О чем умолчал Инсайдер (гл.1)

фантастика, конспирология, мистика

Я налил себе стакан местного пива, и рассеянно наблюдал, как оно, перелившись через край, ласково лизнуло янтарной струйкой немытое гранёное стекло и растеклось по журнальной столешнице жёлтой пузыристой лужицей. Пахнуло густым и резким, хлебно-дрожжевым духом. «Раззява», — ругнул я себя в сердцах и дотянулся до стопки салфеток,
лежащих с краю стола. Взяв несколько, продолжал наблюдать, как, не торопясь, с тихим шипом, оседает по граненым стенкам, уменьшаясь в размерах, ячеистая пена, подготавливая вожделенный миг полноценного томительного глотка, честно заработанного за целый день пусть и пустопорожней, но всё-таки беготни в поисках хлеба насущного. И вот когда на пузыристую лужицу была накинута бумажная салфетка, пена в стакане превратилась в тонкий белый ободок, а хмелёвой дух достаточно раздражил мое обоняние, мерзопаскостно затиликал телефон. Нервно ёрзнув в засаленном, уже непонятно какого цвета, продавленном кресле, и приглушив на пульте телевизор, я взял трубку.
— А-лё?! Это ты Свир? — послышался в трубке радостный женский голос.
Свир — это ещё с университета, от фамилии Свиристелин. Значит, звонит кто-то хорошо меня знающий.
— Да-а… С кем имею честь?
— Неужели не узнаёшь старых друзей? А ведь когда-то… Угадай.
Какого чёрта! Угадай! Если б на том конце провода была не женщина, я бы угадал, я бы так угадал. С трудом, сдерживая раздражение, я всё же постарался быть вежливым, но в гадалки играть отказался.
— Не могу. Сдаюсь.
— Это Аня, Аня Афонина, неужели не вспомнишь?
Ах, Аня, ну как же, как же… Могу ли я забыть горбоносенькую, похожую на юркую синичку и восторженную Анечку Афонину, когда-то, ещё в начале последней трети прошлого века, подарившую мне на верхней лестнице университетской общаги столько ласковых и приятных минут. Мы с ней вместе, правда, на разных курсах, грызли застывший цемент журналистских наук. Дружили бурно и самозабвенно, но до женитьбы дело не дошло. Потом пути наши разошлись и мы не виделись долго, с самого окончания университета, когда она провожала меня в столицу нашей ещё тогда советской родины, как журналиста подававшего большие надежды. Потерянная, она держалась за поручни вагона и обещала, что скоро ко мне приедет. Это скоро растянулось до сегодняшнего звонка. Не могу сказать, что ко мне вернулась былая восторженность, но нежность в голос я постарался вложить. И конечно, удивление.
— Нюра?! (это я так, прикалываясь, звал её в студенчестве) Какими судьбами? Я в полной прострации!
Видимо мои эмоции произвели на Аню впечатление.
— Ага, узнал, чертяка.
За ахами и вздохами в стиле ретро, я, не забывая прихлёбывать из стакана, наконец, вырулил на главную артерию разговора — чем я всё-таки обязан, своей бывшей подружке, сегодняшним вечерним звонком.
— У меня есть к тебе серьезное предложение, от которого ты вряд ли откажешься, — загадочно, почти интимным полушёпотом произнесла в трубку Аня.
— Неужели твои страсти до сих пор пребывают в том же юном состоянии? — цинично усмехнулся я в трубку. — А я ведь, Нюрочка, уже в том возрасте, когда библейская суета сует сидит не только в мозгах, но и в потрохах. Или ты, в самом деле, хочешь меня чем-то удивить?
— Эх кобеляка ты, кобеляка. Может и могу. Давай встретимся.
— Нет проблем, давай. Днями созвонимся и…
— Ты не понял, дорогая моя Свиристёлочка. Надо встретиться сейчас.
А вот это уже никак не входило в мои ближайшие планы. Прервать пивное времяпровождение после дневной беготни ради… ради… Чего ради? Нет уж, увольте.
— Девочка моя, что за спешка.
И я кинулся в пространные рассуждения по поводу смертельной усталости, не собранности и вдруг обострившейся мигрени, мешающей мне всё бросить и кинуться к предмету моих студенческих воздыханий. Но Аня была так настойчива, что меня несколько озадачило. И когда она решительно выдала по поводу того, что, мол, если гора нее идёт к Магомету, то она готова сама взять такси и приехать ко мне, я окинул взглядом свою холостяцкую подзапущенную жилплощадь и кисло спросил куда ехать.
