Если долго смотреть на солнце, в конце концов заснешь. И тебе приснится сон. И еще один. И еще… Они будут сменять друг друга, как бесконечное кино. Как яркие узоры в калейдоскопе. И тебе будет казаться, что ты живешь. А на самом деле ты просто смотришь на солнце.
Так говорила моя сестра, когда мы вдвоем, лишь слегка соприкасаясь плечами, сидели на лодочной пристани. Чуть-чуть не доставая босыми ступнями до воды, где наши отражения так же беспечно болтали ногами в воздухе, синем, как августовское небо, как наши дни, полные беззаботного веселья, как детство, как лето, ускользающее в осень…
Ну, то есть как говорила. Алиса не умеет разговаривать. Она молчит с самого рождения, размыкая губы только для того, чтобы откусить кусок хлеба, или яблоко, или проглотить ложку густого, сваренного мамой супа, или выпить глоток воды. Она глупая и немая. Так думают все — родители, соседи, врачи, психологи, учителя в школе, куда ее не взяли. Весь мир считает мою сестру слабоумной, но это не так. На самом деле она — светлая.
И мы всегда понимали друг друга без слов. Стоило только прижаться виском к виску, так что ее льняные волосы падали мне на лицо, а дыхание обжигало щеку, и мысли текли, как ручей от истока к устью. Мы могли сидеть так целый день, не трогаясь с места, и беззвучно беседовать обо всем на свете, пока солнце, краснея и подпрыгивая на волнах, как большой поплавок, не тонуло в серой речной ряби. А еще мы любили купаться, всегда нагишом, как привыкли с раннего детства, прыгая с пристани в холодную воду и доплывая до берега, поросшего желтыми и фиолетовыми ирисами. Алиса плавала по-собачьи, смешно загребая руками, отфыркиваясь и вздымая фонтаны радужных брызг. Хотя никто ее никогда не учил. Ее вообще ничему не учили, на нее все махнули рукой, кроме меня, ее старшего брата. А я собирал для нее цветы на берегу. Нарезвившись вдоволь в реке, мы лежали на теплых досках причала или прямо на лужайке, щурясь от яркого, бьющего прямо в глаза света. Вот тогда Алиса и рассказала мне про солнце.
Мы — погодки, выросли, как два деревца в одном саду. Близкие, словно два желудя-близнеца, сросшиеся боками. Постоянно вместе, если только я не был занят учебой или не помогал родителям по дому. Всегда открыты друг другу.
Именно эти близость и открытость и довели меня однажды до беды. Не знаю, что на меня нашло… День выдался жаркий. Моя сестра захотела искупаться и сбросила одежду, короткое платьице в голубой цветочек и белые трусики, которые тут же вспорхнули легкокрылой птицей, подхваченные ветром, и унеслись в реку. Алиса засмеялась, глядя им вслед, а ее белое, словно прозрачное на свету тело облеклось в золото и алмазный блеск. К ее коже, очень светлой, почти не приставал загар, и в самый зной та оставалась матовой, молочно-тусклой, разве что слегка розовела от солнца. Моя сестра улыбнулась — дерзко и невинно — и поманила меня рукой, приглашая разделить ее веселье…
Вот тогда это и случилось.
Соблазняла Алиса, а судили меня. Она — психический инвалид, слабоумная, аутистка. Я, получается, воспользовался ее беспомощным состоянием, а значит — виноват. Так, оказалось, сформулировано в статье закона. В то лето мне как раз исполнилось восемнадцать лет… На суде я чистосердечно во всем признался и раскаялся. Потом Алису положили в больницу, а я на три года отправился в ад. Простите, в тюрьму. Хотя особой разницы не вижу. Так закончилось наше с сестрой детство и началась взрослая жизнь. Такая, какой не пожелаешь и врагу.
