Есть в дорогах что-то мистическое, какая-то неподвластная осмыслению тайна. Нет, не в тех, по которым мы каждый день ездим на работу или раз в полгода отправляемся в отпуск. Они привычны и скучны, и не сулят никаких открытий. Но есть и другие, уводящие в бесконечность. Сколько одиноких странников бродят по ним с неясной целью или вовсе без цели, ночуют в придорожных гостиницах, на кемпингах, в палатках, где-нибудь в лесу или на берегу реки, а то и вовсе под открытым небом. Эти неприкаянные люди, как жуки, ползают по карте страны, иногда прогрызая в ней дырки и проваливаясь в иной мир, первозданный и чистый, в четвертое измерение, где нет и следа человеческого присутствия.
Что-то похожее случилось с нашей маленькой группой. Мы с самого начала избегали больших городов, где так шумно, что невозможно расслышать даже стук собственного сердца. Не говоря уже про «биение». И так светло по ночам, что не видно звезд. Но деревни тянулись, переходя одна в другую, похожие друг на друга, как родные сестры. Красные черепичные крыши, жарко бликующие на солнце, аккуратные белые домики с палисадниками перед каждым, цветочные клумбы и разноцветные альпийские горки, бодрые пенсионерки в садовых перчатках, подстригающие и без того идеально ровные кусты. Мы шли, беседуя и почти не глядя по сторонам, и не заметили, как вдруг очутились в совсем другой реальности — в безлюдной местности по ту сторону карты. Кончились улицы и дома, брусчатка и асфальт под ногами сменились сухой красной глиной. По обе стороны дороги потянулись сперва возделанные поля — желтого рапса и бело-розовой гречихи, а потом — какие-то овраги, речушки, полузатопленные луга, кустарники, ничем не засеянные пустоши. И горы встали на горизонте — позолоченные солнцем, бархатно-зеленые великаны с туманными шапками облаков на вершинах.
— Где это мы? — нервно спросил Ник. — Думаете, еще в Германии?
— Ну да, — пожал плечами я. — Где же еще. Мы, вроде, не пересекали границу. А это Альпы, там, вдалеке.
— Сейчас такие границы, — буркнул Ник, — что их пересечешь — и не заметишь. Единая Европа.
Я мысленно с ним согласился. По правде говоря, я и представить себе не мог, что в нашей стране столько диких, необжитых мест.
Время от времени нам попадались одинокие фермы. Мы покупали там молоко, овощи, хлеб и колбасу, иногда свежее мясо, которое запекали на костре. Оно пахло так вкусно, что даже вегетарианец Маркус раздувал ноздри и сглатывал слюну. Но на наши уговоры, что, мол, в пути можно есть все — не поддавался и продолжал жевать всякую траву, огурцы и салатные листья.
— Мясо нечисто, — говорил он. — Поедая мертвую плоть, человек себя унижает, низводит до животного состояния. Мы не хищники от природы, а существа высшие.
Мне кажется, он опасался потерять свой талант. Боялся, что звезды перестанут говорить с ним.
— А знаете ли вы, — спрашивал он, когда по вечерам, расставив палатки, мы лежали у костра, притихшие и закутанные в тонкие одеяла, — что звезды — самый древний алфавит в мире? А самая первая Библия была написана в небе? Написана для нас, людей. Но мы — морально пали, стали есть мясо, впустили в себя смерть — и забыли небесные буквы.
— Что значит, для нас написана? — встревал иногда Ник. — Ты хоть знаешь, что такое звезды? С какой стати им быть каким-то посланием для нас? Может, ты еще и в плоскую Землю веришь?
Маркус обижался.
— Плоская или нет, она для нас одна. Не ее ли сердце мы слышим? Не на его ли «биение» идем? В сердце Земли таится истина, будь та плоской или круглой. А звезды… какая разница, что они такое? Они могут быть одновременно солнцами далеких миров и буквами небесного языка. Одно другому не мешает. В природе нет излишнего и пустого. Она, вообще, экономна. Зато всякая вещь отбрасывает не одну тень.
— Ладно, ладно, — махал рукой Ник. — Верь в свои сказки.
— Кичишься жалкими крохами знаний, — упрекал его Маркус. — А что ты знаешь на самом деле? Все по верхам! Спроси тебя про устройство вселенной, звезд, чего угодно… да хоть цветка! Ведь не расскажешь.
