Она шила. Белые свадебные платья, прохладные, как морская пена. И наряды из хлопка и льна, с ароматом лета. И тонкие брюки из шифона. И легкие, как облачка, платьица для первого причастия. В умелых пальцах Марики рождалось яркое чудо — ломкое, как осенняя бабочка. Ей, может, и летать-то всего один день. Зато какой! Это не просто одежда, думалось ей, а пойманные на кончик иголки мгновения радости. Это музыка, а не платье, улыбалась Марика, раскраивая на длинном столе воздушную, теплую от льющегося в окно солнца ткань. Посмотрите, оно звучит в руках и поет о любви. Один единственный такт вселенской мелодии. Важен ли он? Да! Если кого-то хотя бы на пару часов сделает счастливым. Так, в мыслях о чужом счастье Марика забывала о своем собственном. А жила она в маленькой каморке под самой крышей многоквартирного дома. Сначала вместе с мамой, а когда та умерла, оставив ей в наследство старенькую швейную машинку — одна. Но грустно ей не было. Потому что над головой, за тонкими досками потолка гнездились голуби и загадочно ворковали по утрам, встречая новый день, а за стеной сосед-алкоголик ночами играл на гитаре. Марика и видела-то его всего пару раз — небритого мужчину средних лет, когда он, с грохотом волоча за собой огромные сумки с пустыми пивными банками, спускался по лестнице. Но в его ночных серенадах слышались и перезвон медных колокольчиков, и осторожное прикосновение ветра к щеке, и долгая протяжная жалоба, и вся нерастраченная нежность одинокой души. А еще Марика любила слушать радио. Небольшая черная коробочка стояла на полке и болтала на разные голоса, как целая стая попугаев, играла музыку — в том числе и любимые песни своей хозяйки — вслух читала книги, рассказывала новости, а под вечер трогательно желала самой себе спокойной ночи. А Марике казалось, что радио говорит с ней. Как будто у нее был друг — неугомонный фантазер, затейник и выдумщик, который на какие только хитрости не пускался, лишь бы не дать ей заскучать. Но и с самыми верными друзьями порой случается беда. Однажды радио сошло с ума. Вместо любимых песен оно теперь играло громкие марши. Оно говорило о войне, болезнях и голоде, и не веселая беседа лилась из него, а встревоженные, сердитые голоса, слышалось эхо далеких взрывов, стоны и крики. Из маленькой черной коробочки словно выплеснулся в мир какой-то зловещий вирус и заразил всех и вся. Марике больше не встречались на улицах счастливые лица. И все реже случалось ей шить свадебные платья. Теперь в ее каморку приходили плачущие женщины и заказывали траурную одежду из грубой черной материи. Марика жалела их и даже научилась тайком штопать порванные души, которые представляла себе в виде больших раненых птиц. Осторожно, перышко к перышку… она легкими стежками незаметно стягивала поврежденное, рваное, изрезанное… вправляла вывихнутые крылья, накладывала заплаты, смазывала йодом царапины. И печальные женщины робко улыбались, вытирая слезы, и в их глазах загорался пусть и слабый, но живой свет. Увы, но заплатки Марика вырезала из своего собственного сердца — никакая другая ткань не приживалась на страдающих душах. И сердце болело все сильнее, пока однажды… Она проснулась среди ночи — словно от беззвучного хлопка. В окно струился зеленоватый лунный свет, и каморка выглядела странно. Вроде все такое же, как и раньше — столик под белой скатертью, а на нем швейная машинка, два резных стула, длинный закроечный стол, старенькое трюмо и кактус на подоконнике. Но с полки над кроватью исчезло радио. А в изножье постели стоял высокий человек в длинном сером балахоне. За спиной у пришельца не было крыльев, но Марика его узнала. Не могла не узнать. Она села на кровати, а потом легко встала, оправляя складки длинной ночной рубашки, похожей на бальное платье. Гулко стучало сердце — и с каждым ударом из него уходила боль. — Я умерла? — спросила Марика. «Серый» усмехнулся. — Не умерла, а призвана. Разве можно призвать мертвого? И чем в таком случае он поможет живым? Марика задумчиво кивнула и вслед за пришельцем вышла в открытое окно. Они поднимались по воздуху, как по ступеням — все выше и выше, и вот уже Земля съежилась до размеров крошечного голубого шарика, прозрачного и хрупкого, словно выдутого из тончайшего стекла. Желтой искоркой блеснуло солнце. Как ручей по песку, заструился, сворачиваясь в тугую спираль и сверкая каждой каплей, туманно-белый Млечный Путь. — Посмотри, — сказал «серый», — на эту Вселенную. Как она износилась… Ее надо починить, зашить дыры, аккуратно заштопать. Ты можешь. Марика взглянула на всю эту мешанину галактик, подобную рождественской елке в огнях, на разноцветную мишуру, величие и блеск — и особым взглядом швеи увидела ее по-другому. Как нечто бесформенное, вроде огромного мешка, драного, истертого, разлезшегося на клочки и нитки, на котором буквально не осталось целого лоскута. Кое-где торчала трава и лезли из прорех сухие цветы. А в других местах — высыпались звезды. Марика вздохнула. — Я не смогу, — ответила она растерянно, почти умирая от жалости к этому старому, изношенному нечто. — Его не починить. Тут только выбросить. — Да, я знаю, — произнес «серый» и втянул голову в плечи. — Знаю, что он никуда не годится. Но как же его выбросить… Когда в него столько вложено… красоты, мудрости, силы… любви, наконец? Как все это можно выбросить? Скажи мне, а? Швея? — Никак, — прошептала Марика, и слезы покатились по ее щекам, обращаясь в свет, заостряясь и вытягиваясь, и превращаясь в длинную лунную иглу. Она взяла ее в руку, села и, положив на колени рваный мешок, принялась бережно зашивать дыры. |