послышалось громкое чавкание.
— Ладно, — я покачал головой и тоже извлек из кастрюли кусочек разваренной репы. — Мама, папа… не важно. А тебя как зовут? — спросил девочку, не очень-то надеясь на ответ.
— Гугу, — почти четко произнесла малышка с полным ртом.
— Значит, будешь Гулей, — решил я.
Мы наелись. Девочка прикорнула у меня под боком и тихо засопела, точно котенок перебирая во сне сжатыми кулачками. Стало тепло и странно-уютно.
— Корина, а что потом? — поинтересовался я, устало щурясь на слабую струйку света, затекавшую внутрь «пещерки» сквозь еловые ветки.
Я представлял себя медведем. Или лисой с лисенком. Им так мало нужно для выживания. Сухая норка или берлога, лес вокруг. Лес — он добрый, это правда. Он и отец, и мать, и колыбель для звериных детенышей. И никто им не принесет кастрюлю с вареной репой, не то что нам с Гулей. Так что мне еще грех жаловаться.
— Вам, людям, всегда нужно какое-то «потом», — буркнула она. — Что не так?
— Все так, — ответил я поспешно. — Но мы не белки и не зайцы. Мы не можем все время жить в лесу.
Или можем, возразил я сам себе. Можем, наверное… Здесь не хуже, чем в городе. И вряд ли опаснее.
Корина долго молчала. Я даже подумал, не заснула ли она. Если «слуги» умеют спать, в чем я не был уверен. Хотя… я вспомнил, как подруга описывала мне свои лесные сны. Ей снилось, что она кормит с ладони маленьких юрких птиц, а они садятся ей на плечи и выклевывают семена из ее волос. Или что она, как когда-то прежде, еще до своего рождения, раскидана повсюду, по лесной подстилке, и в то же время зависла между небом и землей, в синем мареве, золотая и горячая от солнца…
— Ты не можешь вернуться домой, — сказала она, наконец. — Уже к лету в городе не останется людей. Это решили не мы, а «господа».
— То есть… вы просто нас всех перебьете? Вот так, сразу?
Я не мог поверить в услышанное. Как в страшный сон невозможно поверить, его хочется поскорее забыть. Затолкать подальше в темный чулан, как будто ничего и не было… Но ведь к этому все шло, разве не так?
Должно быть, она кивнула или пожала плечами. Морок в темноте не действовал. Я увидел только легкую дрожь, пробежавшую по ветвям.
— Что же делать? — спросил беспомощно.
И снова дрогнули ветки. До меня донесся легкий вздох.
— Бегите.
— Куда? Отсюда нет пути.
— Есть, — возразила Корина. — Через лес вам не уйти — будете кружить. Скоро лед на реке тронется, вы сможете уплыть на льдине или на плоту.
— Уплыть по реке? — переспросил я растерянно.
А ведь и правда. Река не бежит по заколдованному кругу. Она течет сквозь лес — прямо в большой мир. По реке можно выбраться. И почему такая простая мысль не пришла мне в голову раньше? Подружка, ты чудо! Ты умница!
Вечером она снова принесла кастрюлю с вареной репой. И на следующий день. И через два дня… Она варила все, что нашла в моем погребе — картошку, свеклу, репу, брюкву, морковь. Даже яблоки. Их-то зачем варить? Но Корина не понимала, что такое «вкусно». Еда и еда. Что-то нужное людям. Не ясно зачем, но очень нужное. Ей нравилось чувствовать себя нашей кормилицей. И она изменилась за эти десять-пятнадцать… не знаю, сколько… дней. Мы все изменились. Гуля, конечно, не выросла — слишком мало времени прошло — но ее личико слегка округлилось. От свежего лесного воздуха или от сытной еды на щеках появился румянец. Малышка с удовольствием играла с Кориной, уже не пугаясь ее колючек. Стоило той появиться из-за деревьев, и девочка выскакивала из «пещерки» и, слегка петляя по неровной земле, бежала ей навстречу. Боясь, что она споткнется о какой-нибудь корень, я устремлялся за ней вслед, готовый подхватить налету. Но Гуля, хохоча, влетала в обьятия своей новой «мамы». Так она теперь называла Корину. А я для нее стал просто Яном. Старшим братом, другом… не знаю кем. Меня это устраивало.
А Корина… она похорошела и, казалось, расцвела. Ведь и сломанные ветки расцветают после долгой зимы. В ней появилась какая-то мягкость, даже, не побоюсь этого слова, женственность. Ты не человек, говоришь, думал я иногда, глядя на нее. Ты больше человек, чем мы, трусы, сидящие по норам, закрыв глаза и заткнув уши, когда у нас под окнами убивают наших братьев и сестер. Нас почти истребили поодиночке. Остался последний, заключительный аккорд. Знаешь, как в музыке, которую я так и не смог тебе показать. И он будет страшным, таким, что небеса содрогнутся… Хотя небесам, наверное, все равно.