— Я в школе хорошо учился!
— Вот-вот. В школе.
Мы, остальные, наблюдали за их перепалкой и посмеивались.
Но чаще Ник молчал, только скептически хмурился. А Маркус, лежа на спине, с руками, закинутыми за голову, читал по звездам. А может, просто выдумывал. Мы не знали, но слушали его, как зачарованные, потому что его истории были прекрасны. Небесная Библия походила на обычную, и все-таки отличалась от нее. Она казалась искреннее, глубже, словно очищенной от лишней шелухи. Я смотрел вместе с Маркусом на звезды — огромные и яркие, как бриллианты, рассыпанные по черному шелку. И думал, что если когда-нибудь Всевышний и говорил с людьми, то именно такими — простыми и важными словами. В такой же бережной и чуткой тишине, когда даже крик совы звучит божественным откровением. Искры от костра взмывали ввысь и, прошивая небесную ткань золотыми стежками, гасли. Точно так же гасли шорохи, мысли, потрескивание огня… и только «биение» земного сердца отдавалось в наших телах едва различимой вибрацией. Я любил такие вечера.
Первой нашу маленькую группу покинула Тина. Единственная девушка среди нас — четверых парней. Не помню, чем она занималась в своей «мирской» жизни, вроде, работала каким-то продавцом-консультантом. Она почти ничего о себе не рассказывала. Охотно болтала о всякой ерунде, а душу свою замкнула на ключ, который не вручила ни одному из нас. Зато, не стыдясь, обнажала тело. В жаркие дни Тина ходила в коротких маечках и шортах, а во время стоянок любила загорать топлесс, растянувшись на траве чуть поодаль и якобы не обращая на нас никакого внимания. Ее не притягивала истина и, скорее всего, она только притворялась, что слышит «биение». Она мечтала о романтическом приключении, а когда поняла, что ничего не получится, обозвала нас четверых упертыми фанатиками и осталась в доме одного фермера, у которого мы покупали продукты. Надеюсь, этот добрый человек помог ей добраться до родного города. Или подарил счастье прямо в своих владениях. И то, и другое, наверное, хорошо.
Маркус пробыл с нами дольше, а исчез внезапно, так что мы даже не поняли, куда и в какой момент он ушел. Но накануне он получил смс-ку от жены. Как ни странно, в этой забытой Богом глуши сохранялась мобильная связь. Он шел, отстав от нас на пару шагов, с телефоном в руке, и все перечитывал — раз, наверное, в пятисотый — какое-то сообщение.
— Что-то случилось? — повернулся к нему Ник.
— Жена пишет, — буркнул Маркус. — У меня дочка родилась.
— Ты, вроде, ушел из семьи, — удивился я.
— Да, но…
— Ушел — значит, ушел, какие могут быть «но», — оборвал его Ник. — Не ты ли говорил нам, какая она стерва, как издевалась над тобой, шпионила, все жилы из тебя вытянула, ревновала к каждой бродячей собаке? Ты не мог с ней жить — и сейчас не сможешь. Ну, будешь платить на ребенка, раз уж так случилось.
— Да, конечно. Но дочка…
Его взгляд потеплел.
— Эй, парень, не валяй дурака, — разозлился Ник.
Вздохнув, Маркус убрал телефон в карман. Но весь день как будто грустил тайком. Вечером не читал по звездам. А на следующий день — бесследно исчез. Вроде бы только что шагал рядом, насвистывая сквозь зубы какую-то песенку, жевал травинку, и вот, уже его нет, словно и не было никогда. Вокруг — колючие кусты, дикий шиповник да бурелом, и податься совершенно некуда. Мы с Ником только переглянулись изумленно. Человек не дым, чтобы просто растаять в воздухе. Но ведь растаял!
Но самым странным из нас был, конечно, Свен. Чуть старше остальных — на каких-нибудь пять лет. И чуть выше — на каких-нибудь полголовы. Иногда он казался тенью — высокой, худой и темной, беззвучно плывущей по обочине дороги, а порой и вовсе растворялся в слишком ярком свете полуденного солнца. Из всей группы он разговаривал только со мной. И лишь тогда, когда мы оставались наедине. Думаю, ребята считали его немым. А может, и вовсе не замечали его присутствия.