— Кафе «Печенег» знаешь?
Как было не знать, если его содержал наш сокурсник-калмык Алимган Хандаев и куда я иногда заглядывал по старой дружбе чего-то перекусить, когда бывал уж совсем на мели. Я даже такси не стал брать — это было в двух кварталах от моей затрапезной хрущобы. Я пошёл пешком, досадливо морщась, что придется раскошелиться на ужин, и мой и без того не богатый бюджет похудеет на добрую сотню баксов. Хотя я не терял надежды и на то, что большеголовый, с застенчиво-обиженной улыбкой на скуластом круглом лице Алимган будет в кафе, несмотря на поздний час, и угостит халявным ужином нас — своих давних сокурсников. Мы ударимся в ностальгические воспоминания — а помнишь?! — и вечер закончится заурядной пьянкой, и ты проснёшься с Анечкой… Стоп, чего это ты себе возомнил? А если она верная и преданная жена… Интересно, что это за предложение такое она хочет сделать… Да и сама Анечка, какая она? Я-то её помнил сухогрудой, невесомой, в смоляных кудряшках, не в меру экзальтированной и всегда почему –то задирающей голову, видимо, чтобы её горбоносенький нос-сопелька не смотрелся слишком уныло. Но, увы, я знал и то, что может случиться с некогда юным созданием, когда оно уже почти в середине пятого десятка. Наверное, и она меня помнит по блестящей здоровой, густой шевелюре с лихим зачесом а-ля Маяковский, смуглокожего, чуть высокомерного, от рано проявившегося таланта. Каково же ей будет встретить плешивого и заматеревшего дяденьку, с которого уже давно сошёл былой спортивный лоск.
Так в думках шёл я, не торопясь, по мартовской заснеженной улице родного города, вдыхая ранневесенний, ещё морозный воздух. Бутылочка выпитого пива уже дала о себе знать и к неоновой вывеске «Печенега» я подходил без былого уныния и совсем был не прочь пропустить один-другой бокальчик крепкого виски или коньяку.
И уж совсем отголоски хандры прошли, когда я увидел Анечку. Меня трудно чем-то удивить, но здесь я просто потерял дар речи. Было ощущение, что я вновь окунулся в студенческие годы, и пришёл на свидание к восторженно-невесомой юной Анечке. Хотя стоп, не совсем так. И в грудях набрала, и в бедрах. Но совсем чуть-чуть и это не только не портило, а очень даже шло ей, придавая женственность и аппетитную округлость фигуре.
— Нюра, ты что, мумифицировалась? Ты выглядишь безобразно красивой!
— Узнаю рафинированного Свира. Любитель ты был на изобретения, типа — ужас, какая хорошенькая или прелесть, какая страшненькая, ослепительная снежность, усыпительная нежность…
— Помнишь?
— Как вчера!
Видно было, что Анечке чертовски приятно смотреть на моё искреннее восхищение. Мы сели за столик и стали есть, пить и рассказывать. Она о том, как неудачно вышла замуж, родила, в журналистике почти не работала, а всё при власти — пресс-секретарём, руководителем по связям с общественностью и т.д. А я о том, как блистал в первопрестольной несколько лет в престижной газете, готовился уехать собкором в хорошую страну, но грянула перестройка, что-то там не срослось, за рубеж я не поехал, потом газета совсем захирела, и я уволился. Пропала и очередь на квартиру, которую я вот-вот должен был получить. Озлоблённый, я устроился в махрово радикальную газету, почвеннического направления и написал ряд статей, буквально всколыхнувших общественность. На что Анечка утвердительно кивнула, мол, да читали, знаем. И знаем, мол, как тебя арестовали, и чуть-чуть не посадили за разжигание какой-то непонятно розни, хотя ничего ты не разжигал, а писал от души, в духе дневников Достоевского.
— А потом -, продолжал я, — когда меня выпустили из тюрьмы, газету уже закрыли, и я несколько лет мыкался по квартирам и перебивался заработками от случая к случаю. Даже дворником работал в лихие 90-е, чтобы иметь какое-то жилье. Семьей не обзавелся — не встретил такую, как ты Нюрочка. (Здесь я, правда, несколько лукавил, не желая тревожить душевные раны). Ну, а в родной город вернулся, когда умерла мать, у которой я был единственным безалаберным сыном. Приехал, чтобы вступить в права владения затрапезной панельной хрущёвкой, продать её и вернуться назад к дальнейшему полубессмысленному существованию в первопрестольной… Но как это обычно бывает, быт засосал, квартира не продавалась и столичное свое разгильдяйское состояние, я поменял на точно такое же, но провинциальное. Выиграв при этом только в жилплощади. Вот так.