В хорошую погоду — а если не считать еще одного ледяного дождя, она все время была теплой и солнечной — мы втроем гуляли в лесу, порой уходя далеко от нашего с Гулей убежища. Но мы не боялись заблудиться. Ведь Корина знала здесь каждую тропинку. Иногда я принимался фантазировать, представляя себе, что мы — обычная семья, какие-нибудь лесники, охотники или отшельники. Живем в глуши, растим ребенка… И никто нам не нужен, кроме друг друга, берез и сосен вокруг, талых ручьев, прогретой солнцем земли, цветов на проталинах и пылающей синевы над головой. Пожалуй, я был счастлив в эти дни. Так счастлив, как не был никогда в жизни, разве что в самом раннем детстве. Я не сожалел о прошлом и не боялся будущего. Время словно остановилось, подернулось серой дымкой. Все плохое и все хорошее кануло в небытие. Осталось только здесь и сейчас.
И только по ночам, когда тьма сгущалась — такая плотная и черная, какой не увидишь в городе — мне делалось страшно. Кто-то шуршал и возился в кустах, кто-то крался на мягких лапах или, впиваясь коготками в трухлявое дерево, карабкался на пень. Завывал ветер, проносясь по голому, беззащитному лесу, и гудел среди стволов, как в аэродинамической трубе. Выл какой-то зверь, тоскливо, как проклятая душа. Наверное, Корина все-таки ошибалась или не хотела меня пугать, и здесь водились волки. Но я обнимал малышку — теплую и ласковую, а она доверчиво прижималась ко мне. И мы оба погружались в сон.
Мне снилось, что нас много. Будто бы все выжившие нашего городка собрались в этом лесу. Мы прятались в норах, берлогах, под мшистыми корягами, огромными пнями и древесными корнями. И, как цветы под снегом, спали. Копили силы. А потом наступила весна.
— Наши забрали твои книги, — сообщила мне однажды Корина. — Но одну я спасла!
Она произнесла это с такой гордостью, что я улыбнулся сквозь слезы.
Спасенная книжка оказалась томиком стихов карманного формата. Дешевое издание, желтоватая бумага, мелкий шрифт… Одна из тех немногих, которые я пару лет назад бегло пролистал и отложил подальше. Никогда не понимал стремление некоторых людей писать в рифму. Что ж, значит, пришло время и для поэзии. Стихи или не стихи, но меня тянуло к печатному слову, как жаждущего к воде.
— Спасибо, подружка, — вздохнул я.
— Ты хотел другую, да? — забеспокоилась Корина. — Прости, я не умею читать.
— Знаю, — я кусал губы, чтобы не расплакаться, как маленький. Глупо. Люди гибнут, весь наш маленький мир вот-вот обрушится, а тут всего лишь книги. Но… — Боже мой, зачем? Неужели у них мало бумаги?
— Ты, правда, думаешь, что «господам» нужна бумага? — удивилась Корина. — Мы производим ее тоннами.
— А что тогда?
— Им нужно слово.
— Они прекрасно умеют копировать слова.
— Новое слово.
Я уставился на нее в недоумении. И вдруг понял. Цивилизация «големов» хочет развиваться, искать себя, постигать новые смыслы. Вот только главный смысл останется для нее сокрыт. Я это знаю, а они — нет. Суть человеческой любви. Доброта и сострадание. Смелость быть собой, когда под ногами уже разверзлась пропасть. Это то, что не прописать ни в одной книге, не вырвать из души насильно… Бедные, убогие истуканы. Они могут уничтожить нас, но не стать такими, как мы. Они даже не понимают, чего лишены. И никогда не поймут.
— Ян, — Корина потянула меня за рукав, и я вздрогнул от неожиданности, — ты часто вспоминаешь о Боге. Кто это?
— Это… — я запнулся. Как же ей объяснить? — Тот, кто сотворил наш мир. И людей в нем.
— Как нас? — она понизила голос. — Словом?
— Да.
— И где… — спросила она шепотом, а я еще никогда в жизни не слышал, чтобы «слуги» шептали, — где оно записано?
Я поднял глаза. Мы оба подняли глаза — туда, где в кристально ясной синеве текут туманной рекой снежно-золотые, похожие на непонятные письмена облака. И верхушки берез, как тонкие кисточки… ныряют в белую дымку и выныривают, и Солнце, макая их в желтую акварель, рисует в небе кудрявые узоры и пишет на божественном языке.
Я смотрел и думал, а может, мы с Кориной оба думали, что тот, кто прочитает небесное слово, станет… нет, не равным Богу, но…
— Значит, наш мир — это голем? — прошептала она. — Только очень большой? И без божьего слова он распадется?
— Получается так… — я повел плечами. — Ладно, подружка. Кажется, Гуля проснулась. Я пойду, ее покормлю? И сам заодно поем.
Не скажу, что я такой уж обжора, но в лесу меня постоянно терзал голод. Такой сильный, что хотелось есть снег или березовые почки, или молодую траву, уже пробившиуюся кое-где сквозь мокрые, бурые листья.
А после еды я сидел, привалившись спиной к огромному пню, и наблюдал, как Корина играет с малышкой. Наверное, так дрессируют щенков: кидают шишки, а собачонок бежит за ними и приносит в зубах. Фантазия у «слуг» небогатая. Но им обеим было весело, так какая разница, хороша или плоха игра.
«Станет старше, — лениво размышлял я, — покажу ей буквы. Вот только читать нечего, кроме этих дурацких стихов. А они совсем не детские».
При воспоминании о потерянных книгах к горлу подкатывал ком. И тесно становилось в груди, так что я никак не мог вздохнуть. Чтобы как-то отвлечься от горьких мыслей, я листал стихотворный томик. И понемногу вчитывался в странные и красивые строки.
— Вы не такие, как мы, — сказала мне позже Корина. — Мы с самого начала большие. А вы, как деревья, рождаетесь маленькими, а потом вырастаете до небес.
Я только пожал плечами. Что бы это ни значило — в ее словах была правда. Но не вся. «Големы» высокие, мощные, плечистые… Все, что угодно. Но это только про высоту, ширину и силу. Но они не большие, нет.
Все закончилось неожиданно, как собственно, и началось. Я уже давно заметил, что самое важное всегда происходит внезапно, когда к нему меньше всего готов. Корина ворвалась в пещерку посреди ночи, когда мы с Гулей безмятежно спали, и каркнула мне прямо в ухо:
— Ян, вставай! Пора!
Я вскочил, спросонья потирая глаза. Вернее, хотел вскочить, но тут же ударился головой о низкий свод и упал на четвереньки.
— Что? Река вскрылась?
— Нет. Но больше ждать нельзя. Все случится сегодня утром. Кто-то убежит и спрячется в лесу. Выживших станут искать… Здесь оставаться опасно.
— Ладно, — согласился я, торопливо заматывая сонную Гулю в первые попавшиеся тряпки. Я крутил ее, как куклу, вслепую, наощупь, а она только жалобно бормотала что-то во сне, но не просыпалась. — Но как же мы пойдем?
— По льду. Он еще прочный. Или вдоль берега. Давай сюда ребенка, Ян, -потребовала Корина. — Я понесу, а то ты быстро устанешь, — и, должно быть, почувствовав мое недоумение, добавила. — Я иду с вами.
— Но, как же ты…
— Я им больше не слуга.
Мы шли быстро, не оглядываясь. Почти бежали. Сперва по узкому песчаному пляжу, потом — продираясь сквозь высокий сухой тростник, вставший стеной на нашем пути. А над нашими головами луна, бледная и ноздреватая, как снег, таяла в небе, и свет от нее струился холодным ручьем. Скованная льдом река блестела в лунном сиянии, точно серебряное зеркало. Малышка проснулась и стала канючить, а я не знал, как ее утешить. Корина на ходу сунула ей морковный огрызок, достав его, как мне почудилось, из кармана. Тростники сменились колючими зарослями ежевики, и мы перебрались на лед. Идти по нему было скользко, и я едва поспевал за Кориной, шагавшей бодро и размашисто. В какой-то момент широкая ледяная дорога пошла под уклон, все круче и круче — мы как будто спускались с высокой годы. И лес сделался редким, все чаще нам попадались кривые, низкорослые деревья и мертвые стволы, а потом он и вовсе выродился в кустарник. Странный лунный пейзаж, пересеченный оврагами, поросший то ли кизилом, то ли какими-то похожими кустами потянулся по обеим берегам реки. Заметно потеплело. Я даже расстегнул куртку. Ветер дул бережный и приятный, ласкающий кожу, и как будто даже с ароматом цветов. И с какой-то едва уловимой ноткой гари. К утру я совсем выбился из сил. И, остановившись, чтобы перевести дух, обернулся.
Позади, над лесом, как раз над тем местом, где остался поселок, разливалось багрово-дымное зарево.
— Это пожар! — мое сердце радостно дрогнуло.
— Нет, это рассвет, — возразила Корина.
— Да нет же! Видишь? Дым!
Она нехотя оглянулась через плечо.
— Это облака.
Я всматривался, напряженно моргая, но все равно видел густые клубы дыма, черные на красном. И запах гари как будто стал отчетливее. Но я понимал, что это мое воображение разыгралось, рисуя желанные картины. Восстание в поселке, горящие дома, благословенный жар, от которого тает зло. А что на самом деле… Кто знает? Может, и облака.
Мы снова двинулись вперед, уже медленнее, и я то и дело оборачивался. А рассвет пылал, все шире растекаясь по небу.
— Что бы это ни было, — проворчала Корина, — не возвращайся. Мы уже ушли. Если доберемся до людей — приведем помощь.
В таком аду не могло остаться ни одного «голема», подумал я. Если только они не попрятались. А они, конечно, попрятались. Дьявол не сдается просто так.
— А если не доберемся?
— Ну есть же в мире хоть кто-нибудь.
Я хотел возразить, но промолчал. Говорить уже не было сил. Мысли путались, и что-то, как птица в силках, билось в них, какая-то неясная тревога. Что-то мы с Кориной не учли. Точнее, я не учел.
Мы шли и шли. А потом я просто упал на лед и сказал, что больше не могу. Мне надо отдохнуть хоть немного.
— Я подожду, — ответила Корина, качая на руках малышку, и добавила еще что-то, но я уже не разобрал слов.
Солнце садилось и вставало — в моем сне или наяву. И тревожное зарево над поселком бледнело, растворяясь в нежных красках неба. Мне чудились сквозь дрему голосок девочки и воркотня Корины. И моя вселенная куда-то плыла, мягко скользя и покачиваясь, как большой корабль. Вселенная-ковчег уплывала в новое пространство и время. От берега, где царили отчаяние и жестокость — в дальнюю даль, где все, может быть, по-другому. А как — мы не знали. Да и кто мог знать?
Я открыл глаза и увидел, что мы и в самом деле плывем — на отколовшейся льдине, вниз по ледяной реке. Не сквозь лес, а через бескрайние зеленые просторы, на которых совсем не осталось снега, зато появились цветы. Целая россыпь цветов по изумрудному полю. Они хрупкие, белые и бледно-голубые и разбросаны в траве, как осколки облаков. Как окошки в странный мир небесного зазеркалья. Я увидел, как серая цапля стоит в камышах, а вдалеке пасутся какие-то крупные животные, вероятно, коровы. Значит, и люди где-то близко. А над рекой поднимается рассвет. Не зловещий, багровый, а теплый и золотой. Вон там, на горизонте, как будто блестят на солнце красные крыши? Или это мираж, морок, обман зрения? Корина, а Корина?
— Корина, а ты не боишься, что они не смогут помочь? А наоборот…
— Что эта зараза выплеснется в мир?
— Да.
Она пожимает плечами. Вот и весь ответ.
Можно ли победить того, размышляю я, у кого нет ни души, ни сердца, а только глупый набор правил и формул в зубах? «Големам» все равно, сколько их растает и сколько погибнет нас. Их не интересует ни правда, ни справедливость, а только власть ради власти, убийства ради убийств. У нет нет слабостей, потому что нет совести. Они даже не знают, что это такое. Так смогут ли люди их побороть? Не принесем ли мы в мир чуму, от которой нет спасения?
— Не бойся, — успокаивает меня Корина. — Что будет — то будет.
— А ты не боишься? — спрашиваю я.
— Нет.
— Но… если люди поймут, что ты такое, — выговариваю медленно, — тебя убьют.
Но Корина улыбается, безмятежно и светло. Никогда еще я не видел у нее такой светлой улыбки.
— Пусть. Я не прочь снова стать ветками, корой, шишками…
— Правда?
— Правда. В них — семена, много семян. Из меня можно вырастить целый лес.
Я тоже улыбаюсь ей — и тьма отступает.
— Ты хочешь стать лесом?
— Хочу.
Мы сидим на ледяном плоту. Втроем, взявшись за руки. И неторопливо плывем в новый день, запрокинув головы и глядя ввысь, туда, где в сверкающей синеве струится зыбкая вязь облаков.
— Прочитай, — просит Корина.
— Что прочитать?
— Небесное слово.
Если бы я мог! Я бы вычитал в этих расплывчатых строках всю мудрость Творца. Все, что было, есть и будет. Я бы уподобился Всевышнему и больше никогда ничего не боялся. Но я обычный человек, я не могу.
И все-таки, сам себе не веря, я начинаю читать:
«И никто не знает,
Что случится с нами.
Ты не знаешь тоже,
Потому беспечен.
Ты рисуешь листья
На моих деревьях,
И весна, быть может,
Будет длиться вечно…» ***
— Это музыка, — говорит Корина.
— Да, — соглашаюсь я. — Музыка.

*** (Зоя Ященко из альбома «Вишневое варенье»)