Но по ночам, когда все засыпали, мы оба выбирались из своих палаток и садились возле остывающего кострища. От присыпанной пеплом груды углей и головешек еще исходило тепло, и вспыхивали то здесь, то там розоватые огоньки. Если дул ветер, они разгорались в тонкие язычки пламени, а нам в лицо летела зола. Мы со Свеном грели руки над кострищем и вполголоса беседовали. Когда он говорил, каждое слово его было подобно цветку и не рассеивалось во тьме, а украшало собой чудесную оранжерею смыслов. Но еще лучше он умел слушать.
Я не болтун от природы. Но какое это удивительное чувство, когда тебя слушают, не осуждая. Когда всякая твоя мысль, фраза, поступок принимаются как есть, как должное, и ты словно заново обретаешь себя. Это как исповедь — и отпущение грехов.
Помню, как поведал ему сокровенное. Как сидел у постели умирающей сестры. Мне было в те дни шестнадцать лет, ей — шесть. Совсем еще маленькая девочка. Моя любимая сестренка. Всего за пару суток ее сожрали какие-то плотоядные бактерии. Болезнь началась с крошечной ранки, потом, неожиданно для всех — некроз, гангрена и сепсис… Я смотрел в ее осунувшееся, как будто помутневшее лицо и безостановочно молился. И по-книжному — хотя молитвенных текстов я знал наизусть очень мало — и простыми словами, отчаянием, болью, своей любовью и всем своим существом. И что же? Я почти физически ощущал, как молитвы устремляются ввысь, к небу, но, словно ударяясь о твердый потолок, горошинами падают к моим ногам. Странное это было чувство, знать, что Бог есть, верить ему и не мочь до него докричаться. Я до сих пор помню свое бессилие и горькое недоумение. Что же это такое? Кто запечатал наш мир, точно консервную банку? Зачем? Теперь-то я знаю, — прибавил, покачав головой и ожидая, конечно, просьбы: «Так кто и зачем — расскажи!»
Но Свен рассеянно улыбнулся и промолчал. Я даже усомнился — расслышал ли он мою последнюю фразу.
— Зачем ты все это выдумал, Йорг? — спросил он в другой раз.
— Что? — удивился я, не понимая, о чем он говорит.
— Про сердце Земли. И про то, что вблизи от него людям открывается истина.
Я передернул плечами.
— С чего ты взял, что я выдумал?
— А разве нет? Ты искал себе компанию, чтобы не идти в одиночку. А куда ты идешь и зачем — хорошо, если сам знаешь. Мы все лжем друг другу, а говорим об истине. Вот, хотя бы Маркус. Он измучен семейной жизнью, ему не повезло с женой, он ищет отдыха в скитаниях. Маркус пошел бы с тобой — или с кем-то другим — на край света, искать философский камень, развалины марсианского храма, свиток с древними заклятиями, все, что угодно. Не потому что ему все это нужно. А потому, что он бежит от самого себя.
— Да, наверное, — согласился я.
— А Ник? Может, он, и правда, ищет истину. Но спроси, зачем она ему?
— Зачем?
— Чтобы потешить свое эго. Он понятия не имеет, куда себя деть. К чему приложить свой ум и руки. Да и не хочет он их ни к чему прикладывать, потому что от природы ленив, а в последнее время обленился еще больше. Обладание особым знанием, думает он, придаст смысл его бессмысленной жизни.
— А это не так?
— Нет, конечно. Какая разница, сколько ты всего знаешь, если ты ничего не делаешь?
Я усмехнулся, хотя в душе уже начинал злиться.
— Ладно. Я-то знаю, зачем иду. Пусть я ленив и устал от жизни. Но у меня есть цель. А как насчет тебя, Свен?
— Может, я твой ангел-хранитель?
— Да ну тебя. Скажешь тоже.
В такие минуты мне хотелось задушить его и бросить в овраг на съедение волкам и лисам.
Ник шел с нами до самых Альп. Мы пересекли небольшую речушку с водой зеленоватой и такой чистой, что виден был каждый камешек на дне, и остановились у заброшенного подъемника. Я видел, что кабинки заржавели — этой канатной дорогой давно уже никто не пользовался. И тут же в лес ныряла тропинка, уходя резко вверх.
— Йорг, — произнес Ник и скинул свой рюкзак к ногам.
— Сделаем привал? Я не против, — откликнулся я, подумав, что он устал и хочет отдохнуть перед восхождением.
Но Ник мялся, не решаясь посмотреть мне в глаза.
— Я, Йорг, дальше, наверное, не пойду. Для меня подняться в гору — все равно что нож себе в сердце воткнуть. Уж очень боюсь высоты. Я даже на самолетах не летаю. Да что там — на стремянку залезть не могу, чтобы лампочку в люстре поменять или потолок покрасить. Сразу голова кружится — и тянет вниз. Это ведь опасно, да? Когда голова кружится на высоте. Ты уж извини, друг. Если бы в пещеру или еще куда, в джунгли, в тайгу — так я бы с радостью. Да хоть на дно океана. Но в горы — нет. Не думал я, что придется лазить по горам…
Я молчал, не зная, что сказать. А он сунул мне чуть ли не в лицо свой телефон с открытым приложением «гугл мэпс». Взгляни, мол, тут рядом деревушка, отправлюсь пока туда. Может, комнату сниму в отеле. А ты, как спустишься, позвони или отправь смс-ку, встретимся, поговорим…
— Ладно, — вздохнул я. — Посмотрим.
— Только ты обязательно… — Ник, потупившись, разглядывал запыленные носки своих кроссовок. — Может, тебе что-то из еды отдать? Или теплый свитер? Там, наверху, говорят, холодно.
— Не надо.
Так мы со Свеном остались вдвоем.
— Ну что, — сказал он, когда мы гуськом поднимались по узкой лесной тропинке, — осталось совсем немного? Теперь мы можем, наконец, поговорить.
Я шагал первым, не оборачиваясь, и прекрасно зная, что мой попутчик не отстанет. Только не теперь, когда мы почти у цели. В сухом воздухе пахло смолой и хвоей, а под нашими ногами трещали опавшие иголки. Среди елей, прямо на камнях, пенился ярко-зеленый мох, и сбегали по склону то здесь, то там седые пряди родников. Из-за леса высота не ощущалась, поэтому идти было совсем не страшно. Зато «биение» стало громче. От него, казалось, дрожали горы.
— Спрашивай, — бросил я на ходу.
— Погоди, — взмолился он, — не так быстро.
Судя по голосу, Свен запыхался, и я замедлил шаг.
— Ты тоже считаешь меня упертым фанатиком? — поинтересовался я. — А то и психом? Умалишенным? Который сам не знает, чего хочет?
— Нет, Йорг, не считаю. Ума ты точно не лишен. Но и самые умные люди иногда ошибаются.
Я вздохнул. Вернее, глубже втянул в себя дурманящий хвойный аромат. Если этот день — последний в моей жизни, то хорошо, что он такой, наполненный лесом и солнцем, и чистотой горных пейзажей. Скоро деревья кончатся, а там, наверху — ветер и цветы. Много цветов. Знаменитые своим красочным разноцветьем альпийские луга.
— Что ж, я расскажу… Ты любишь сказки, Свен? Я знаю, что ты взрослый… И я тоже взрослый. Но давай хотя бы сейчас будем искренни друг с другом. Хотя бы ненадолго станем детьми.
Я задумался. Иногда образам делается так тесно в голове, что не хватает слов. И тогда ты просто молчишь и надеешься, что идущий следом за тобой услышит твои мысли. Сказки, Свен, думал я, это вехи, которые судьба расставляет на нашем пути. Бывает, что какая-нибудь история так прозвучит в человеке, что становится главной мелодией его жизни. С юных лет и до конца своих дней он пытается ее осмыслить, не понимая, что это невозможно. В сказках есть что-то неуловимое. Дыхание волшебства. Помню, как пропитаны им были страницы тоненькой, потрепанной книжки, которую я однажды извлек из родительского книжного шкафа. Вообще-то, мне не разрешалось хозяйничать там самому. Но какой ребенок обращает внимание на запреты? Книга оказалась детской, правда, без картинок и со странными карандашными пометками на полях. Я прочитал ее сам. Не помню сколько лет мне было, наверное, пять или шесть. Читать я научился рано. Во всяком случае, в школу я тогда еще не ходил и жизни совсем не знал. Поэтому смысл истории понял не сразу, а гораздо позже, возвращаясь к ней мыслями снова и снова.
Я облизал губы. За время нашего похода они обветрились и стали шершавыми, как наждак.
— Свен, ты читал сказку «Городок в табакерке»? Автор какой-то русский, не помню кто. Книжка была переводная. В ней мальчик, главный герой, проникает во сне в музыкальную табакерку своего отца. А там — целый город, в котором колокольчики звенят, а молоточки их лупят почем зря. Тех в свою очередь цепляет крючьями валик, а царица-пружинка приводит весь этот балаган в движение.
— Нет, такого я точно не читал, — удивленно отозвался Свен.
— Тебе это ничего не напоминает?
— Ну, — нерешительно протянул он. — Я понимаю, к чему ты клонишь. И что с того?
— Мы не звеним, конечно. Мы работаем. Хотя и среди нас есть пустозвоны, если уж говорить честно. Да и молоточки бьют нас по головам чаще всего не в буквальном смысле. Но что это меняет? Человечество живет внутри наглухо запечатанной табакерки. Внутри чудовищной иллюзии. И пусть эта табакерка огромная, а не маленькая. Все равно, наше небо — плотно закрытая крышка. Наше солнце — искусственное. И «биение», которое мы слышим, то, что ведет нас — это работа механического «сердца». Сокращение пружины, толкающей валик. Или как там оно устроено… А знаешь, чем закончилась сказка? Мальчик прижал царицу-пружинку двумя пальцами — и весь механизм сломался. Музыка больше не звучала, и солнце не всходило. А потом он проснулся…
Я перевел дух. А Свен так долго молчал, что я уже подумал, не заснул ли он на ходу. Только сухая хвоя скрипела под его подошвами. Потом он с силой пнул что-то ногой, наверное, шишку, и та покатилась, прыгая, назад, по склону.
— Он проснулся, — повторил я настойчиво.
— И что? — растерянно спросил Свен. — Я не понимаю, Йорг. Что ты хочешь сказать? И что ты собираешься сделать?
— Не понимаешь? Я хочу, чтобы человечество проснулось, как тот мальчик. Чтобы выбралось из мира-табакерки — туда, где сияет настоящее солнце. Где молитвы не стукаются о закрытую крышку, как осенние мухи о стекло, а летят прямо к Богу в уши. Да, Свен. Я хочу разрушить этот механический мир, а для этого надо пережать его пружинку. Чем бы та ни была.
Я слышал, как он коротко вздохнул.
— Вот оно как… А если не выберется? Если люди не смогут или не захотят? И останутся в сломанной табакерке, внутри кошмарного сна, в ужасе и в темноте?
— Но…
Меня окатило мгновенным страхом, так что даже ладони вспотели и перехватило дыхание. Не то чтобы я об этом не думал. Но бывает, что и самое жуткое чудище кажется маленьким и безобидным, пока его не назовешь по имени. Я представил себе, как гаснет солнце, как празднично-голубое, воздушное небо твердеет, утрачивая прозрачность, и легкие, золотистые облачка опадают с него, как бумажная аппликация. Как обрушиваются с вышины птицы и самолеты, и вся природа останавливается, замирает на полушаге, медленно растворяясь во тьме.
Неужели и тогда люди не очнутся, не встанут в полный рост и не взломают проклятую крышку? Или для чего Бог дал нам разум? Нам, единственным из всех живых тварей?
— Тогда… — выговорил я с трудом, — я скажу, что они это заслужили.
Свен хмыкнул, но ничего не сказал в ответ, и мы продолжали молча взбираться по склону. А деревья становились все ниже, и все чаще тропинка петляла между огромными камнями. Наконец, лес расступился — мы очутились на горном плато. Здесь работал подъемник, и ютился рядом с ним бревенчатый домик, в окнах которого были выставлены медные кувшины, а стену над входом украшала рогатая оленья голова. Но я по-прежнему не видел вокруг ни одного человека.
— Не понимаю, — пожаловался я, — куда подевались люди? Тут должны бродить толпы туристов! Особенно летом, в ясный, солнечный день. И где же они? У меня такое чувство, что пока мы тут ходим, на Земле началась ядерная война. Или разразилась эпидемия чумы. Или не знаю, что еще, но все почему-то вымерли.
— Мы на оборотной стороне карты, — напомнил Свен. — Ты что, забыл?
— Надеюсь, Ник сумел вернуться на правильную сторону, — вздохнул я, — и пьет сейчас пиво в какой-нибудь кнайпе. А не блуждает в одиночестве по безлюдной пустыне.
Потом все-таки появились мать и дочка. Высокая худая женщина в светлых летних брюках и белоснежном топике вела за руку девочку лет пяти, одетую в пестрое платьице, вернее, тащила ее за собой, как маленькую собачку. Они спустились с горы по канатной дороге и, не оглядываясь на нас, исчезли за дверью домика с кувшинами.
Мы стояли, потерянно озираясь. В глазах рябило от альпийского многоцветия. И цветочный луг, и вершины, серо-зеленые, точно клубами дыма, окутанные ошметками облаков, и прозрачные, как слюда, ручьи, и два озера — две огромные чаши, до краев наполненные изумрудной водой, все это ослепительно сверкало на солнце. Холодный ветер налетал резкими порывами, а по ветру плыл медовый перезвон колокольчиков. Я не сразу сообразил, откуда он, а потом заметил на склонах рыжих коров. Целое стадо, а может, и не одно.
— Пройдемся? — предложил Свен, и мы неторопливо побрели в сторону озер. — Даже будь этот мирок искусственный, он все равно очень красив.
Я пожал плечами.
От красоты горного «мирка» кружилась голова. Хотелось подойти к краю плато и спрыгнуть вниз — в поросшую ельником долину. Бархатно-зеленая, с высоты она казалась мягкой, как устланная мхом полянка, и обманчиво близкой. Вот только я знал, что разобьюсь.
— Но ты ошибаешься, — тихо сказал Свен.
— В чем я ошибаюсь?
Мы остановились на берегу одного из озер. Они располагались на разных уровнях, и кристально прозрачная, пронизанная солнцем вода из верхней чаши тонкой струей переливалась в нижнюю. В свою очередь верхнее озеро питалось двумя родниками, сбегающими с горы. А нижнее — ручьем, струящимся по равнине. Впрочем, насчет этого, равнинного ручья я усомнился и даже бросил в него травинку, чтобы понять, в какую сторону течет вода. Травинка поплыла прочь от озера.
— Да, — заметил Свен, — ручьи втекают и вытекают. Озера принимают и отдают. Бесконечное движение воды — это и есть жизнь.
— В жизни часто не так, — буркнул я. — И получить не от кого. Хоть ложись и умирай от голода физического и душевного. Никто тебе не протянет руки… И отдать тоже бывает некому.
— Тогда вместо озера получается лужа, — усмехнулся Свен. — Стоячая вода портится. Просить у других — не стыдно. А если душа только копит, а не отдает, в ней рано или поздно заведутся жуки и пиявки. Вот и решай, кем ты хочешь быть — лужей или озером.
Я хмуро кивнул.
— Ладно. Не надо меня поучать, как маленького. Терпеть такое не могу. Да и поздно мне что-то решать… Так в чем, говоришь, я ошибаюсь?
— Мир — не музыкальная табакерка. Он живой и настоящий. И сердце его — не механическое, а живое. Если его остановишь…
— То что?
— Механизм можно запустить снова. А живое сердце — нет. Я не думаю, что у тебя что-то получится. Но если да — это будет страшной ошибкой. Не понимаю, как тебе в голову пришла такая дикая идея…
— Если моя идея дикая, — возразил я, — зачем ты пошел со мной?
— А как ты думаешь?
— Уходи, — произнес я бесцветным голосом. — Я тебя не держу. И я не откажусь от своей затеи. А ты не сможешь мне помешать.
— Нет, я пойду до конца, — отозвался он.
— Как хочешь.
Закусив губу, я поднял с земли камешек и, размахнувшись, швырнул его в нижнее озеро. Он погрузился быстро и почти бесшумно, а по воде пошли круги. И солнце на изумрудной глади раскололось на множество острых золотых бликов, от нестерпимой яркости которых на глаза навернулись слезы.
— Видишь, он утонул. И так всегда! Механический мир — статичен и бездушен. Как ждать от него милости? Что может он дать человеку?
— Йорг, ты о чем?
— Почему он утонул, Свен? Скажи мне, почему? Что его заставило?
— Закон земного тяготения.
— Кто придумал эти дурацкие законы? Эту дорогу в один конец? Для нас, для камня… Почему он не всплыл на поверхность, не превратился в птицу, в рыбу, в водяную лилию?
— Тише, тише… — остановил меня Свен. — Не надо кричать. Ты хочешь увидеть чудо? Брось еще один камень.
Я взвесил в руке маленький кусочек кварца и, пожав плечами, швырнул его в воду. Огромная рыбина плеснула хвостом, сверкнула на солнце мокрой серебряной спинкой и ушла на глубину.
— Нет, — я отвернулся.
К подъемнику мы возвращались молча. Мне было стыдно за истерику у озера, и я не смотрел на Свена.
Вагонетка канатной дороги, слегка раскачиваясь, ползла вдоль почти отвесной скалы. Сквозь беловатый туман облаков почти ничего не удавалось разглядеть, только серые камни и что-то смутное внизу, подкрашенное огненными лучами заходящего солнца. Два горных озера, похожих с высоты на два карманных зеркальца, послали нам прощальные солнечные зайчики и заволоклись молочной дымкой.
Последнее плато оказалось совсем небольшим. Цветов здесь уже не было, только короткая и чахлая, словно озябшая трава между камнями. А кое-где крохотными островками лежал снег. От подъемника вдоль плоской вершины вела короткая тропинка и упиралась в груду булыжников, сложенных наподобие эскимоского иглу. Именно оттуда исходило «биение».
Едва покинув вагонетку, я тотчас пожалел, что отказался взять у Ника теплый свитер. Потому что на этом каменистом плато было холодно и промозгло, и ветер дул уже не порывами, а непрерывно и настолько сильно, что грозил скинуть нас обоих вниз. Вместе с ним в легкие проникла сырость, и я закашлялся.
До вершины не долетал звон коровьих колокольчиков, зато «биение» земного сердца стало оглушительным. Оно пронизывало нас со Свеном насквозь, заставляя наши сердца биться с ним в унисон. Это, действительно, была истина, только непостижимая для ума и невыразимая в словах.
— Не передумал? — спросил Свен.
Я помотал головой.
Солнце, между тем, совсем съежилось и остыло, обратившись маленьким красным мячиком. Описав по небу короткую дугу, оно упало куда-то в ельник у подножия Альп. И только облака над пропастью светились тускло-багровым.
— Первый раз наблюдаю закат в горах, — заметил Свен.
— Я тоже. И, наверное, последний.
Бескрайнее небо над нашими головами, слоисто-полосатое, словно нарисованное грубыми мазками, медленно и торжественно гасло.
— Хочу попросить тебя только об одном, — сказал Свен. — Подожди до утра.
Я покосился на каменное иглу и кивнул. Забираться туда в кромешной темноте не хотелось. Вдобавок, после долгого похода каждая мышца ныла, и прямо сейчас ворочать огромные валуны я был не в состоянии. Да и ночь — не для работы. Она для того, чтобы мир отдохнул.
Достав из рюкзака одеяло, я расстелил его прямо на камнях, подальше от обрыва, и лег. «Биение» убаюкивало, и веки тяжелели от усталости. Но засыпать я боялся, сам не знаю почему. Нет, я не думал, что Свен скинет меня в пропасть… но… Он накрыл меня свои спальным мешком и, немного помедлив, прилег рядом. Дрожа от холода, мы прижались друг к другу.
— Я побуду с тобой до утра, а потом уйду, — шепнул он мне на ухо.
В ту ночь я впервые увидел звезды глазами Маркуса — как огненные письмена в небе. Я даже мог разобрать слова и отдельные фразы, но смысл от меня ускользал — так он был огромен. Но с каждым вдохом в меня входила какая-то его частица. А слова, точно семена, падали в мой испуганный ум и в нем прорастали, пуская побеги и распускаясь удивительными цветами.
Солнце брызнуло на траву и камни, на соседние вершины, окутанные бледно-серебристой дымкой. Облака почти полностью рассеялись — день обещал быть ясным. Мое онемевшее за ночь тело понемногу просыпалось. Оно еще помнило чужое тепло, шепот и прикосновения, и блуждания взглядами среди звезд. Свен исчез, но я не верил, что он спустился с горы один. Наверное, отошел на минутку за вагонетку подъемника.
Ветер тоже улегся, а «биение»… оно словно переместилось внутрь меня. И в то же время было разлито в небе, в воздухе, в необьятной толще камня, оно стучало во мне и вне меня, как материнское сердце. И мир простирался вокруг — не шкатулка с бездушным механизмом, а ласковая вселенная, заключившая в свою нежную плоть беззащитное дитя-человечество. Думая о ней, я представлял себе мать с ребенком во чреве. Или кенгуру с кенгуренком. И улыбался.
Когда-нибудь придет время, и человечество родится в новый мир — добрее и прекраснее этого. Только не надо торопиться. Не надо ничего ломать. |