Эвтаназия

Врач долго листал тощую папку, не поднимая глаз от стола, пока Кевин не начал ерзать на стуле.
— Ну вот что, — изрек, наконец. — Ты здоров. Разве что выглядишь усталым. Плохо спишь?
— Часа полтора в сутки.
— Мало, — покачал головой Люк. — Выписать тебе снотворное? Мягкое, привыкания не вызывает.
— Не надо, — отказался Кевин с жалкой улыбкой.
Он и в самом деле выглядел неважно. Потухший взгляд, огромные синяки под глазами. Похудел, кажется, килограмм на десять с тех пор, когда Люк его в последний раз видел. И как его земля еще носит, доходягу?
— Ладно… А что тебя, собственно, беспокоит?
Кевин вздохнул.
— Люк, мы же с тобой друзья… Да?
— Не тяни кота за хвост.
— Ну ты же видишь, что происходит.
— Где?
— Да везде… — он неловко обвел рукой уютный белый кабинет, атласные белоснежные шторы на окнах, полных солнечного света, застекленный шкаф с какими-то медицинскими книгами, аппарат ультразвука и кушетку у стены. — Посмотри, как люди страдают. Как теряют самое дорогое. Мучают и убивают друг друга… Ни ночи без крови и слез, ни дня. И все это происходит, пока мы тут отсиживаемся.
Криво улыбнувшись, Люк закрыл папку и отпихнул ее на край стола.
— Конечно, я все это вижу. Не слепой. Но что беспокоит именно тебя?
— Я чувствую, что схожу с ума.
— А с этим, дорогой мой, — усмехнулся Люк, — обратись, пожалуйста, к психиатру. Душевное здоровье — не по моей части.
Кевин закатил глаза.
— Хватит издеваться. Ты прекрасно знаешь, за чем я пришел. Психиатр не может выписать направление на эвтаназию. А ты можешь. Придумай любой смертельный диагноз, рак мозга или крови, например, или еще что-нибудь. Мне все равно.
— Да ты, и правда, чокнутый!
— Я больше не могу, Люк. Эти картины врезаются в память и там остаются. Стоит только зажмуриться — и они встают передо мной, пугающе яркие, и сменяют друг друга, как в дурном калейдоскопе. На каждой — боль и ужас, и человеческая трагедия. И такое бессилие меня захлестывает, что я здесь — а они — там. Что ничем не могу помочь.
— Ты смешон со своим пафосом, знаешь ты это?
— Я теряю рассудок. Ну как ты не понимаешь? Я страдаю, а тебе смешно? Ну что ты ухмыляешься? Хотя бы на секунду представь себя на моем месте… Это же страшно. Лучше мгновенная смерть, чем годы и годы безумия.
Он и в самом деле крепко зажмурился, и задрожал, и закрыл лицо руками.
— Ну что с тобой делать… Ты толкаешь меня на обман. А почему ты не можешь просто наглотаться чего-нибудь, вены вскрыть… повеситься, наконец? Раз уж так хочешь умереть?
— И провалиться в преисподнюю?
— Глупости. Бредни недоумков-фанатиков. Никто не заслуживает ада. И уж тем более мы.
Кевин, который до этого сидел сгорбившись и неловко сжавшись на стуле, отнял ладони от лица и выпрямился. И хотя он смотрел в пол, голос его прозвучал твердо.
— Это потому, что мы такие чистые, да? Потому что не запачкали рук в крови, а только смотрим, как это делают другие? Люк, не надо меня отговаривать, я уже все решил, — он поднял на друга умоляющий взгляд. — Я прошу тебя только о справке, о врачебном заключении… измарать одну маленькую бумажку — но ты и этого сделать не можешь?
— О, Господи!
Люк в сердцах смахнул историю болезни на пол. Следом полетели шариковая ручка, дырокол и карандаш. Он бы скинул и что-нибудь еще, но больше на столе ничего не было, кроме клавиатуры и компьютера. А бросаться дорогой техникой — себе дороже.
— Но мы помогаем! — простонал он. — Всем, чем только можем! Без нас они бы не справились! Ты же знаешь, как они слабы… а мы всегда, всегда протягивали им руку помощи. Что еще ты хочешь от нас — от меня, от себя… Хорошо… — Люк заглянул в его глаза с пепельной радужкой и зрачками, словно обугленными внутренним пожаром, и передернул плечами. — Ладно… Я напишу… Но все равно не понимаю, почему ты хочешь умереть на карусели? Это такое же самоубийство, потому что ты сам взойдешь на нее. С такими же последствиями.
— Нет, — возразил Кевин, — не такое же. Я слышал, что карусель эвтаназии раскручивается так быстро, что тела распадаются, а души расшвыриваются по разным мирам. Будто пущенные из пращи камни, — и, видя, как хмурится его друг, быстро добавил. — Только не говори мне про бредни фанатиков. На самом деле все обо всём знают. Мы ведь всегда возвращаемся, правда?
— И держим язык за зубами, — буркнул Люк.
— Не обязательно.
— Ладно, дай мне еще пару минут… — пробурчал он и, действительно, принялся что-то быстро черкать на листке. — На, вот твоя бумажка. Отнесешь, куда следует, и получишь официальное разрешение. И — прощай. А если эта история выйдет на поверхность…
— Ты скажешь, что поступил так из сострадания. Спасибо, друг. Большое тебе спасибо.