И вот, после трех лет в преисподней, я, наконец, освободился и вернулся в родительский дом. Со страхом в сердце я переступил его порог. Почему-то казалось, что отец замахнется, а то и запустит в меня чем-нибудь тяжелым и закричит:
— Не смей даже близко подходить к сестре, ты, выродок!
Нечто подобное он крикнул мне на суде. Он же и заявил на меня в тот раз, как ни умоляла его мама, чуть ли не на коленях ползая перед ним. Но отец был непреклонен. Сотворил безобразие — значит, ответишь сполна.
Но сейчас он только посмотрел устало и покачал головой.
— Освободился, значит? Ну, здравствуй, сын.
И даже неловко обнял меня. Наш дом, раньше такой уютный, теперь показался темноватым и маленьким. И муторно, тесно стало на душе.
— Как Алиса? — спросил я тихо.
— А что она? — отозвался отец. — Все так же. Она неизлечима, сам понимаешь. Пожалуй, после того случая ей стало хуже. Сейчас вообще ни на кого не реагирует. Дерево деревом, вот она кто. А ты спросил бы лучше, как мы с матерью. Намучились без тебя. И стыда натерпелись по твоей милости. Все соседи на нас пальцами показывали и за спиной шептались.
— Да, но…
— Твоей сестре пришлось делать аборт, ты знаешь? — произнес он с укоризной.
Я опустил голову.
— Знаю. Вы ее принудили.
— А у нас был другой выход? Мало нам одного урода в семье? Так надо — двух?
— Трех уродов, — добавил я покаянно.
Отец хмуро кивнул.
— Ладно, сын. Теперь уже ничего не изменишь. Надо жить дальше. Иди, поздоровайся с матерью, она в огороде.
Но я не пошел искать маму, а отправился прямиком на лодочную пристань. Солнце еще стояло высоко, и его лучи, отражаясь от воды, рассыпались цветной мозаикой. Так, что рябило в глазах. И все равно я увидел ее сразу. Знакомую тонкую фигурку в чем-то воздушно-голубом. Хрупкую и беззащитную. Она сидела на краю дощатого настила и смотрела прямо перед собой.
Я приблизился и опустился рядом с ней на скрипнувшие доски.
— Прости меня, Алиса, — сказал, зная, что она не поймет.
В ее мире нет и не было осуждения. И не бывает вины.
Сестра молчала, но легкая улыбка тронула ее губы. И вздрогнули в знак узнавания густые ресницы.
— Ты скучала без меня? — спросил, не ожидая ответа. — Я три года был в тюрьме. Знаешь, через что мне там пришлось пройти?
Она подняла невесомую руку и слегка, одними кончиками пальцев, погладила меня по щеке. Светлые знают все. Они знают больше, чем мы можем им рассказать. Больше, чем мы способны выразить словами.
— Я уже никогда не буду прежним, — сказал я и склонил голову к ее голове.
— Помнишь, мы говорили про солнце? — услышал я ее мысли.
— Конечно, помню, — прошептал я. — Я все помню. Каждое твое слово. Я так хочу проснуться. Но не могу. Я закрываю глаза, но ничего не происходит. Я стараюсь, но ничего не получается. Я не могу закрыть их там — в том мире, где смотрю на солнце. Я ослеп от его яркости, Алиса. Я совершил непоправимое.
— Давай на него глядеть, — предложила она. — Долго-долго. Мы заснем и проснемся в другую жизнь. Это будет сон внутри сна. Мы уйдем в него. Мы вместе.
— А если кто-то придет сюда и нас разбудят?
— Никто нас не разбудит.
И мы подняли взгляды к небу, и сидели, обнявшись, медленно засыпая, а горячий свет омыл наши души и погасил мысли, убаюкивая и унося в иную реальность.
Если очень долго смотреть на солнце, рано или поздно уснешь. И тебе приснится жизнь. И другая жизнь. И ты будешь думать, что они настоящие. Но это не так. Они — иллюзия, майя. Тебе кажется, что ты живешь. А ты всего лишь смотришь на солнце. Долго смотришь. До слез в глазах. |