И жить торопятся, и чествовать спешат. Для того чтобы построить себе юбилей, достаточно сильно этого пожелать. Хорошо ещё иметь произведения, романы, опусы. Но можно без них. Не это главное. Главное — крепко захотеть. Это так естественно. Проходят годы, выходят книги. Хочется, как бы сказать, оглянуться на пройденный путь, объясниться с читателем, поплакать немного над молодостью, каковая прошла в неизмеримых трудах. И вся жизнь прошла, отдана без остатка, и хочется узнать, в хорошие ли руки она попала. Вот оправдание юбилея. Здесь всё естественно, понятно, справедливо. А если всего этого не было (трудов и годов), тогда достаточно только сильно захотеть. И юбилей будет, образуется. Люди, в общем, не звери, не обидят. И телеграммы пришлют, какие надо («Прикованный постели обнимаю и шлю…»), и зал наймут, какой полагается, и отметят всё, что вам нужно. Тяжко стало от юбилеев. Малость перехватили. Переполнили чашу веселья. Вовлекли в юбилейную работу слишком широкие массы юбиляров. И теперь разволновавшегося писателя трудно водворить в обычные рамки. Соответствующие учреждения переполнены неукротимыми соискателями юбилярства. — Здравствуйте. Я писатель. — Ага. — Вот всё пишу, знаете. — Ага! — Создаю разные художественные произведения. — Да? — Вот, вот. Увидишь, знаете, что-нибудь значительное, ну и, конечно, отобразишь. Не удержишься. — Ага! — И так, знаете, привык, что уже не могу. Всё время создаю, вот уже сколько лет. — А-а! — А время летит. Двадцать лет творчества — не шутка. Всё-таки — дата. — Да. — Хотелось бы, знаете, получить какой-нибудь толчок, стимул, а то, знаете, вдохновения уже нет в достаточном количестве. — Да? — Такие-то дела. — Да-а-а! — Ну, побегу в сектор искусств, оттуда в Наркомпрос, а оттуда в Литературную энциклопедию. Моя буква приближается. До свидания. — До свидания… Фёдор Иванович, зачем он приходил? Что-то он тут бормотал, я ничего не понял. — Юбилей пришёл просить. — А-а! То-то, я смотрю, ему на месте не сиделось. Есть ещё кто-нибудь? Пустите. — Здравствуйте. Ничего, что я к вам? — Пожалуйста. Вы писатель? — Да. Вот всё пишу, знаете. — Создаёте разные художественные произведения? — Так точно. — Отображаете? — Обязательно. Увижу — отображу. Увижу, знаете, и тут же отображу. — А время летит? — Летит. Летит стрелой. — Двадцать лет занимаетесь творчеством? — Извините, только пятнадцать. Но всё-таки дата, не правда ли? — Безусловно, дата. Но для юбиляра мало. — Мало? — Маловато. — А если включить службу в госучреждениях? — М-м-м… — Тогда можно натянуть и все восемнадцать. — Всё-таки недостаточно. — Тогда простите. Я, конечно, не смею… Но так хотелось немножко стимулироваться. — Да, каждому хочется. Ну, до свиданья. Сектор искусств налево по коридору. Фёдор Иванович, отметьте товарищу пропуск. Есть ещё кто-нибудь? — Какой-то мальчик дожидается. — Пионер? — Нет, беспартийный. — Давайте беспартийного. Здравствуй, мальчик, ты чего пришёл? — Здравствуйте. Я писатель. — Как писатель? Сколько ж тебе лет? — Пятнадцать. — Что-то ты врёшь, мальчик. Тебе не больше двенадцати. — Честное слово, дяденька, пятнадцать. Это я только на вид маленький. А вообще я старый, преклонный. — Какой бойкий мальчик. Время-то стрелой летит, а? — Стрелой, дяденька. — Ну и что же? — Общественность беспокоится. Хочет дату отметить. Как-никак, десять лет состою в литературе. Надо бы юбилей. Я уже помещение подыскал — кино «Чары». — Какой там юбилей, мальчик! Сам говоришь, тебе пятнадцать лет. Когда ж ты начал писать? Пяти лет, что ли? — С четырёх-с. Я — вундеркинд, дяденька. Как Яша Хейфец. Только он на скрипке, а я в области пера, песни и мысли. — Ну, иди, иди к маме! — Мне к маме нельзя. Я на неё памфлет написал. Мне юбилей надо. Устройте, дяденька! — Нельзя, мальчик, стыдно плакать. Ты уже большой. Фёдор Иванович, отведите его в ясли. Сколько там ещё дожидается? — Два музыканта, шестнадцать актёров, восемьдесят один писа… — Нет, нет, нет! Не могу больше. Пусть обращаются в свои домоуправления. Там стандартные справки, там пусть и юбилеи. Дошло до того, что в газетных редакциях больше всего стали бояться не злых маньяков со свеженькими перпетуум-мобиле под мышкой, а людей искусства, которые терпеливо домогаются напечатания своих портретов, биографических справок, а равно перечня заслуг как специфически писательских, так и общегражданских (верный член профсоюза, поседевший на общих собраниях, пайщик кооператива, неуемный активист, борец). Некоторые привозят свои бюсты, отлитые по блату из передельного чугуна. В редакции бюсты фотографируют, но стараются не печатать. Самый юбилей описан не будет. Кто не знает этого странного обряда, находящегося где-то посредине между гражданской панихидой и свадьбой в интеллигентном кругу. Хорошо, если юбиляр человек весёлый, вроде Василия Каменского, и факт увенчания его лаврами, ко всеобщему удовольствию, превращает в здоровую шутку. А некоторые принимают юбилейный разворот всерьёз, отчего и скучнеют на весь оставшийся им отрезок жизни. Отрезок, надо сказать, не маленький, в особенности если юбилей устраивает себе вундеркинд или автор, у которого есть за душою только один рассказ, да и то это не рассказ, а вступительный взнос в горком (иначе не приняли бы в члены). Юбилеи бывают с выставкой произведений, бывают и без выставки (это если нет произведений). Но эта ужасающая деталь не мешает торжеству. Произведения произведениями, а юбилей юбилеем. Если нет произведений, то юбилей принимает, конечно, несколько обидный характер для именинника. Его называют незаметным тружеником, полезным винтиком в большой машине, говорят, что в своё время он подавал надежды, что не худо бы ему опять их подать,— вообще унижают необыкновенно. Но юбиляр этого сорта всё стерпит. На худой конец не плохо быть и винтиком. Винтик доволен. Юбилейные зверства продолжаются. Чаша веселья «растёт, ширится и крепнет». Юбилею грозит опасность превратиться в старосветский бенефис или полубенефис, с подношением серебряных мундштуков и подстаканников из белого металла братьев Фраже. Ну разве приятно будет, товарищи, услышать такие разговоры: — В этом году покончил на полный бенефис с ценными подношениями. — Вам хорошо, романистам. А вот мне, автору очерков, дают только четверть бенефиса и ордер на калоши. Что, приятно будет? 1933 |