Кевин стоял, запрокинув голову и смотрел на карусель — огромное колесо, застывшее между небом и землей, между ослепительной, бесконечной нежностью синевы и райской зеленью парка. Цвел жасмин, благоухая изысканно и тонко. В листве сирени прятались тяжелые фиолетовые кисти. От густого аромата весны кружилась голова, и медовый птичий пересвист сладкой музыкой затекал в уши. А солнечный свет — как россыпь желтых одуванчиков на тропинке. И такая тоска грызла сердце, что оно, несчастное, билось тяжело и пугливо замирало, словно умоляя: «А может, не надо… может, не надо… не надо, а?»
Презрев его малодушные просьбы, Кевин смело шагнул к будке, а точнее, расписному деревянному домику, где — за полукруглым окошком — с раскрытой книгой на коленях коротал время служитель, и не успел постучать, как тот поднял голову.
— Ты чего-то хотел, приятель? Заходи, — пригласил он радушно.
Кевин вошел и молча протянул ему разрешение на эвтаназию.
Служитель пробежал бумагу глазами.
— Ты уверен?
— Да.
— Точно уверен?
— Давай без этой клоунады, — не выдержал Кевин.
Его бил нервный озноб, и ладони противно вспотели. Тайком от хозяина будки он вытер их о брюки.
— Дурак, — коротко ответил служитель и вышел из домика, жестом приказав Кевину следовать за собой.
Они прошли по золотой от солнца песчаной дорожке и остановились под самой каруселью, на небольшой площадке, где песок странно хрустел под ногами и казался темным и пятнистым.
— Полагаю, анестезия тебе не нужна? Потому что там, — он взглядом указал наверх, — будет очень больно. Ты даже не представляешь себе как. Гораздо больнее, чем сейчас. В общем, привыкай.
— Что? — испуганно переспросил Кевин, бледнея. — К чему привыкать?
Он только сейчас заметил, что держит в опущенной руке служитель.
— Я думаю, тебе лучше раздеться. Чтобы не запачкать кровью рубашку. Мы должны быть чистыми до конца, если ты понимаешь, о чем я. А впрочем, как хочешь, я не настаиваю.
Яркий свет, отраженный клинком, ударил ему в лицо, и Кевин беспомощно заморгал. От одной только мысли о предстоящем сильно заломило плечи.
— А без этого никак? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Сожалею, но нет. Иначе ты просто слетишь с карусели и ничего не получится. Но ты еще можешь передумать, — добавил служитель мягко. — Эвтаназия — добровольная процедура. Не наказание.
Кевин закрыл глаза, судорожно вздохнул, снова открыл… и принялся дрожащими пальцами расстегивать одежду.
Не прошло и пяти минут, как все было кончено. Служитель взмахнул мечом, и оба белых крыла упали на землю, и застыли, как два больших сугроба, запачканные красным. Кевин зашатался, чувствуя, как по спине, между лопатками, струится кровь, горячими ручейками стекает вниз и впитывается в темный песок у его ног.
Его мутило, и перед глазами плясали цветные пятна. Он не сопротивлялся — да и не смог бы — когда служитель грубо обхватил его за плечи и впихнул на нижнее сидение карусели.
— Приятного путешествия в ад, приятель, — напутствовал он, пристегивая Кевина ремнями к жесткому креслу и сверху опуская на него, почти потерявшего сознание от боли, толстый стальной поручень. — Встретимся лет эдак через сто. Потом расскажешь, как там было.
И карусель двинулась. Медленно, как отъезжающий от остановки трамвай. Как огромный, неповоротливый корабль от причала. Над парком, над ослепительно белым, точно сахарным, городом, плывущим по бледно-розовым волнам цветущего райского сада, над всем, что Кевин знал и любил. В бездонную сапфировую вышину — и снова вниз, в зелено-бело-розовую бездну, в тошнотворное чувство невесомости. Первый оборот колеса — круг прощания.
Потом карусель начала набирать скорость. Пейзаж смазался и потек, обратился в цветные линии, зигзаги, кляксы. В мире рождался ветер, постепенно превращаясь в настоящий ураган. Он причинял боль — не такую сильную, как обещал служитель, но все же достаточно мучительную, чтобы Кевин не вытерпел и слетел с карусели… Но крыльев у него больше не было, а путы не позволяли сдвинуться с места. Обессиленный и связанный, он покорился стихии вращения. Снова начали наплывать картины, страшные и четкие, словно вырезанные на внутренней стороне век. Дым над сожженными городами. Копоть и кровь. Полумертвые люди, хоронящие своих мертвецов. Беззвучный плач… Лес могильных крестов и глубокие ямы в земле. Ветер бесновался и ревел, пока каким-то чудом не превратился в свою противоположность — оглушительную тишину смерти. Из рая Кевина вышвырнуло на просторы Вселенной, в открытый космос, в черную ночь и сверкающий звездный хаос.
Последним, что он увидел, была голубая планета, окутанная рваным туманом облаков. Задымленная, истерзанная, охваченная жестоким огнем. И все-таки — прекрасная космическая жемчужина.
К ней и отлетела его уставшая от вечности душа.

Эвтаназия: 2 комментария

  1. Автору…,потрясающее чутье апокалипсического восприятия..,да уж,писатели,порой страшные люди…,ну,в том плане,что им приходится сначала пережить на себе агонию боли/в данном случае это так/и успеть изложить это в своих сумасшедших дневниках..Ну,я надеюсь,автор принял,что это восхищенный комментарий🤔Пусть ваш ангел-хранитель будет благоразумен😊

    1. Марина, спасибо Вам огромное за отклик! А тема, и в самом деле сложная и страшная. Добра и мира нам всем!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *