Бывают в расставании такие моменты, когда вроде бы и не прощаешься, и уезжаешь всего на какие-то две недели — повидаться с родными, а мир вдруг замирает, будто в испуге. И меркнет над головой небо, зловеще меняя цвет. Или воздух делается густым и вязким, как остановленное время. И все как будто по-прежнему, а ты уже понимаешь — возвращение домой будет долгим и трудным. Это судьба ухмыляется тебе в лицо. А ты медлишь, боясь прослыть суеверным трусом, и поднимаешься по трапу, как на эшафот, или шагаешь на подножку поезда… Вместо того, чтобы сделать шаг назад — и остаться.
Только что они ели бутерброды в привокзальном кафе, запивая колой, смеялись и болтали обо всем на свете. А сейчас вышли к поездам, и стеклянный потолок над ними — как огромная клетка, а вокруг, словно на озерном дне, водянисто и солнечно. Богдан и Сара стояли на платформе и смотрели друг другу в глаза.
— Позвони сразу, как приедешь. Или нет — лучше с дороги. Как пересечешь границу.
Он улыбнулся и бережно пригладил ее волосы, собрав их сзади в светлый пушистый хвост.
— Ладно, если будет сеть.
— Тогда из дома!
— Конечно. Обязательно, — Богдан ласково провел пальцем по ее губам, погладил по щеке. — Жалко, не попрощался с малышкой. Она так просила ее разбудить.
Сара поморщилась.
— Зачем?
Он пожал плечами.
— Не знаю. Просто хотелось бы ее сейчас увидеть. Ты что ревнуешь? К своей сестре?
Богдан, конечно, понимал, что его подруга взбесится, и ни к чему было злить ее за пятнадцать минут до отхода поезда. Но он не сдержался. Он слишком сильно любил ее такую — с гневным румянцем на щеках и блестящими от слез глазами. Сара — стильная девушка, можно даже сказать — красивая. Высокая и белокурая, с чуть грубоватыми, но правильными чертами лица. Но — по мнению Богдана — ей не хватало огня. Не то чтобы она держалась скованно. Или кого-то стеснялась, прятала руки, сутулилась или отводила взгляд. Но… чуть-чуть больше эмоций, жизни, чувства… капельку тепла… и Саре в целом свете не нашлось бы равных. А так… Строгая северная красота, как новогодняя елка в мишуре и гирляндах, сверкала и слепила глаза, но не грела.
Совсем другой, ни единой черточкой не похожей на сестру, была Селина. Богдан называл ее «малышкой», но только по старой памяти. Он познакомился с сестрами три года назад, когда младшей едва исполнилось четырнадцать. И конечно, он относился к ней тогда как к ребенку. Но семнадцатилетняя девушка — это совсем не то же самое, что дерзкий, угловатый подросток. И, хотя Селина осталась такой же малорослой и чернявой, слегка полноватой девочкой, в ее движениях появилась плавность и даже какая-то угрюмая грация. А как она смотрела на Богдана!
Он криво улыбнулся и виновато взглянул на Сару. А та полыхала, как огромный костер, и уже открыла рот, чтобы возразить, обвинить, выплеснуть любимому в лицо всю свою обиду. И случилась бы ссора. Но, отчего-то развернувшись, как по команде (вот и не верь после этого в шестое чувство!), они увидели спешащую по платформе фигурку в нелепом желтом пуховике. Казалось, она вот-вот налетит на кого-нибудь из многочисленных пассажиров или споткнется о стоящий на земле чемодан.
— Ну вот! — выдохнула Сара. — Все, как ты хотел! Помяни черта — он и тут как тут. Доволен?
Селина остановилась, задыхаясь от бега.
— Успела!
Растрепанная и бледная, с одной наполовину заплетенной косичкой и глазами, полными страха, она ухватила Богдана за рукав и почти повисла на его руке. Одного взгляда в ее лицо оказалось достаточно, чтобы понять — стряслась какая-то беда. Ну или, как выражалась Сара, «девочка опять что-то придумала».
— Эй, сестренка, — Богдан крепко взял ее за плечо. — Что случилось?
— Ты не должен туда ехать! — выпалила Селина.
— Почему? — он усмехнулся, но через силу, борясь с подступившей тревогой. — Я же ненадолго… Только навещу родителей — и вернусь к вам. Ну куда я без вас… — он мельком посмотрел на Сару, но, натолкнувшись на ее презрительный взгляд, отвел глаза. — Я целый год не был дома, папа с мамой соскучились. И сестра — Олеся… Я же тебе рассказывал. Она очень похожа на тебя. В следующий раз мы можем поехать вместе — и я вас познакомлю… Мы вместе погуляем по Киеву… Знаешь, какой это красивый город?
Селина затрясла головой.
— Нет-нет-нет-нет! Богдан, пожалуйста, останься! — и, не дав никому опомниться, затараторила. — Я видела сон. Много-много птиц… они закрыли все небо и съедали солнце. Откусывали его по кусочкам… и свет исчезал…
— И что?
— Они летели к твоему дому, Богдан!
На несколько долгих мгновений воцарилось изумленное молчание.
— Опять ее сны, — сквозь зубы обронила Сара. — Она, видишь ли, боится птиц. Один раз мы были на море, и ее — совсем маленькую — едва не склевали чайки. И с тех пор она…
— Это были не чайки! — топнула ногой Селина. — Страшные черные птицы. Как вороны, только гораздо больше! И с длинными стальными клювами! Пожалуйста, Богдан, поверь! Ты же знаешь! Мои сны сбываются!
Да, он знал. Однажды «малышке» приснилось, что на перекрестке, недалеко от их с Сарой дома, вырос и расцвел огромный розовый куст. Он качался на ветру и ронял на асфальт красные лепестки. На следующий вечер на этом самом месте разбился на смерть молодой мотоциклист. Весь тротуар еще несколько дней после этого был испачкан кровью и завален цветами. Их несли и несли к наспех сколоченному деревянному кресту друзья погибшего парня.
В другой раз Селина «увидела», как большая синяя жаба ест песок в детской песочнице. А потом раздувается и выплевывает его — уже черный и липкий, как мазут. Не прошло и недели, как на детской площадке обнаружили возбудитель опасного заболевания. Богдан забыл, какого именно, да оно и не важно.
Вот таким же, немного странным образом она предсказала крушение самолета (приснился воробей, упавший с дерева, который дымился и горел), расстрел пяти школьников каким-то психопатом (хотела во сне вручить подарки пятерым ребятам, но почему-то не смогла), пропажу соседского котика Карла-Густава (облако в виде кота растаяло в небе) и онкологию у бабушки (увидела старушку, выходящей из реки и всю увешанную пиявками). В общем, не девочка, а тридцать три несчастья в голове.
«Хоть бы раз тебе приснилось что-то хорошее, малышка, — подумал он с тоской. — Хотя бы сейчас».
Ему вдруг совершенно расхотелось садиться в поезд.
— И что означает твой сон? — спросила Сара.
Она поджимала губы и крепилась, но Богдан видел — ей тоже не по себе.
Селина замерла и уставилась в пол.
— Не знаю.
— А ты подумай! — разозлилась Сара. — Что это такое — не знаю? Сначала напугаешь, а потом в кусты? Не знает она! Пошевели мозгами! Это важно, ну?
Богдан вздохнул. У него подкашивались ноги и кружилась голова — не то от страха, не то от какого-то горького предчувствия, которое он и словами-то выразить не мог. Что-то смутное, мерцавшее на краю сознания — страшнее, чем жаба в песочнице, чем горящий воробей или цветущий розовый куст. Это были как будто все беды мира, стянутые в одно невообразимо тягостное нечто и обрушенные на его плечи.
— Оставь ее, Сара. Ну, хватит, девочки. Я поеду — это решено. Там — мои родители. Моя родина. А через две недели вернусь к вам. Но если все-таки… — он прищурился и растерянно оглянулся назад, туда, где уже открыл двери стоящий у перрона поезд. — Ладно, ерунда. Не будем об этом. Я люблю вас, сестренки. Обеих.
Он улыбнулся с трудом и, быстро шагнув вперед, обнял девушек по очереди и поцеловал. Сару — лишь слегка коснувшись сухими губами ее губ. А Селину — в пробор, между прядей спутанных черных волос.
А затем, подхватив сумку на плечо, повернулся и собирался уже ступить на подножку поезда.
— Богдан! — глухо откликнула его Селина.
— Мне пора, сестренка.
— Подожди… — быстро, сбивчиво заговорила она, отчаянно боясь, что ее перебьют, не дадут сказать самое важное. — Послушай… Я отдам тебе своего ангела-хранителя… Он очень сильный. Верь ему. И ничего не бойся.
— Я не боюсь, — улыбнулся Богдан. — Спасибо, малышка.
Он впервые назвал ее так — в лицо, а не за глаза. Но это уже не имело значения. Луч, тонкий, как бумага, просочился сквозь занавеску, пустив по одеялу дрожащую радугу, и Сара открыла глаза. Потянулась с наслаждением, еще не думая ни о чем плохом. Она, вообще, ни о чем не думала. В памяти еще мелькали обрывки снов, разноцветные, как мотыльки. Воскресное утро пахло оттепелью и даже чем-то летним — душистым клевером, солнечными лесными полянками… Странный, изменчивый конец февраля — время последних метелей и первых цветов. Где-то в глубине квартиры хлопнула дверь — это родители собирались в больницу к бабушке. Сара полежала немного, ожидая пока они уйдут, и легко встала. Опустила ноги в меховые тапочки и, как была, в теплой байковой пижаме, прошла в гостиную.
За пустым столом, перед выключенным экраном телевизора, сидела Селина, полуодетая и нечесанная, бледная до синевы, и словно что-то беззвучно шептала одними губами.
— О, Боже, — простонала Сара. — Опять? Ну что ты за человек такой! Давай уже, говори.
— Посмотри в окно, — тихо сказала Селина.
Сара отдернула занавеску и несколько долгих минут вглядывалась в небо, почти сплошь черное, мелькающее, с редкими всполохами голубизны. Угольная чернота наплывала и на солнце — редкими точками и целыми островками, не пожирая его, но все больше заслоняя свет… Чернильные галочки на цветной бумаге. Ей на мгновение почудилось, что это и не птицы вовсе, а самолеты, так стройны, правильны, тонконосы были их силуэты. Она даже как будто услышала их гул — тихий, металлический, но такой жуткий, что от него чуть душа не выскакивала из тела. А куда они летят — в сторону ли, куда уехал Богдан, или в противоположную — Сара так и не поняла.
— Ну и ну, — пробормотала она. — Вроде рано для перелетных… Ты это и видела, да? — обернулась она к Селине. — Всего лишь птицы? Нет? Нет? Ну что ты сидишь, как статуя? Говори! Что-то с ним, да? С Богданом?
А он все тянулся и тянулся за окном — этот бесконечный кошмар наяву. Саре казалось, что и она, и Селина, их дом и далекая Украина, куда уехал Богдан — да, наверное, и весь мир — вдруг очутились внутри чужого недоброго сна.
Она добрела до стола и опустилась на стул рядом с сестрой.
— Селина, включи телевизор! Надо узнать, что там произошло.
— Сама включи!
— Нет, ты!
Они сидели рядом, съежившись от мучительной тревоги, такие разные — и одинаково напуганные — и смотрели в черный экран. |