Когда отменили букву ять, учитель очаковской казённой прогимназии И. Ф. Канторский сошёл с ума. Он поджёг двухэтажное здание благотворительного о-ва «Капля молока» и бежал в степь. Поймали его только через три дня силами пожарной команды и роты бывших потешных указанной прогимназии. Любопытно отметить, что, когда г. Канторского вели по улице, он громко выкрикивал: «Звѣзды, сѣдла, цвѣл, приобрѣл». Вначале в общем шуме ничего нельзя было разобрать. Писатели говорили все разом. Вполне возможно, что они лили воду на чью-то мельницу. Но чья это была мельница, никто точно сказать не мог, потому что РАПП уже закрылась и некому было провернуть этот животрепещущий вопрос. В конце концов выяснилось, что говорили главным образом о критиках. И надо прямо сказать, что суждения художников слова отличались некоторой пристрастностью. Высказывались, например, в том смысле, что критиков хорошо бы вешать на цветущих акациях. Это было слишком поэтично и чуть-чуть бессердечно. Придумывались ещё худшие казни. Предлагали поймать известного младокритика и отобрать у него литературный инструмент (кавычки, многоточия, sic, восклицательные знаки и «курсив мой»). Очень, очень жёсткие слова говорили. И, конечно, несправедливые слова. Критики должны иметь место. Без них не может быть полного счастья. Пусть только не будут первыми учениками, зубрилами с вытаращенными от усердия глазами. Кто их не помнит, гимназистов, в синих фуражках с белым кантом и серебряным гербом! На большой перемене, когда ученики играли в скок-скок-скакуна и в «ушки» или предавались чтению выпусков «Этель Кинг — женщина-сыщик», зубрила сидел на подоконнике и горестно бормотал: Бѣло-сѣрый бѣдный бѣс И форма и содержание этого стиха говорят за то, что писал его не Пушкин, не Александр Сергеевич. Как-то не очаровывал этот стих. Не дул от него ветер вдохновенья. Но зато таились в нём волшебные свойства. В стихотворение входили только слова с ятями. Это было специальное педагогическое произведение, которое в популярной художественной форме вбивало в мозги учеников столь необходимый «ять». Зубрила никогда не пытался проникнуть в глубь грамматического вопроса. Он не допытывался, почему вдруг бес бегает по лесу и жрёт хрен. Он знал только, что нужно ответить без запинки. Тогда всё будет хорошо. И родителей не вызовут для объяснений, и в кондуитном журнале не будет о нём гадких, компрометирующих записей. А главное, не надо было думать. Выпалил заученное, получил пятёрку и пошёл прочь. Завтра выпалил то же самое. Послезавтра — опять то же самое. Хорошо быть первым учеником, критическим зубрилой литературной прогимназии! Автор ночью сидит за столом. И чай леденеет в стакане. И мысль не даётся в руки. И язык получается непрозрачный, а так хочется, чтобы был прозрачный. В общем — множество дел. И покуда автор волнуется и скачет, тут же, за перегородкой, в писательском доме монотонно бормочет свои критические вирши первый ученик: Бойтесь, дети, гуманизма, Зазубрив такой стих, примерный ученик без лишних дум и сомнений приступает к написанию критической статьи. Он уже овладел техникой. Он знает все слова на ять. Основа статьи имеется. Остальное — мелочь. Но и для мелочей хранятся заголовки. Для названия статьи употребляется так называемая формула сомнения. Если рецензируемая книга называется «Жили два товарища», статья о ней первого ученика имеет заголовок «Жили ЛИ два товарища?» Произведение носит название «Трагедийная ночь». Рецензия — «Трагедийная ночь ли?» Это хорошо. Это удобно. Автор сразу берётся под сомнение. По заголовку статьи сразу видно, что писал её первый ученик, а не какой-нибудь второй. Тут стесняться нечего. Формула заголовков удобная. «Список ли благодеяний ли?» «Наследник ли?» или «Чей наследник?» «Последний ли из удэге ли?» «Севастополь ли?» Почему он всё время сомневается? Неужели он думает, что автор пытался всучить рабочему-читателю Симферополь вместо Севастополя или, скажем, Серпухов? Да нет, ни о чём он не думает. Просто формула готова, а менять её для какого-то попутчика не хочется. Некогда. Начиная свою статью, первый ученик никогда не скажет: «Автор изобразил», «Автор нарисовал». Тут есть более осторожная фраза: «Автор пытался изобразить», «Автор сделал попытку нарисовать». Привычка настолько велика, что даже о Шекспире стали писать: «В пьесе „Отелло“ автор попытался изобразить ревность». Кстати, и статья называется «Мавр ли?». И читатель в полной растерянности. Может быть, действительно не мавр, а еврей? Шейлок? Тогда при чём тут Дездемона? Ничего нельзя понять! Если писатель, не дай бог, сочинил что-нибудь весёлое, так сказать, в плане сатиры и юмора, то ему немедленно вдеваются в бледные уши две критические серьги — по линии сатиры: «Автор не поднялся до высоты подлинной сатиры, а работает вхолостую»; по линии юмора: «Беззубое зубоскальство». Кроме того, автор обвиняется в ползучем эмпиризме. А это очень обидно, товарищи,— ползучий эмпиризм! Вроде стригущего лишая. Особенно не любит первый ученик произведений, где герои объясняются в любви, женятся и так далее. Он заостряет вопрос, он ставит его ребром: нужно ли в наши дни отображать это чувство в художественной литературе? Никакой любви нет. Позвольте! Откуда же берутся дети? Чепуха! Пожилого советского читателя не трудно убедить в том, что детей приносят аисты. Под ударами первого ученика писатель клонится всё ниже и ниже. А зубрила, бормоча (чтобы не позабыть): «Есть в нём скрытый мистицизм, биология в нём видна», принимается за самую ответственную операцию (нечто вроде трепанации черепа) — вскрывание писательского лица. Тут он беспощаден и в выражениях совершенно не стесняется. Формула требует энергичного сравнения. Поэтому берутся наиболее страшные. Советского автора называют вдруг агентом британского империализма, отождествляют его с П. Н. Милюковым, печатно извещают, что он не кто иной, как объективный Булак-Булахович, Пуанкаре или Мазепа, иногда сравнивают даже с извозчиком Комаровым. Все эти страшные обвинения набираются курсивом и неуклонно (такова традиция) снабжаются замечанием: «Курсив мой». Курсив мой! Курсив мой! Мой! Мой! Это его курсив. Курсив первого ученика. И эти придирчивые притязания хорошо бы наконец удовлетворить. — Не мучьте ученика, отдайте ему его вещи, пусть возьмёт свой курсив и чуть-чуть поразмыслит над ним. Пусть опомнится от зубрёжки. 1932 В статьях «Литературной газеты» и «Советского искусства» начала 30-х годов (особенно сильно проявлялась эта черта в выступлениях проработочного характера) бросается в глаза обильное, чрезмерное пользование курсивом. Часто авторы, не умея логически убедить читателя, злоупотребляли подобным внешним способом аргументации. |
Отдайте ему курсив
Автор