— И что же дальше? — поблёскивали в полумраке Анечкины глаза.
— Ты о перспективах? Спроси что-нибудь полегче. Живу здесь и сейчас, и какие могут быть перспективы в этом бедламе? Талант больше никому не нужен, пишу в газетки всякие мерзости, тем и жив.
— И что, хорошо платят?
— Ты решила надо мной поиздеваться? — я нервно щёлкнул зажигалкой, сразу представив свою затрапезную «хрущёбу» с потёртыми обоями.
— А что ты делаешь? — не сдавалась Анечка.
— Веду политические колонки в двух еженедельных газетах. Выдумываю всякую хрень, оформляю в красивую словесную мишуру, а пипл хавает.
— В духе дневников Достоевского?
— Язва!
— Но ты вроде как отдалился от политики?
— А это и не политика, это местные сплетни и пересуды, совершенно не влияющие никаким боком на ситуацию. Но почему-то все думают, скорее, хотят думать, что и здесь, как на верхах происходит то же, только в меньших масштабах. И мне забавно бывает, когда я пишу всякую дребедень, а со мной начинают спорить. Мелькают какие-то персоналии, от которых не зависит ровным счётом ничего, — я затушил в стеклянной пепельнице сигарету.
— А от кого зависит?
— Нюра, — вонзил я вилку в кусок прожаренной баранины, — ну что мы будем обсуждать здесь местные сплетни, бродить как панночка по очерченному Хомой кругу. Это такая скука и рутина. Расскажи лучше поподробнее, как ты жила все эти годы, кого любила, тосковала ли обо мне. И баранинку то попробуй, попробуй, так, как у Алимгана, в городе больше никто не готовит.
— Я знаю, порой забегаю к нему. Как жила? Когда ты укатил в первопрестольную, я сильно тосковала. Ну да ты помнишь, наверное, по моим письмам. Ты их сохранил? — она пристально на меня посмотрела, но я был поглощен бараниной. — Потом жизнь закружила, завертела. На вечеринке познакомилась с одним евреем, красивый такой, чем-то на актёра Козакова похож. Выскочила замуж, родила дочку. Потом всей семьей уехали в Израиль, там, у мужа оказалась куча родственников. Дом — полная чаша. Потом… Ничего особенного, как у многих. Муж пару раз сьездил в длительные командировки в Америку, а потом совсем не вернулся. К тому времени дочка уже выросла. Я подумала, подумала, да и вернулась в Россию, здесь мне комфортней. Человек я обеспеченный и работаю в мэрии, чтобы не помереть от скуки.
— Но я ведь бываю в мэрии, правда, редко, как мы раньше-то не пересеклись?
— Люди, порой, на одной лестничной площадке живут и годами друг друга не видят. Я ведь кабинетный работник, да и фамилию давно поменяла. Так что не мудрено. Но я чертовски рада нашей встречи.
Анечка улыбалась. Славно улыбалась. Не как раньше, конечно, наивно-восторженно, а сочувственно-понимающе. Мне нравилось смотреть на неё — со вкусом одетую, с красивой причёской, увешанную дорогой бежутерией. Явно она готовилась к встрече, и было приятно думать, что сделано это для меня. И я с удовлетворением отметил, что нет в Анечке чиновной чопорности, в её глазах не проглядывалось высокомерия и надменности, которые часто появляются у людей, делающих себе карьеру.
Мы уже выпили по паре рюмок коньяку — Анечка от меня не отставала — и мир обрел совсем иные краски. В компании с такой яркой женщиной захотелось шумного веселья и повода совершить подвиг. Господи, сколько же в жизни я насовершал таких подвигов! Но народу было не много, Алимган, со слов старшей официантки, ушёл ещё днём, и перспектива вырисовывалась одна: в располагающем полумраке, под назойливый писк каких-то восточных мотивов хорошенько надраться вдвоём и… а дальше уж как карты улягутся. Но неужели только за этим так настойчиво меня зазывала сюда Анечка, достававшая сейчас из пачки очередную сигарету. Я щёлкнул зажигалкой, поднёс её к Анечкиному лицу. Хмель уже тронул макияжные щечки, и я заметил частые лучики морщинок, убегающих к вискам и как бы являющихся продолжением теней длинных ресниц. Почувствовав, что зажигалка высветила не совсем приятные для неё моменты, Анечка откинулась на спинку стула, густо выдохнула синий дым и внимательно посмотрела на меня.
— Как ты смотришь на то, что мы вместе прокатимся в страну восходящего солнца? — помедлив, спросила она.
— С тобой хоть на край…, — начал я, рассматривая деревянную резьбу на стене из калмыцкой жизни, с лошадьми, верблюдами и воинами. Она была выполнена талантливо и со вкусом.
— Я серьёзно, — нетерпеливо поморщилась Анечка.
— Вот так с первой встречи и уже фантастические прожекты, — я оторвался от созерцания калмыцкой жизни и чуть снисходительно посмотрел на Анечку. — Ты что, богатенький Буратино? Или ты думаешь, у меня где-то кубышка спрятана, а я тут плету плетень, дерьмом мазанный, рассказывая о житье-бытье?
— Ни то, ни другое.
— Что же? — разлил я по рюмкам коньяк.
— Есть мнение…
— Чьё мнение? — с вызовом бросил я. Как я ненавидел словосочетание — есть мнение.
— Руководства мэрии.
— На вашу прогнившую мэрию, я с высокой колокольни… знаешь что?!
— Стоп, стоп, не кипятись, — удивлённо-испуганно смотрела Анечка, на мой неожиданно разьярённый вид. — Короче, я уполномочена заявить, что тебя хотят включить в делегацию, которая через месяц поедет в Японию.
— ТАСС уполномочен… Хм, — так же быстро остыл я. — Но я ж не выездной. Меня не любили коммунисты, потом демократы, потом вообще хрен знает кто…
— Сам виноват, — мстительно посмотрела на меня Анечка. — Что за вспышки агрессии? Нервы или невоспитанность?
— И то и другое. Ладно, проехали. Так отчего это вдруг так заинтересовались моей персоной?
— Ты же известный журналист, так незаслуженно задвинутый на задний план. Вот я и…
— …решила подкинуть ему на молочишко за счёт халявных бюджетных деньжат, — закончил я фразу. — Так это твоя инициатива?
— А если и так, это меня выдаёт за мошенницу?
— Да нет, трогательно.
— Шутишь?
— Правда, — поймал я её ладонь.
— А что трогательно? Что я тебя в поездку включила? — закокетничала она.
— Что не забыла про меня. И что я должен делать?
— Ничего. Согласиться и отдать мне свой загранпаспорт. Есть он у тебя?
— Да, дома. Сегодня же и заберёшь? — плюнул я в душе на то, что поведу не последнюю в этом городишке женщину, в свою подзапущенную, заваленную пустыми пивными бутылками, берлогу.
— Да, — потупила свой клювик Анечка и пунцово вспыхнула, как в студенческие годы.

Как печально, что с годами притупляется наша детская восторженность. Я, конечно, не прыгал козлом от радости, от свалившегося как снег на голову предложения о заграничной поездке, но что-то похожее на редкие, как искорки вспышки эйфории меня всё же посещало. Ситуация была из серии — не было ни гроша, да вдруг алтын. Хоть какой-то проблеск в моём почти растительном существовании, имевшим, вот уже несколько лет, по сути, две составляющих — набившую оскомину газетную писанину и пустопорожнее времяпровождение у телевизора с гадким пивом местного разлива. Впрочем, здесь я к себе не совсем справедлив, сводя свою жизнь к двум составляющим. Владела мною одна не проходящая страсть — компьютер. Но не как техническая штуковина с программными выкрутасами, мегабайтами и разрешительными способностями. Здесь я бы уже затруднился ответить, в чём отличие системы «CD» от «DVD». Компьютер меня интересовал только, как возможность войти во всемирную паутину — Интернет. Но не просто войти, хаотично перепрыгивая с сайта на сайт, проглатывая всё подряд. В этом безбрежном виртуальном море информации меня привлекал загадочный в своей бесконечной непостижимости мир геополитики. Многие считают её узкоспециальным предметом, относящемся чуть к географии, чуть к политике. Для меня же она обьединяла всё — историю, философию, психологию, конспирологию, музыку и литературу. Разве «Бесы» и «Братья Карамазовы» это не геополитика?! А Шолохов, а Оруэлл, а Замятин?! А Христианство?! Я смотрел на мир сквозь призму геополитики, находя причинно-следственные связи в самых разных, казалось бы, взаимоисключающих явлениях. Погружаясь в пучину захватывающей информации, я словно чувствовал и «неба содроганье» и «гад морских подводный ход». Что может быть отраднее и доставить наивысшее наслаждение, чем понять скрытые, загадочные хитросплетения прошлой жизни! Разгадать настоящее, прозреть будущее! Почему гибли великие и, казалось бы, нерушимые в своём могуществе империи? Карфаген, Рим, Византия, Китай, Россия. Кто двигает скрытыми пружинами, и взрываются, как космические гиганты, государства, разнося по планете волны хаоса, исчезают некогда великие народы? Почему вдруг одержимые легионы крестоносцев вихрем мчатся по Европе, чёрным ураганом сметают пространства орды Чингис-хана, пылает Ближний восток? Как вдруг цветущий и надменный Рим, с развитыми ремёслами скатывается во мрак Средневековья, пылают костры инквизиции, идёт адская охота на ведьм? Мыслимо ли, во имя Христа, жизни и любви — на костёр? И вдруг из огня, да в полымя — Возрождение, Микельанджело, Рабле, Фрэнсис Бэкон, капитализм, разрешение ссудного процента. Якобинцы, русские «бесы», несколько страшных и жестоких войн, наконец, «холодная война». Перестройка, оранжевые революции, кризис… Откуда, из какой бездны явились человечеству Марат, Робеспьер, Ленин, Горбачёв, Ельцин, Чубайс. Провидение или какие-то иные силы вознесли их на Олимп?! И существует ли, в самом деле, некое тайное и загадочное мировое правительство, о котором не говорит разве что ленивый, но которое никто и в глаза не видел. А может, в самом деле, кровавую баню для народов топят единицы, а в удушливом пару её задыхаются миллионы?
Сейчас, например, я вёл едкую полемику с каким-то загадочным Инсайдером, выдававшем себя за представителя элитной мировой семьи, которые влияют на глобальный ход истории. Этот Инсайдер, именовавший себя, ни много ни мало одним из властелинов мира, и занимавший этакую одновременно милующую и карающую позицию, в менторском, хотя и не лишенном внутренней логики тоне, поучал в своих постах, что будет с человечеством в обозримом будущем. Меня это почему-то глухо раздражало, и я, не стесняясь в выражениях, заходился в едком сарказме, предлагая своему виртуальному визави встретиться с глазу на глаз, и выяснить отношения, уложив его силой своих знаний и логики на обе лопатки.
Вот, что занимало меня. Это кружилось, вертелось в моей голове, когда я строчил в газету, или сидел у телевизора за бутылкой пива. Зачем мне это было нужно, я и сам не знал. Это увлечение было сродни увлечению рыбалкой или охотой: вроде и пользы никакой, но и вреда столько же. Но оно стало частью, важной частью моего бытия. Зачем мы в этом мире, только ли есть, спать, работать и заниматься сексом? Тогда какими мыслями жил наш далёкий предок в набедренной повязке, когда очарованный и завороженный небесным сводом, он молитвенно и коленопреклонённо, воздав руки небу, шептал: пэр аспера ад астра! К звёздам, к звёздам стремилась его душа. Ему ли измождённому работой, скудной едой, лишениями, набегами, войнами, неурожаями пристало об этом думать.
Куда стремилась моя душа, я не знал. Но определённо это было зачем-то нужно. Может, это увлечение подогревало моё тщеславие. Ведь я не только был пассивным вместилищем, живым «сервером» огромного количества событий и фактов истории, оригинальных, порой, фантастических идей и мнений. На некоторых сайтах я был востребованным и желанным автором. Мои статьи и эссе порой вызывали взрывы эмоций на форумах. Несколько раз они даже перепечатывались в зарубежной прессе. Это отзывалось во мне амбициозным и тщеславным чувством причастности к большой политике и неудержным желанием заниматься этим дальше. В суе мне рисовались картинки возврата в Москву, устройства в престижные газеты и журналы, в реалии всё оставалось на своих местах

Сладким томлением моё сердечко ёкнуло уже утром следующего дня, после встречи в «Печенеге», когда я проснулся на перевороченной вверх дном постели. Анечка уже упорхнула тихо и неслышно. Но след её не простыл и был свеж, почти осязаем, словно она не покинула мою берлогу, а только вышла в соседнюю комнату. Он витал от стены к стене летучим запахом её духов и косметики и трогательно-интимным видом нарочно брошенных на подушку трусиков, мол, не забывай! И ещё на вытертом журнальном столике — успела и это сделать — лежала многообещающая писулька, что я был великолепен и у нас всё ещё спереди. Да-да, она именно так и написала — спереди. Кажется, ночью у нас всё получилось и в моей душе бродили какие-то смутные предчувствия о скорой и непонятной перемене жизни. Мне показалось, что я даже не мучился похмельем, несмотря на солидно выпитую накануне дозу коньяка.
Ещё чаще яркие вспышки эйфории стали меня посещать, когда я узнал от моей новой-старой подружки, что вся делегация будет включать всего-то трёх человек — меня, Анечку и, к сожалению, одного типа, ведавшего в городском муниципалитете вопросами международного сотрудничества. Если бы не это досадное обстоятельство, можно сказать, что мы Анечкой за счёт муниципалитета устроили бы себе две медовых недели. И это меня нисколечко не огорчало. Всего за несколько дней эта женщина что-то соскребла с моего, покрытого сарказмом и мизантропией сердца. Встряхнула меня, как пыльный пиджак и бросила проветриться на вольный воздух. Она пробудила в моей душе ностальгические струнки, и я стал часто уноситься мыслями в наши студенческие годы, когда мы потеряли головы друг от друга и проводили ночи напролёт на верхней лестнице в общаге, потеряв всякую осторожность, или пропадали у друзей и знакомых с одной только целью — отдаться бешеной страсти. Если бы электронщик вывел на осциллограф наши нынешние отношения, то вместо былых резких импульсов, он бы получил ровную прямую. Это меня вполне устраивало, синусоиды, в моём возрасте, ведут к неврозам.
Прошлое и реальное перемешались в моём сознании, точнее соединились, и появилось чувство, что мы надолго и не расставались, и не было между нами теми и нынешними совсем «малюсенького» промежутка в два десятка лет. Если не смотреться в зеркало, конечно. Ну, до этого я был не особо охоч. И всё же я прикупил себе несколько обнов, решил сменить причёску, так, чтобы можно было прикрыть, похожую на еврейскую ермолку лысинку на макушке. Выволок из своей берлоги несколько мешков пустых бутылок, пропылесосил старый ковёр ещё совковых времён, и в промежутках даже несколько раз посетил спортзал, самодовольно отмечая, что не зря носил когда-то славу лучшего баскетболиста университета. Кажется, эти перемены ещё более упрочили наши отношения.
Пока оформлялись документы, пролетел месяц. Как я не оттягивал время, но накануне отьезда мне всё же пришлось встретиться с третьим участником поездки — Вольдемаром Шагальским, невысоким кучерявым шатеном, живым и энергичным и даже с красивой улыбкой, но вот глаза… В них, при всём внешнем лоске, будто притаилась скрытая ехидца или коварство. Ну, уж подозрительность — точно! Едкий, как серная кислота, цепкий и волевой взгляд, будто говорил: «Я всё про тебя знаю, дружочек. И что бы ты там себе не мыслил, лапши ты мне на уши не навешаешь. Будет по-моему». По журналистским делам мне приходилось несколько раз сталкиваться с ним, и я совсем не испытывал восторга от того, что мне предстоит провести в обществе с этим человеком почти полмесяца. Я поделился своим неудовольствием с Анечкой, но она отреагировала на это лёгким пожатием почти девичьих плечек и уверила меня, что это пустая формальность и за исключением нескольких протокольных мероприятий мы будем предоставлены только друг другу.
— Друг другу — это по шведскому варианту? — Анечка, видать, не до конца стёрла с моего сердца сарказм.
— О-о! — делано удивилась Анечка. — Это прогресс! Ты ревнуешь?
— Я предупреждаю! — также с деланной суровостью реагировал я.
— Не хорошо быть собственником, Свиристелька, — назидательно погрозила Анечка пальчиком, приподнялась на цыпочки и чмокнула меня в щёку. — У тебя новый парфюм?
— Ну, не нравится мне этот тип, — гнул я своё. — Он мне напоминает скорпиона, такого красивого, холёного скорпионищу, который рано или поздно долбанёт тебя в зад. Тот ещё типчик, говорят, даже мэра под себя подмял, это правда?
— Это кривда. Ты ж совсем недавно мне говорил, что сплетни тебя не прельщают.
— Ладно, проехали, сплетни действительно меня не прельщают.
— А что тебя прельщает?
Я многозначительно прошёлся по Анечкиной фигуре взглядом с головы до ног и недвусмысленно дал понять, что меня прельщает. Анечка чуть смутилась, и опять игриво погрозила мне крашенным ноготочком. Мне было чертовски приятно, что в свои годы, кое-что повидав в жизни, Анечка могла смущаться совсем по девичьи.

В комитет по международным делам городской мэрии мы приехали после обеда. Комитет располагался в престижном старинном квартале, в деревянном двухэтажном особняке, принадлежавшем ранее какому-то купцу, и звался среди горожан «кружевным домом». С башенками и шпилями, яркой ажурной резьбой по фасаду и окнам, он выглядел в любое время года, как новогодняя снежинка и притягивал взор. Рядом стояло ещё несколько поскромнее, но тоже старинных строений, составляющих с кружевным домом архитектурный комплекс. Было начало мая, только заканчивалось межсезонье, и настоящее тепло было ещё на подступах, но кровлю уже успели выкрасить, и она горела на весеннем солнце свежезелёной новизной.
— Хорошее логово отхватил себе ваш Вольдемарчик на «денюшки» налогоплательщиков. Слышал там и несколько гостиничных номеров, сауна, ресторанчик, — язвительно сказал я когда мы вьехали в мощёный двор квартала через массивные ворота, которые нам открыл охранник.
— Завидуешь?
— Нисколько, — соврал я. — Просто жизнь несправедлива.
— Кажется, ты хочешь сказать, что место Вольдемара должен был бы занять ты, как более талантливый и одарённый?
— Умная ты Нюра…
— …баба.
— Я этого не сказал.
Анечка потянула массивную дверь, и мы попали в большой, освещенный подсветками холл, отделанный под старину, с тяжёлыми громоздкими лестницами и красивыми балясинами на балюстрадах. По стенам висели картины местных художников и большое берестяное панно. Анечка, кивнув охраннику, уверенно взяла курс на второй этаж, гулко постукивая по ступенькам подошвами туфелек. Потом её каблучки простучали по небольшому коридорчику, и мы оказались перед дверью с табличкой: «В.С.Шагальский, заместитель мэра, председатель комитета по международным делам».
«Интересно, — подумал я, — у Вольдемара опять новая секретарша?» Ходили слухи, что Шагальский меняет секретарш, как дамочки зонтики — на каждое межсезонье — новый. С полгода назад, когда я брал у него интервью, помнится, у него была пышнотелая, сочная блондинка Юля с курносым деревенским лицом. Она была такая налитая, что казалось, чуть ткни её в бочину и из неё брызнет молодой здоровый сок. Ей больше подходила роль стряпухи сдобных булочек, нежели секретарская рутинная работа. При своих пышных формах Юля была жива и энергична, как юркий сеттер на охоте.
Слухи не подтвердились. Юля крутанула на стуле свое пышное тело в нашу сторону, и её многоразмерная грудь колыхнулась в разрезе кофточки, как подоспевшая опара. Она приветливо улыбнулась.
— Проходите, Вольдемар Семенович ждёт вас.
Мы попали в просторный, притенённый шторами строгий кабинет, без всяких излишеств, но отделанный хорошо и со вкусом с высокими потолками и паркетными полами. Два стола: один у окна рабочий, с компьютером и массивными письменными атрибутами, второй — для небольших совещаний. Полупустой книжный шкаф, где примостились несколько дорогих книг в тесненных переплётах и пёстрый хаос разноцветных лощёных подарочных буклетов. У портрета российского президента стояли в стойке два флага — государственный и городской, напротив, на стене висела большая политическая карта мира. В окне, сквозь уголок раздвинутой шторы, купаясь в майском солнце, горели купола небольшой церквушки, составлявшей с комплексом одно целое.
Шагальский поднялся из-за стола нам навстречу.
— Прошу! — он сделал повелительное движение рукой к столу совещаний, сам сел с торца на крутящееся кресло и по очереди посмотрел сначала коротко на Анечку, потом, более пристально на меня. Всем своим видом он показывал, что очень занятой и наша встреча в его деловом регламенте лишь докучливая необходимость. Взгляд у него был холодный и деловой. За три версты от его взглядов, мимики и жестов несло искусственностью и игрой. «И всё равно, как бы ты не пыжился, у тебя вид прохвоста», — мысленно послал я ему сигнал. На рабочем столе, рядом с хрустальной пепельницей, и дорогими письменным аксессуарами, стояла большая стеклянная ваза из витого стекла с золотистым орнаментом из цветов, доверху наполненная свежей бардовой черешней и тёмным виноградом.
— Ну что, сверим, как говорится, наши часы, — сделав усталый вид, томно вздохнул Шагальский и сложил холёные пальцы, один из которых окольцевала массивная золотая печатка, в закрытый замок. Одет был Шагальский в элегантный серый костюм с отливом и дорогую голубую рубашку, с расстёгнутым на две пуговицы воротом, видимо, для того, чтобы можно было лицезреть на его загорелой шее толстенную золотую цепь.
Меня подмывало дерзко брякнуть ему, что его часы безнадёжно отстают, но я сдержал свой сарказм и довольствовался тем, что весело посмотрел на Анечку.
— Анна Леонидовна, — перехватив мой взгляд, продолжал Шагальский, — прошу вас, только коротко.
— Визы оформлены, паспорта в порядке, сегодня получили командировочные удостоверения и деньги на расходы. Сотовая связь будет. Я созвонилась с мэрией Ирикавы, нас будут встречать в аэропорту.
— Переводчик?
— При мэрии Ирикавы работает русская девушка Саша Рыбкина, с этим нет никаких проблем, — Анечка докладывала чётко, как старшина комбату.
— У вас Иван…
— …Лукич, — помог я Шагальскому.
— У вас Иван Лукич, — он нашатырно на меня посмотрел, сделав небольшую паузу, аккуратно взял двумя пальцами самую аппетитную виноградину и отправил в рот. — У вас есть ко мне вопросы?
— Есть. Я так до конца и не уяснил, какова моя роль в этой поездке. Свадебного генерала?
— Ну, для генерала вы…, — дальше он не стал продолжать, лишь состроил кисло-злую физиономию.
«Каков гусь, а? Ладно», — подумал я.
— А вам Анна Леонидовна, разве не сказала, чем вы будете заниматься? — Шагальский посмотрел на Анечку и снова отправил ягодину в рот. Теперь уже черешни.
— В общих чертах, — ответил я за неё. — Но я жил надеждой получить необходимые инструкции лично от вас Вольдемар Семёнович. Это такая честь.
Взгляд у Шагальского стал злым. Анечка почувствовав, что обмен «любезностями» может зайти далеко, поспешила вставить словцо.
— Я подготовила ознакомительные материалы о побратимских связях с Ирикавой, но подумала, что у вас, Вольдемар Семёнович, будут ещё свои пожелания.
— Хорошо, — Шагальский, казалось, просверлил взглядом мои мозги насквозь, опять выдержав паузу. — Ваша задача написать красочный и подробный отчёт о нашем визите, и по возвращении опубликовать его в местных газетах.
— И для этого вам понадобился журналист моего уровня? — это я сказал зря.
— Уровня?! — насмешливо поднял глаза Шагальский.
Я приготовился сказать грубость. Сдержался только потому, что не хотел неприятностей для Анечки, всё-таки я попал в эту поездку её стараниями и на моём месте легко мог сидеть кто-то другой.
— Всё понятно, — Анечка опять перехватила нить разговора в свои руки. — Для меня, Вольдемар Семёнович, будут какие-то распоряжения?
«Вольдемар Семёнович, мэр на проводе», — раздался по громкой связи бодрый голосок пышки-секретарши.
— Всё, всё, — замахал руками и понизил голос Шагальский. — Завтра встречаемся в аэропорту.
Мы вышли.
— Ну, отчего ты такой ершистый? — с сожалением спросила Анечка, когда мы сели в машину.
— Твой Шагальский тоже не подарок.
— Оба хороши. Это ж дежурная, протокольная встреча. Зачем нужно было задавать ему дурацкие вопросы.
— Потому что он и есть напыщенный дурак. Слушай, а они с французским президентом Саркози не близнецы-братья? Ну, как две капли перцовки.
— Не знаю, — залилась смехом Анечка, разрядив остроту ситуации. — В самом деле похожи.
— Поедем ко мне? — примирительно спросил я. — Там осталось немного «Хенеси». Пообщаемся.
— Для общения у нас впереди…
— Спереди.
— Да спереди, — Анечка улыбнулась, — сам знаешь сколько времени. А сегодня мне надо собраться в командировку. Я всё-таки женщина.
— Ещё какая!
Анечка благодарно улыбнулась и повезла меня к моей «хрущёбе».

Автор

Геннадий Русских

Пишу прозу, авторские песни

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *