Я два месяца мучался и пил таблетки, но боль не проходила. Каждое утро, после ночи, полной кошмаров, я просыпался с гудящей головой и чем-то острым, как вязальная спица, в сердце. Едва переставляя ноги, кое-как приводил себя в порядок и шел на работу, где почти ничего не мог делать и чуть ли не половину дня сидел, тупо уставившись в монитор, и без единой мысли в голове. Если раньше я сомневался, есть ли у человека душа, то теперь убедился — она не просто есть, но может болеть не хуже любого другого органа. Именно это непонятно где гнездящееся страдание изводило меня больше всего. А еще — я был страшно, непереносимо одинок посреди человеческого улья, в самой гуще людей.
Я много раз слышал банальную фразу о том, что человеку нужен человек. И это отчасти так. Но если вы хотите испытать настоящее одиночество, поселитесь в большом городе. Какой-нибудь отшельник, живущий в лесной хижине или в горном шале, вовсе не чувствует себя покинутым и забытым. Ему поют птицы. Под ногами у него копошатся жуки и кузнечики. И бабочки, как лепестки на воде, кружатся в небесной синеве. Мыши-полевки прячутся среди цветов. А по скалам, бесстрашные и легкие, скачут горные козы, рыжие, как солнце. Его мир — живая радуга. И каждая тварь как будто сама по себе. Но, звуча в унисон, их тонкие голоса сливаются в единый вечный хор и, как один, прославляют Творца и творение. И ты, как бы ни был ничтожен и слаб — часть всего этого. Когда ты в отчаянии, природа обнимает тебя за плечи, утешая, как мать плачущего сына. А в городе, среди равнодушных людей и домов, ты можешь у всех на глазах спрыгнуть с моста или повеситься на фонаре — и никто тебя не остановит. Ну, разве что очень повезет.
Мне повезло. Нет, я не вешался и не плакал, а сидел на лавочке в сквере, листая старую газету. Я и взял-то ее с собой, чтобы постелить на мокрую скамейку. Только что прошел дождь, но лавка под старым каштаном оказалась сухой. Правда, с дерева капало — мне на голову и на газетный лист, оставляя на нем неровные влажные кляксы, но я не обращал внимания. Сил, чтобы встать и куда-то уйти, совсем не осталось. Мимо сновали мамаши с колясками, и маленькие собачки, спущенные с поводка, радовались лужам и солнцу. Молодая воспитательница, задорная рыжая девчонка с двумя тонкими, как осиные жала, огненными хвостиками, провела по аллее целый выводок малышей в разноцветных дождевиках. В другой раз я проводил бы ее взглядом. Но сейчас… Я видел все это как через мутное стекло.
Мое внимание привлекла последняя страница, где публиковалась реклама всяких гадалок и доморощенных колдунов. Да нет, не стану лукавить. Я нарочно ее открыл, как человек, ухватившийся за соломинку. Когда бессильны врачи и лекарства, остается только надежда на чудо. Рассеянно пробегая глазами текст, как правило, стандартный — приворожу, сниму порчу, проклятие, погадаю — я всматривался в размытые и, вероятно, пропущенные через фотошоп черно-белые лица. Старые и молодые, в основном, женские, ведуньи, целительницы, потомственные цыганки, мастера черной и белой магии… Кто из этих людей мне поможет? И сможет ли помочь? В этих пустых лицах не было одного — сострадания.
А в самом низу листа — маленькое объявление, вообще, без фотографии. И только три слова: «Возьму вашу память». Имя — Алиса. Простое и без дурацких титулов. И номер телефона, больше ничего. Наверное, своей краткостью оно меня и привлекло, это объявление, а может, ангел-хранитель шепнул на ухо, давай же, звони! И я потянулся за мобильником.
Мне ответил усталый мужской голос. Запинаясь от неловкости, я назвал себя и добавил, что хотел бы записаться к Алисе на прием.
— А что у вас случилось? — спросил мужчина.
— Я… — меня прошиб холодный пот от одной только мысли, что придется рассказывать о себе, — не могу по телефону. Я не дома, тут кругом люди, — я покосился на плетущуюся мимо парочку пенсионеров. Он — с палочкой. Она — катит перед собой тележку-роллатор, с трудом переставляя ноги вслед за ней. В мою сторону они не смотрели, но прошли так близко, что старушка задела мое колено болтающейся у нее на локте сумкой. Я поежился, хотя прикосновение было совсем легким. — И потом… ведь вы же не Алиса? Я бы лучше поговорил с ней.
— Да, конечно, — вздохнул мой собеседник. — Но… я понимаю, что к нам просто так не обращаются. И все-таки. Вы пережили что-то страшное? Например, крушение самолета? Или, может быть, вернулись с войны?
— Нет, — сказал я растерянно.
— У моей жены сейчас не очень много сил, — пояснил мужчина. — С такими тяжелыми потрясениями ей не справиться. Так что, это не праздное любопытство.
— Нет, ничего подобного, — повторил я.
— Тогда приходите сегодня в три. Банхофштрассе, восемь. Позвоните Хоффманам. Это последний этаж.
Я поблагодарил и нажал на отбой, только в последнюю секунду сообразив, что не спросил, сколько это все стоит. Но перезванивать не стал, а только сидел с телефоном в руке, равнодушно наблюдая, как сизый городской голубь купается в мелкой луже. Тучи разошлись, и солнце давило на мокрый асфальт раскаленным прессом, выжимая из него беловатый пар. Мне казалось, что и память оно выжимает из меня — болезненно и грубо. Да только что оно могло сделать!
Старый каштан разбросал у скамейки кружевную тень. А чуть подальше лужи сверкали, как маленькие и большие зеркала, упавшие под ноги случайным прохожим. И голубь сиял в ореоле радужных брызг, словно жар птица. А я думал, что готов заплатить любые деньги, лишь бы снова радоваться хорошей погоде, жаре, небу и солнцу, а не баюкать свою боль день за днем, как чахлого младенца. Я знал, что, возможно, совершаю ошибку. Что, может быть, не пройдет и пары часов, и я буду ругать себя наивным дураком, но… Разве не мелькнула среди множества огненных капель зеленая искра надежды?
Ровно без пяти три я, задрав голову, стоял в палисаднике у дома номер пять по Банхофстрассе. Это оказалась многоэтажка, и торчащие с ее плоской крыши антенны, блестящие на солнце, казалось, облеплены были мягкими перышками облаков. Позвонив у подъезда и представившись по домофону, я вошел. Открыл мне недавний собеседник, мужчина средних лет, одетый по-домашнему, в спортивные брюки и вязаный свитер, и, скользнув по мне недоверчивым взглядом, улыбнулся.
— Я Алекс Хоффман. А вы, видимо, господин Шпигельман?
— Это у вас семейный бизнес? — поинтересовался я, кивнув.
— Как? — переспросил он изумленно. Мой вопрос его, очевидно, шокировал. — Бизнес?
— Простите, — извинился я, сам не понимая за что.
Алекс Хоффман коротко вздохнул и провел рукой по глазам.
— Подождите немного, Алиса сейчас придет. Только…
Я напрягся.
— Что?
— Ладно, не важно.
Он провел меня в гостиную и усадил на кожаный диван. Передо мной на стеклянном столике валялись какие-то газеты и книга в мягкой обложке, судя по картинке на ней — бревенчатый домик с освещенным окном и силуэтом наряженной елки, снег, горящий фонарь — какая-то рождественская история. Чем-то уютным и мирным повеяло от этой книжонки, и от простой мебели, немодной, под мореный дуб, от совсем уж ископаемой керамической люстры в виде кувшинчика и двух орхидей на подоконнике.
Алиса вступила в комнату тихо, словно кошка, и, улыбнувшись, протянула мне обе руки. Сперва показалась высокой, но, когда я встал ей навстречу, увидел, что она на целую голову ниже меня. Худая, в узком платье и с гладко зачесанными волосами, с фигурой как у девочки, молодым лицом и очень усталыми глазами. Такими усталыми, что я не сразу понял, какого они цвета. Только потом сообразил, что зеленые. Но как будто пыльные. Я сразу почувствовал к ней доверие. Было во всем ее облике что-то особенное. Во взгляде, в мимике, в наклоне головы, в ладонях, мягких и белых, как крылья чайки, в мелких, но нервных движениях… какая-то тревога, но не за себя, а за нас всех. За людей, которые к ней приходят.
Помню, я подумал, что смогу рассказать ей все, такой женщине, я и объяснить-то не мог даже самому себе — какой именно. И начал уже говорить, но она остановила меня жестом. Не надо, я знаю.
— Вы читаете мысли? — спросил я у нее.
Алиса покачала головой.
— Мысли — это слова. А там нет слов.
— Где — там?
Она не ответила, а вместо этого, приблизившись почти вплотную, чуть слышно шепнула:
— Сейчас, милый… я знаю, где больно… Сейчас будет легче.
Я думал, Алиса возложит руки мне на голову или сделает нечто подобное, может быть, зажжет свечу и обойдет кругом, бормоча мантры — я плохо представлял себе магические действия. Но она просто обняла меня, тепло и по-дружески, и замерла так. По ее красивому лицу прошла судорога. А мне словно в мозг плеснули тумана, и я не то чтобы потерял сознание, но как будто заблудился внутри себя и плутал в диких и гиблых местах, не находя выхода. Это длилось недолго, я снова увидел свет, узнал комнату, в которую вошел несколько минут назад, и Алису. Но какое событие привело меня к ней, я вспомнить не мог. Потом начали всплывать какие-то обрывки, тонкие ниточки ощущений и затемненные картины.
— Я не смогла убрать все, — тихо сказала Алиса и, уронив бессильно руки, отступила от меня. — Там было слишком много. Приходите завтра, я очищу остальное.
Я пытался встретиться с ней взглядом, но она словно помутнела, сделалась, как покрытое копотью стекло. А затем кто-то обнял меня за плечи, вероятно, ее муж, и вытолкал из квартиры, несколько раз повторив:
— Завтра, завтра…
Я долго бродил по городу, не зная, куда податься, словно у меня не было дома или я позабыл к нему дорогу. Зашел в булочную, чтобы выпить кофе, и просидел там над остывшей чашкой, наверное, минут сорок. А выйдя оттуда, зачем-то свернул на незнакомую улицу и, неожиданно для себя очутившись на собачьей площадке, смотрел, как парень — судя по виду, старшеклассник — тренирует молодую колли. Собака попалась очень добрая, но глуповатая, и раздражала меня даже больше, чем своего хозяина. Впрочем, я плохо разбираюсь в этой породе. У меня когда-то жил ротвейлер.
В общем, остаток дня я занимался чем-то бессмысленным и никак не мог прийти в себя. Туман в голове так и не рассеялся до конца и, как песок впитывает кровь, так он поглощал мою боль, которая еще не истаяла, но уже обесцветилась. Но главное, я напрочь забыл то, что случилось тогда. Помнил только рельсы и ромашки между шпалами, и разлитое в воздухе чувство безысходности, страха, беспомощности и гложущей, непонятной тоски… какая-то очень неприятная аура, липкая и темная. Но пугаться было уже нечего, и болеть нечему. В ту ночь я впервые за эти месяцы заснул спокойно и спал крепко — без кошмаров.
А утром солнце заглянуло в окно моей спальни, и я не спрятал лицо в подушку, а улыбнулся белому свету, яркому небу в молочных разводах облаков, новому дню. Под сердцем еще ныло что-то фантомное, и очень хотелось не думать про эти рельсы и эти ромашки, но я уже знал, что сегодня отправлюсь к Алисе — хрупкой зеленоглазой красавице, она обнимет меня ласково и подарит забвение. А после начнется совсем другая жизнь, радостная и яркая, как этот новорожденный день. Жизнь без того, что случилось. Да и случилось ли? Я больше не блуждал в тумане, но там, где рельсы уходили за горизонт, память как будто скруглялась и возвращалась к началу. Ходить по кругу было мучительно, но не так, как раньше. Моя душа уже не замирала от боли. Мне стало намного легче.
Я не стал дожидаться трех часов дня и отправился в дом номер пять по Банхофштрассе сразу после завтрака. Шел, и в груди птицей билась надежда. Но чем ближе подходил — тем сильнее становилось желание повернуть назад. Даже не так — развернуться и убежать, куда глаза глядят, на какой-нибудь край света, где живут белые медведи и лежат вечные снега. Такое странное ощущение. Можете назвать его предчувствием, если хотите.
Дверь мне открыл Алекс Хоффман, и при взгляде на его лицо я и в самом деле чуть не обратился в бегство. Так изменился он за одну ночь. В первое мгновение мне даже почудилось, что он сошел с ума. Я отшатнулся, но он ухватил меня за рукав и насильно втащил в квартиру. Впрочем, я был так ошеломлен, что не сопротивлялся. Только подумал почему-то, а ведь этот Алекс гораздо старше, чем мне показалось в первый раз. Старый муж молодой жены. В гостиной он достал из бара бутылку и дрожащей рукой разлил шнапс по бокалам.
— Я не пью, — попробовал я отказаться.
— Сегодня — пьете, — отрезал Алекс Хоффман, и я покорно поднес бокал к губам.
Мы выпили молча, и почти сразу у меня с непривычки закружилась голова.
— А где Алиса? — спросил я. — Она сейчас придет?
Он дернул плечом, как от удара электрическим током, и расплескал алкоголь на стеклянный столик.
— Что? — растерялся я. — Но она сказала мне зайти сегодня… чтобы… убрать все до конца… потому что…
— Нет больше Алисы, — произнес он бесцветным голосом. — Она выбросилась в окно сразу, как вы ушли. Я не успел ей помешать. Видел только, как она падает, и…
Не глядя мне в глаза, он наполнил свой бокал и выпил шнапс, как воду. А я уставился на бутылку, зачем-то снова и снова читая надпись на этикетке: «Бауер Вильямсбирне».
Не знаю, долго ли мы молчали.
— Это моя вина? — спросил я, наконец.
Алекс мотнул головой.
— Никакой вашей вины тут нет. Это слишком долго в ней копилось, весь этот негатив, чужие истории, боль, отчаяние. Алиса впитывала их, как губка, а потом смывала с себя и пускала по воде. Но она не успевала. Люди шли и шли, и несли свои страдания, и никому она не умела отказать.
Я перевел взгляд с бутылки на свои руки, лежащие на столе. Видеть их, разглядывать тонкие пальцы с неровно остриженными ногтями почему-то было неприятно. Они, как ставшая чужой история, воспринимались чем-то посторонним, не моим.
— Я вас понимаю, — говорил между тем Алекс, — и даже сочувствую. Память — самое ценное, что у нас есть. И чтобы захотеть ее отдать, решиться на ампутацию, она, наверное, должна очень сильно болеть. Вы просто искали облегчения. А для Алисы ваше воспоминание оказалось последней каплей. Вот так.
— Мне жаль, — сказал я тихо.
— Алиса… Знаете, какая она была? Как зажженный светильник. Есть такие люди — они быстро выгорают… Вы, наверное, думаете, что я ее использовал? Зарабатывал на ее таланте?
Я энергично замотал головой. Нет, о таком я не мог даже помыслить. А тем более высказать вслух.
— Нет, она сама так решила. Я отговаривал — видел, как ей тяжело. И много раз предлагал, давай все бросим, купим домик за городом… Уедем отсюда, туда, где спокойно. Где только мы вдвоем — мне никто, кроме нее не был нужен. И в деньгах мы не нуждались. У меня свой бизнес, довольно успешный. Но Алиса сказала: нет, я хочу помогать людям…
Я молчал, и он снова наполнил мой бокал. Мы пили, но я напивался быстрее. А в самом конце разговора, едва ворочая языком, попросил — и как только дерзости хватило, не иначе, как спьяну. Эта женщина была мне никем, и, сам того не желая, я стал причиной ее гибели.
Пусть не причиной, а последней каплей — все равно.
— А можно мне… то есть, если бы я мог… ее проводить…
— Нет, — сказал Алекс твердо, и я, наконец, поднял на него глаза. — Похорон не будет. Я видел, как она падала, и… она не долетела до земли… Ее тело распалось в воздухе и превратилось в свет. Как будто над нашим двором взошло второе солнце. А потом оно погасло. Вот и все — и нет моей Алисы… моей любимой, моей жизни… Но, видите ли, — и тут голос его зазвучал совсем доверительно, в такое странное состояние мы оба погрузились, — я с детства мечтал пережить чудо. Все равно какое, лишь бы убедиться, что мир — не глупая декорация из органики с ходячими и бегающими кусками мяса. А нечто более осмысленное, одухотворенное… Я просто хотел быть уверен, что наша Земля — храм Божий, а не мертвый камень, летящий в космосе. Теперь я это знаю.
Плохо помню, что было потом и как я добрался до дома. Наверное, Алекс Хоффман вызвал мне такси. Но долго еще мне снились ромашки между шпалами и тягостное ощущение беды, и стучалось в мысли что-то невыразимое, туманное и потерянное. Что же все-таки случилось тогда? Переехал ли кого-то поезд на моих глазах? Может быть, ребенка? Или произошло что-то другое? Я мог бы, конечно, заглянуть в хронику происшествий, но боялся оживлять в памяти забытое. Ведь если бы мои воспоминания вернулись — а с ними боль и кошмары, это означало бы, что Алиса умерла напрасно. А это не так. |