Год белой змеи (отрывок №5)

Он вышел на привокзальную площадь. Был тот же предвечерний час, в который они вчера приехали в Далянь. Жара загустела так, что ее можно было потрогать руками, в ней, как в расплавленном парафине, вязли дома, люди, звенящие трамваи. И вместе с тем, было ощущение, что город распирало от бурлящей в нем жизни. Вокруг все двигалось, бежало, бурлило, кричало, шипело, звенело, пело, жарилось, и даже уступами уходящие вверх кварталы, казалось, пританцовывали в такт этой мощной городской симфонии. Вкусно пахло пережаренным луком, какими-то специями. И все же чего-то в этой картинке не хватало. Чего же, чего же… Боже, ну конечно, желтоликих неспешно-юрких велосипедистов, которыми заполнены все равнинные шеньянские улицы. «Да, по таким горкам не наездишься, — устало усмехнулся про себя Женька, глядя на убегающие вверх улочки. — Вот местные таксисты-то и борзеют. И как я раньше не догадался?! Классно, что гостиница рядом с вокзалом. Как там брат Тема?» Женька вдруг поймал себя на том, что у него трогательно, скучающе дрогнуло сердце, точно он вспомнил не о случайном докучном сокурснике, а о родной живой душе. Как ни странно, но вчерашний конфликтный вечер не только не отдалил Артема в Женькином сознании, но напротив, как-то заботливо приблизил. Парень раскрылся для него как бы с другой стороны. «Если хочешь узнать, что у трезвого на уме — напои его», — не раз слышал Женька от своей бабушки. Но видит Бог, не по Женькиной вине набрался вчера Артем. И то, что пьяно и агрессивно дернулся, выбежав из ресторана, Женька тоже не при чем. Хотя, как сказать… Ведь, в конечном итоге, решающей фразой, которая обозлила Артема до крайности, была Женькина — «Уж не потому ли тебя сюда сослали?» Какого черта, свои, может быть, совсем не обоснованные догадки он имел право высказывать вслух? Кто его за язык тянул? Хотя и Артем вел себя не сказать, чтобы уж очень корректно. Но что-то у парня не так. И он явно тянется к Женьке. А может?.. Тьфу, какая глупость! — вспомнились девчоночьи досужие сплетни об артемовской сексуальной ориентации. Женька брезгливо поморщился, встряхнул рукой, точно сбрасывая с себя невидимую двухвостку.
Так занятый своими мыслями он дошел до гостиницы и даже не обратил внимания, как встрепенулась и воодушевилась при виде его утренняя атласная китаянка с кукольным виртуальным личиком, и как это личико погрустнело, когда парень сосредоточенно прошел мимо, едва кивнув.
Артем, открыв дверь при виде Женьки, казалось, готов был броситься ему на шею. Он привел себя в порядок и его «масонский» чубчик вновь задорно и жизнеутверждающе в единственном завитке завис над невысоким лбом. Вчерашний загул выдавала лишь небольшая одутловатость лица. Оно было похоже на неровную розовую картофелину — с бугорками носа, щек, даже заушин. Артем успел постирать футболку, почистить джинсы, и они опять плотно облегали его, совсем девичью, попку. От него пахло каким-то сладко-фруктовым шампунем и дезодорантом, а также приятно-копченым духом хороших сигарет. Он смотрел на Женьку снизу вверх.
— Дэн, я уже тебя совсем заждался. Ты где потерялся?
— Я ведь тебе вчера говорил, что хочу побывать в Порт-Артуре.
— А меня, почему не взял?
— Ты считаешь, что ты был в состоянии ехать? — нарочито строго, чтобы поставить в этом последнюю точку спросил Женька.
— Извини, старик. А то я уж грешным делом подумал, что ты так обиделся на меня за вчерашнее, что укатил в Шеньян.
Это было сказано таким смущенно-извинительным, кротким тоном, что Женька поневоле рассмеялся. Артем был сама покорность.
— Да брось ты, я и сам вчера изрядно поддал и молол невесть что,- подыграл Женка парню.
— Так ты не обижаешься? Ты классный мужик, Дэн. — Артем помолчал. — Слушай, жрать хочу, как из ружья. Давай где-нибудь поужинаем?
— Как вчера? — не удержался Женька и тут же возненавидел себя. — Извини, конечно, пойдем. Хотя если честно, устал, как собака. Куда ты хочешь?
— Борща хочу, — не слыша ссылок на усталость, эгоистично выдал Артем. Адаптировался парень быстро.

— Этот борщ похож на социализм с китайской спецификой.
Женька чуть не поперхнулся, когда услышал эту фразу от Артема, который медленно водил в тарелке ложкой, задумчиво вглядываясь в огненно красную жидкость, с масляной мелочью на поверхности.
Они сидели в огромном зеркальном ресторане-витрине, где вчера Женька купил злополучную 0,75-ку, ставшую причиной их размолвки-сближения. Ресторан находился во втором ярусе-балконе, огороженном точеной балюстрадой. Внизу, в роскошном фойе, заставленным цветами, пальмами, стойками и барами, и блиставшим огнями чинно сновали люди — ресторан был частью гостиницы. Пахло едой, сигаретным дымом, и слабым кофейным заваром.
Посреди фойе стоял большой лакированный рояль, как красивое дополнение интерьера, а за ним сидела худенькая, воздушная, в белых кружевных одеждах, молоденькая, черноволосая музыкантша. Она без конца играла классическую музыку в основном русскую — Чайковского, Рахманинова и даже, Свиридова. Для Женьки это было одновременно диковинно и приятно. Когда девушка играла «У комелька» из «Времен года», у Женьки предательски катался комочек в горле, вновь вызвавший воспоминания о родных, бабушкиной избе, Байкале.
— Я тоже люблю Чайковского, — нарушил вдруг молчание Артем и пристально, в упор посмотрел на Женьку, не мигая. Они уже выпили по сотке кедровской водки на байкальской воде и сейчас закусывали огненным острым борщом, который, из-за обилия каких-то травок и в самом деле отдавал «китайской спецификой». Артем раскраснелся от выпитого, глаза его блестели, на лбу выступила легкая испарина. «Похоже, вчерашнее может повториться», — подумал Женька, а вслух, придав тону легкомысленность, сказал:
— Тема, ты меня удивляешь…
— Чем же это таким я тебя удивил? — не отрывая взгляда, серьезно, но без вызова переспросил Артем.
Женька не зная, что ответить, пожал плечами, и предложил:
— Может, еще закажем по сотке?
— Я пас, а ты, если хочешь, — Артем равнодушно хлебанул ложку того, что называлось борщом, медленно пожевал, поморщился и отодвинул тарелку. — Да-а. Как там говорили латиняне Suum cuique… Каждому свое? Вот именно… Так чему ты удивился, Дэн? Тому, что я знаю, кто такой Петр Ильич Чайковский? А ты зря удивляешься. Я даже могу сыграть из него кое-что.
— Вот как! — только и нашелся, что ответить Женька.
— Ты не ерничай. Я сегодня целый день провалялся в номере, все перемалывал вчерашний конфликт.
— Да какой конфликт. Так не сошлись, малость, во мнениях.
— Брось, ты прекрасно знаешь, отчего я дернулся.
Женька покраснел.
— Но самое интересное в том… — Артем чуть вызывающе посмотрел на Женьку, — что ты оказался прав. Меня действительно сюда сослали, точнее, родичи сбыли с рук, откупились. Им не до меня, свою жизнь надо устраивать.
— Может, сменим тему, зачем ты мне все это говоришь?
— Сам не знаю. Может, я за последнее время впервые трезво смотрю на жизнь. Устал врать, изворачиваться. Да и участия какого-то хочется. А ты я вижу, мужик с косточкой, тебе можно доверять.
— Артем, я не хранитель чужих тайн и не поп, чтобы мне исповедоваться. Знаешь, такой принцип: меньше знаешь, крепче спишь. Поэтому, ты можешь ничего мне не рассказывать.
— Ладно, — миролюбиво произнес Артем, — не кипятись. Может мне выговориться хочется, может устал я в себе носить свои тайные пороки. Надо их вывести наружу, глядишь и легче станет. Ты, наверное, догадываешься, какая причина моей ссылки сюда, в этот, долбанный Китай?
— Неужели Маринка права? — Женька не смог скрыть удивления. — Ты гей?!
— Маринка — дура, извини. — Артем помедлил, как бы приноравливаясь к словам, и обдумывая, правильно ли он делает, рассказывая какие-то сокровенные вещи Женьке, потом с грустинкой произнес, — Я наркоман, Дэн, наркоман со стажем. Перед тем , как сюда приехать месяц отвалялся в клинике, и родичи даже домой не привезли: сразу из больницы, как говориться еще тепленького, на самолет и сюда. Они почему-то уверены, что в Китае нет наркомании.
— Но ведь ее действительно здесь нет!
Артем как-то странно-двусмысленно посмотрел на Женьку долгим взглядом и, пропустив его реплику мимо ушей, продолжал:
— Нам с тобой судьба устроила родиться в роковых 77- 78-м. Ты обрати внимание, сколько осталось в живых твоих пацанов-одноклассников? Раз, два и обчелся. То-то. Если не скололись, то спились или по тюрьмам сидят. Думаешь случайно? Не-е-т! Мы попали в сложный замес, который называется пе-ре-строй-кой. Это вроде как после нескольких лет монашества окунуться в безудержный разврат. Начинали пионерами, а заканчивали… Кто кем. Я вот, пожалте, наркоша со стажем. Начинал еще с ханки, слышал про такую? Потом герасик, сейчас кокаин.
— Слушай, ну хоть убей, никогда бы не подумал, что ты…- Женька замялся.
— Валяй, чего там. Ты никогда бы не подумал, что я наркоман. Или как ласкательно говорят наркоша. По рукам, конечно, не заметно, все дорожки на венах у меня заросли. А ведь были, жутко смотреть, раны незаживающие. Прошли после того, как я на коку присел. Однажды вкатил такую дозу геры, что очнулся в парке, в кустах, в одних трусах. Хорошо дело было летом, тепло. Помню только, что в состоянии отруба, видел себя в огромном длинном, нескончаемом туннеле. Было душно и жарко, я задыхался, распирало грудь и мутилось сознание. Рядом — никого, одни голые каменистые выступы. Туннель узкий, подсвеченный каким-то фиолетовым едким светом. Какие-то мерзкие клубящиеся испарения и приступы удушья. Мне казалось, что что-то отделилось от меня, поднялось к низкому потолку и наблюдало за мной как бы со стороны, вернее с высоты, как я, задыхаясь, разбивая себе в кровь коленки и раздирая ногти, куда-то упорно шел, задыхаясь, падая и вставая, вставая и падая. И вот когда, как мне показалось, остался последний вздох и мне уже не хватит сил сделать второй, я увидел, что туннель неожиданно кончился, и в лицо мне пахнула свежесть солнечного утра. Именно утра. И когда я очнулся, было действительно утро, свежее, с капельками росы на листьях и траве. Птички какие-то пели. Честно говоря, тогда я сильно испугался и несколько дней безвылазно сидел дома. Даже в институт не ходил. Я несколько раз слышал от дружков, что увидеть туннель это не к добру. Дал себе зарок завязать с наркотой. Но едва встретился с соукольниками…Эх, мечты, мечты…
Артем с наслаждением затянулся сигаретой, продолжал.
— Когда я начинал, быть наркоманом считалось даже каким-то геройством. Вроде ты не такой, как вся остальная серая масса. Это геройство поощрялось нашим ТВ. Что не фильм — то, американский супермен, вроде Траволты, герой-любовник, который так, слегка покалывается, ловит кайф, удовольствие и снова в норме, всех мочит направо и налево. Да что тебе рассказывать. Только это на дурака киношка. Нельзя быть немножко беременной. Если ты присел на иглу, то слезть с нее не так-то просто. С каждым разом дозу надо увеличивать и, в конце концов, ты уже не кайф ловишь, а спасаешь себя от ломки. В итоге, когда-то придет момент, когда очередная доза станет для тебя роковой и… Так большинство пацанов нашего возраста и кончило свой путь в этом мире. С кокой попроще, но зависимость сильней.
— А как ты пристрастился к этой заразе? Вчера ты про каких-то скинхедов нес.
— Так с них-то все и началось. Ты же знаешь, что в жизни любого, сколько-нибудь думающего человека, всегда наступает момент, когда хочется начать отвечать на какие-то вопросы. На проклятые, что ли. Мы начинаем искать и, в конце концов, находим то, что нас устраивает, точнее устраивает наши мозги и мир приобретает какую-то осмысленность. Находим людей-единомышленников и сбиваемся в стаи, в стаи по интересам. Во всяком случае, так было у меня. Я всегда был любознательным. Мне легко, без напруги давалась учеба. Я почти закончил музыкальную школу. Но потом бросил, поняв, что это не мое. Мои родители, точнее отец, геолог и я вместе с ними вдоль и поперек обьехал всю Россию, причем ни один раз. Я побывал чуть ли не на всех морях и океанах, в тундре, тайге, в горах. Несколько раз мы были за границей. Я даже в Артеке был, как примерный пионер. Потом, в году, наверное, 95-м, когда только-только я начал что-то тямлить, у меня и появилась потребность в этом поиске. — Артем помолчал, что-то вспоминая. — Да, это как раз было в конце школы. Мы уже жили в Питере, в стране шли демократические преобразования. Митинги — чуть ли не на каждой улице. В школе у нас историю преподавал Иван Лазаревич Волков. Мужик — просто класс. Умница, эрудит и помешанный на идеях демократии. И я понял, что жили мы в жуткой стране. А Сталин — просто исчадие ада. Палач, националист. Что он захватил пол Европы и установил там свой режим. Иван Моисеевич рассказывал нам о венгерских событиях, с которых и началось освобождение от коммунистической заразы, про Китай, Тянанмынь, Корею, где это сохранилось до сих пор. — Артем посмотрел на Женьку. — Ты спрашивал откуда у меня тяга к политике? Теперь понял откуда? Волков приносил нам кучу каких-то брошюрок, которые я просто проглатывал за час. А однажды рассказал, что есть интересный кружок, где тусуются наши единомышленники и мы чуть ли не всем классом туда пришли. Там верховодил Изяслав Ругайло, мужик до того мерзкий, что с души воротит. Знаешь такой, вкрадчивый, обходительный, а глаза злые и всегда подозрительные. Походняк такой, будто к мешку с дерьмом ноги приделали. Я до сих пор не понимаю, как такого мудака допустили к благородному делу. Хотя, наверное, такие чаще всего и примазываются. Об этом мне многие ребята потом говорили. Вот было бы здорово, если бы у нас Иван Лазаревич заправлял! Короче этот Ругайло давай нам втирать, что мы основные борцы с коммуняками в Питере, а чтобы узнать своих, нам надо выделяться. Мы постриглись наголо, навешали на себя цепей и давай по городу на митингах тусоваться. Я уже к этому времени поступил в технологический. За это время прочитал столько всяких умных книжек…
А с наркотой началось все с выборов Ельцина, в 96-м. Мы тогда здорово поработали. Дрались с коммуняками постоянно. Потом была победа. Мы гуляли чуть ли не месяц. В первый же день Ругайло дал денег и приказал купить чуть ли не машину пива и всяких вкусностей. Мы надулись этого пива. Потом появилась травка. Знаешь, под общий замес все кажется детской забавой. А курили все, кроме этого гондона Ругайло. Это я уже потом узнал, что он давно наркотой промышлял, таких, как мы подыскивал. И как он только в этом кружке оказался, не пойму. Короче, как я уже говорил, мы целый месяц дули это пиво и курили сколько хотели. Хохотали, как дураки. Потом появилась ханка, потом гера, потом кока. Я вот уже учусь лет пять, а все на третьем курсе. С отца денег вытянул хренову тучу, и все этому пидору отдал. Что ты на меня так смотришь?
— Как?
— Да вроде как на придурка.
— Нет дружище, успокойся — мягко ответил Женька, — не как на придурка. Есть у меня одна мыслишка, но об этом потом. А сейчас я хочу спросить, если ты уже не ловишь кайф, то, что мешает бросить?
— Все дело в начале. Первое время, когда ты приседаешь на наркотик, это… это действительно кайф. Он запоминается, кажется, каждой клеточкой тела, заседает в мозгах, как навязчивый бред, к которому хочется возвращаться снова и снова.
— И что, ты сейчас укололся бы после нескольких месяцев перерыва?
— Я не знаю, скорей всего да! — задумчиво ответил Артем. — Это чувство сидит в тебе, как заноза и выгнать его не просто. На ум ничего не идет — ни учеба, ни друзья. Думаешь почему у меня с языком не двигается? Ты же видишь, я не дурак. Так вот про друзей, если честно, у наркоманов и друзей-то нет. У алкашей собутыльники, а у наркоманом соукольники. Так и живут от дозы до дозы. Если сравнить, то это как эффект первой затяжки — голова кружится, мир хорош. Ты хоть травку-то пробовал?
— Пробовал, не пошло. Тошнота, слабость. Но…Как же ты в институте учился?
Артем посмотрел на Женьку, как на наивного гуманоида.
— Дэн, ты что, в самом деле, как с печки упал. Ты посмотри, что в вузах-то творится? Или у вас не так? Да чуть не половина колется или нюхает, а травку курят все поголовно. Преподаватели на это смотрят сквозь пальцы. Плати бабки за учебу, а остальное никого не касается.
— Да где ж этих бабок набраться?! Вон меня родоки едва снарядили в эту поездку.
— Тема, действительно интересная. Как-нибудь расскажу, не сейчас. Я о другом хочу сказать. Ты знаешь, я сегодня подумал: может это даже и не плохо, что меня сюда, как ты сказал, сослали. Оторвали от той среды.
— А дальше?
— Что дальше?
— Ссылка ведь когда-то закончится, и надо будет ехать домой. Снова да ладом?
— Не знаю Дэн, не знаю. Пока стараюсь не думать об этом. Как звезды сложатся. А насчет бросить… Есть, конечно, сильные личности. Но, по-моему, я не из таких. Да и имеется еще одна небольшая проблемка, посмотрим, как она разрешится. Но не будем о грустном. Как там, у Стаса Намина: как прекрасен этот мир? Спасибо, что выслушал. А сейчас, может, прогуляемся, еще есть время. А то тут, в десять часов вечера уже все ложатся на боковую, улицы вымирают. У нас в Питере, можно сказать, жизнь только начинается. Что скажешь?
— Я не против.
Артем с сожалением посмотрел на свою почти не тронутую тарелку и, как бы завершая, затянувшийся ужин грустно произнес:
— А так хотелось настоящего борща!
Они бесцельно шли по нагретым улицам, стараясь выбирать те, что помноголюдней. Вечер был мягкий и теплый. Залитые светом улицы еще больше подчеркивали густую небесную темноту, которая, казалось, если погаснут фонари, раздавит своей набрякшим полотнищем весь город. Бесчисленные торговцы бежутерией, сувенирами, шмотками, едой, фруктами зазывно улыбались, приглашая купить их товары. Мягко и горячо проносились мимо редкие авто, и было отчетливо слышно, как катятся по бетонной брусчатке тугие пупырышки шин.
Шли молча, переваривая каждый состоявшийся накануне разговор. Вроде не было в нем чего-то особенного, но Женьке сделалось почему-то не по себе. Он вдруг подумал, что вполне мог сейчас быть на месте Артема. И кто знает, как бы в дальнейшем сложилась его судьба? Когда он впервые потянул в себя травяной дымок марихуаны в подвале многоэтажки, ему было лет четырнадцать-пятнадцать. Они жили тогда всей семьей в городской квартире в спальном городском микрорайоне, который отец со злостью обзывал бичевской слободой, а в простонародье он звался «китайской стеной», за бесконечную цепь девятиэтажек, тяжело и массивно растянувшихся по городской возвышенности. Это было время, когда в Россию хлынул бешеный поток западного суррогата — от просроченной колбасы «салями» в аппетитной упаковке, до телевизионного отрежессированного мордобоя, с гангстерами, порнухой, проститутками и мерзкими кровопийцами. Осовевший и обомлевший от всех этих «прелестей» западной цивилизации, обнищавший и потерявший работу слободской люд кинулся во все тяжкие — блуд, пьянство, наркоманию. В считанные месяцы подьезды превратились в неприбранные зловонные клоаки с выбитыми дверями и стеклами, где, сорвавшаяся с тормозов молодежь справляла большую и малую нужду, под ногами, подобно сухому ягельнику, хрустели одноразовые шприцы, валялись окурки и пивные бутылки. Любимыми, обсуждаемыми персонажами из телевизора стали — под вечным шафэ, с перебитым носом и беспалой клешней президент, несшие нескончаемую политическую околесицу «взглядовцы», и, похожий на восточного мага, со злым сердитым лицом экстрасенс, дававший установки, после которых обезумевшие толпы народа, отрешенно качались, хохотали, куда-то плыли брассом и саженками, прыгали на четвереньках, заряжали какие-то крема, воду, и только что не выли по-волчьи. Отец, как казалось Женьке, обалдевший и удивленный одновременно, с тихим безумием глядел на все это, ходил на какие-то политические тусовки, митинги, писал антиельцинские статейки в оппозиционную газету и, каменея лицом, все приговаривал: «Ну все, пришел России п…ец, ясное море»! По малолетству, питая к отцу огромное уважение, Женька на словах соглашался с ним, на деле же был просто в восторге от такого поворота событий. Неужели, позади осталось клятое пионерское прошлое с бесконечными классными разборками, выговорами, «честными пионерскими словами», авторитетом учителей. И когда известный в школе второгодник Венька Салов послал зануду-географичку куда подальше, вся школа ему улюлюкала. Стало модным шиком вдруг ни с того ни с сего встать среди урока и показательно, под восхищенные взгляды соклассников и оторопелый учителя, ничего не сказав, демонстративно выйти из класса — свобода! Однажды так поступил и Женька. Отец, хлестал его, сложенной вдвое толстой и грубой капроновой веревкой, так остервенело и безжалостно, точно Женька был ему лютый вражина. И даже мать не вступилась за сына, молча, стиснув зубы, досмотрела до конца всю экзекуцию. А сколько было этих экзекуций!? Это уже позже для Женьки многое станет на свои места, и он ужаснется от того, как близко он порой был от рокового опрометчивого шага.
А тогда в 90-е, скрываясь от глаз взрослых, которыми, казалось тоже овладело массовое безумие, вольная, отвязанная дворовая ребятня тусовалась в закутке в подвале многоэтажки. Они проникали туда через «домоуправскую» дверь, всякий раз срывая с петель замок, если она была заперта. В этот закут кто-то притащил пару старых, кем-то выброшенных диванов, полусломанный стол и несколько стульев, тумбочки. По стенам были развешены картинки с голыми девицами, раздутыми от мышечной массы «качками» и всякой музыкальной шушерой. Тут же на земляном утоптанном полу валялись окурки, банки из-под пива, шприцы. В закуте, слабо освещенном «сороковатткой», стоял непроходящий запах былых канализационных аварий, пивной мочи, нестиранной одежды (по ночам диванами пользовались местные бомжи) и сигаретного дыма. Несколько раз, слабеющими силами милиции и местных властей, устраивались неожиданные облавы на непрошенных подвальных гостей, но скоро и они прекратились, и дворовая тусня почувствовала себя совсем вольготно.
Редкий слободской пацан или девчонка не побывали здесь, хотя бы ради погляда, а посмотрев, многие становились завсегдатаями. Верховодил всеми, а если точнее был в авторитете Серега Головин по кличке Голова, невысокий, среднего сложения, светловолосый, всегда чуть заросший, вздернуто остроносый паренек со светлосерыми глазами и приметной родинкой на правой щеке. Кроме того, что у него были красивый золотой зуб, современные шмотки, симпатичная смешливая подружка, он курил самые дорогие сигареты и ездил на редкостной для того времени ослепительной японской праворукой иномарке, которую купил на торговле наркотой. О том, чем он промышляет, знали все в доме, в том числе родители и участковый, но странное дело, для Головы это не имело никаких последствий. Он варил ханку и торговал ею и марихуаной, а позже героином совершенно открыто, тут же из машины у подьезда дома. Нельзя сказать, что был Голова настолько крутой, что его трепетали спальные слободчане. Напротив, он был тактичен и вежлив, всегда со старшими первым здоровался, причем улыбался всегда чуть застенчиво и уважительно. Своих двадцатилетних сверстников, и младше себя никогда не унижал и не был заносчивым. Но, почему-то дворовая молодежь относилась к нему с трепетным уважением и считала за честь завязать с ним дружбу. О высоком авторитете Головы в полукриминальном мире города среди дворовой молодежи ходили чуть ли не легенды. Справедливости ради надо отметить, что он никогда не предлагал никому наркотики сам, но и не отказывал никому, кто бы не покупал — взрослый или пацан. Сначала Голова жил этажом выше Женьки с родителями и младшим братом, а позже, разбогатев, купил себе где-то хорошую квартиру и переехал туда с подружкой. За себя же оставил смуглолицего Феликса, с погонялом Филя с первого этажа, который давно подсел на ханку и отрабатывал сбыт наркоты почти за даром. Через год Филю уже окоченевшего от передозировки нашел в подвале жэковский сантехник.
Как и Женькиного одноклассника, ВИЧ-инфицированного Ваню Коптилина, который привел Женьку в первый раз в подвальный закуток, хотя отец и мать, под угрожающими взглядами, строго настрого запретили к нему даже близко туда подходить. Сейчас Женька уже и не помнил, что стало причиной того, что у него в руках оказался раскуренный косяк «травки» и кто-то уже услужливо протягивал ему банку пива. Так больше и не пробовавший табаку после бабушкина урока, он осторожно потянул дурманящий пряный дух, и уже после второй затяжки у него сладко поплыла голова, а еще через минуту он хохотал, как безумный, над картинкой, где жгучая безжизненная девица, приподняв кофточку оголила пуп. А еще через некоторое время, его так вывернуло наизнанку, что молча наблюдавший за всем происходящем Голова, выдал диагноз: «Это не наш клиент». А позже, когда Женька очухался, Голова, как показалось, немного вымученно, произнес: «Ты, Жиган, слышь, лучше не начинай заниматься этой дрянью. По приятельски тебе говорю: видит Бог, ничего хорошего в этом нет». Кто знает, может Голова уже тогда предчувствовал, чем все закончится. Тогда упорно ходили предубеждения, что тот, кто торгует наркотой, сам не потребляет этой гадости. Ничего подобного. Голова вместе со своей подружкой кололись регулярно каждый день.
То ли реакция организма на опиумное зелье, то ли сказанные от души слова Головы, то ли слезы матери, которая слезно, Христом Богом, ради подрастающих братьев, умоляла сына не прикасаться к наркоте, возымели свое действие, но чаша сия Женьку благополучно миновала. Правда, он еще некоторое время серьезно побаловался спиртным. Но тут видимо, переходно-возрастной период благополучно миновал, и Женька рьяно взялся за учебу.
Где-то пропал и Голова, лишь изредка появляясь в доме, но уже далеко не тем жизнерадостным, молодым, юрким пареньком, а с печатью жизненных проблем в потускневших светлосерых глазах и уже без подружки. По слухам она разделила судьбу Феликса и Вани Коптилина, а ополоумевший от горя ее отец, пытался убить ножом Голову, да кто-то помешал.
Потом Женька поступил в институт к вящему родительскому удовлетворению и совсем потерял Голову из виду. Он даже не видел его на поминках, когда хоронили после инфаркта его худощавого, сильно заикающегося отчима. И вот однажды зимним вечером, открыв дверь своей квартиры, собираясь пойти на баскетбольную тренировку, Женька тут же отпрянул: прямо у входа на ступеньке сидел Голова. В заношенной толстовязаной черной шапочке, в потертом китайском пуховике и таких же старых рваных бело-синих «дутышах» на ногах, его с полным основанием можно было назвать бомжом. Он погрузнел, его одутловатое лицо было такого серо-землистого цвета, что стала почти незаметной родинка, а взгляд стал потухшим и спокойным, можно даже сказать покорным.
— Ты не пугайся, Жиган. Это я. Узнал? — Голова печально улыбнулся. — Я посижу тут у тебя, а то мать в квартиру не пускает, боится, что у меня СПИД, а там братишка младший.
Он указал пальцем на верхний этаж.
— А что, у тебя действительно СПИД? — пролепетал Женька. Предательский холодок опаски и непроизвольной брезгливости покоробил кожу между лопаток. Ему очень захотелось, чтобы Голова тотчас же убрался отсюда. Гораздо позже он узнает, насколько нелепы и смешны были его страхи по поводу ВИЧ-инфекции!
— Не знаю, может быть. Сколько всем кагалом кололись-то одним шприцом!? Я не проверялся, но чувствую, что со мной что-то не так. Ноги страшно болят, распухли и гноятся.
Голова говорил совершенно спокойно и откровенно, точно так же, как несколько минут назад говорил Артем. Казалось, что он от своих слов испытывает даже какое-то мазохистское удовлетворение. В его неспешных не по годам рассудительных речах сквозил опыт умудренного, пожившего и уставшего от жизни человека, испытавшего все радости и прелести земного мира и совершенно четко осознающего и принимающего то, что ждет его в скором будущем. Женька тогда вдруг остро почувствовал, какие они непохожие, как отличаются их взгляды на жизнь и какими разными дорогами они шагают. И разница в возрасте у них составляет не в пять-шесть лет, а много больше, точно один из них только начинает жизнь, а второй ее уже заканчивает.
— Да я не обижаюсь на мать, — продолжал Голова. От него несло давно нестиранной одеждой. — Сам себе кашу заварил, сам и расхлебываю. Да и Дениска там, братишка, что ж ему на меня такого глядеть. Слышь, Жиган, по старой дружбе, вынеси кусок хлеба, да воды в бутылке. Не побрезгуешь?
— Да, что ты говоришь, конечно, — почувствовав, что покраснел, Женька, демонстративно не закрыв дверь, пошел на кухню, хотя в душе ему совсем этого делать не хотелось.
— Только солью посыпь, — вдогон сказал Голова.
— Кто там? — удивленно спросила мать, увидев вернувшегося сына.
— Серега там, ну Головин. Мам, он есть хочет, — как-то страдальчески пролепетал Женька.
Мать молча достала из духовки противень, отрезала кусок картофельного пирога, положила в целлофановый пакет, туда же бросила горсть конфет, печенья, налила в бутылку горячего чаю и протянула Женьке.
— Спасибо, Жиган, — принимая пакет, в том же спокойном тоне поблагодарил Голова. — Ты не переживай, я тут посижу немного и пойду, а то скоро заломает, дозу пора принимать.
— Дозу? — удивился Женька. — А на какие шиши?
— Да пока старые дружки не дают пропасть. Но и здесь, скоро, похоже, лафа отойдет. Мне ведь сейчас в день нужны четыре полных дозы, иначе ломать начинает.
— Четыре полных это..
— Да брось ты подсчитывать, что тебе в том. Ты о другом думай, за жизнь цепляйся. Я рад за тебя, что ты не подсел на эту заразу. Помнишь наш разговор?
— Было дело, — покраснел Женька, машинально потянув на себя ручку двери: не слышит ли мать? Ему почему-то очень неприятны были эти воспоминания, и его уже стал тяготить этот подзатянувшийся, на его взгляд, разговор. Но все же он не удержался от вопроса.
— Слушай, а правда, что ты и Денису, брату не дал возможности присесть на это дело?
— Там было проще. Я ему просто сказал — увижу, убью.
— И что, убил бы? — обалдело переспросил Женька.
— Ты что, офонарел? Я ж мирный человек, хоть и наркоман.
— Слышь, Серега, а бросить… бросить эту заразу нельзя? — почему-то шепотом спросил Женька.
— Бросить?! — каким-то зловещим смешком переспросил Голова. — Можно. Есть один способ. Скоро брошу.
Женька так и не понял, то ли в шутку, то ли в серьез говорил Голова. По дороге в спортзал Женьке, почему-то, мерещились толстые, как тумбы, опухшие, в синегнойных язвах больные ноги Головы. Он представил, как тяжело, по-стариковски, с приседанием от боли тот ступает на них, настроение его вконец испортилось. Ему вдруг стало противно от того, что он смалодушничал, услышав признание Головы про СПИД, и, не дойдя до спортзала, он повернул назад. Ему почему-то вновь захотелось поговорить с парнем и помочь ему. Помочь? Но чем? Пригласить его к себе жить? Смешно! Да и вдруг у него действительно СПИД? Дать денег на лечение? Но где их взять, семья и так едва сводит концы с концами. Гоняя в мозгах эти риторические вопросы и ответы, Женька подошел к своему подьезду. Когда он поднялся на свой этаж, Головы уже там не было. Мать внимательно проводила его взглядом, когда он молчком, хмуро прошмыгнул в свою комнату.
Через неделю после этой встречи Голову хоронили. Он умер от передозировки у дверей материнской квартиры. Когда с него снимали лохмотья, нашли коротенькую записку: «Мама, прости».
А через полгода, утром собираясь на работу, от сердечного приступа умерла и его мать. Говорили, что Серега был плодом ее первой сильной любви и был очень похож на своего отца…
Женька искоса поглядывал на Артема. Тот курил и вновь выглядел независимым и беспечным, как в первые дни их знакомства. А что там, за этой беспечностью? «В каждой избушке свои погремушки», — говорила бабушка. Зачем-то пошел Артем на этот разговор. Зачем? Чужая душа — потемки. Но раз сделал такой шаг, значит это для чего-то ему нужно?
— «Если в небе зажигаются звезды, значит это кому-нибудь нужно, — вдруг, дурачась, громко и артистично продекламировал Артем.
Они забрели на слабоосвещенную улицу и в небе голубовато замерцали, слабо подрагивая, тонкие лучики звезд. Если пристально на них смотреть, они двоились и невольно выдавливали слезу. Женька смахнул ее согнутым указательным пальцем, усмехнулся схожести его и Артема мыслей и стряхнул с себя невеселые воспоминания. Впереди яркими оранжевыми огнями сверкала мощеная площадь, и они направились туда. С разных сторон в центр площади мощно и напористо били с опор ярким светом галогеновые прожекторы. По закрайку можно было проследить, как со всех сторон, точно ручейки в большое озеро, впадали в площадь, заканчивая свой путь, городские улицы. На залитой светом огромном брусчатом пространстве, уставленным различными цветами в горшках, толпился народ, в основном молодежь — в джинсах, майках, кроссовках. Многие были увлечены своеобразным ножным бадминтоном, подпинывая вверх ногами, точно футбольный мяч, резиновую штуковину, с прикрепленными к ней для стабилизации птичьими перьями. Иные даже умудрялись поддеть ее пяткой, и когда она перелетала из-за спины через голову, снова и снова, поочередно то левой, то правой ногой подпинывали ее вверх. А Женьку с Артемом привлекла другая группа ребят и девчат, распевавших песни. Им аккомпанировали два музыканта, игравшие один на флейте, а другой на гитаре. Все, как почувствовалось Женьке, были охвачены какой-то доброжелательной веселостью, и наперебой запевали и подхватывали то одну, то другую песню. Иногда казалось, что музыканты не знакомы с какой-то мелодией, но они тут же виртуозно подхватывали, подстраиваясь под мотив, и уже после первого куплета вполне сносно аккомпанировали поющим. Все это было похоже на стихийное песенное соревнование.
Неожиданно Женька приметил в толпе Олю-китаянку. Она стояла в окружении нескольких парней и девчат и, видимо, тоже давно заметила его, потому что едва он удивленно поднял брови, как она тут же весело помахала ему рукой.
— Привет! — ответно помахал Женька и, направляясь к Оле, потянул за собой Артема. Сейчас девушка выглядела совсем иначе, чем во время поездки в Порт-Артур. Она успела переодеться, и на ней были кружевная белая кофточка, какая-то блестящая легкомысленная бижутерия на красивой породистой шее, такие же блестящие клипсы-висюльки, и джинсы. Густые волнистые волосы были схвачены на затылке простенькой заколкой. Она уже не казалась ему разгневанной мамой, и даже выглядела немножко застенчивой. И, как показалось Женьке, она очень обрадовалась этой неожиданной встрече. Кого-то она ему напоминала…
— Неплохая у вас тут тусовочка, — нарочно стараясь говорить поразвязней, по-русски отметил Женька. — А «Подмосковные вечера» слабо сыграть?
— Легко,- принимая правила игры и, подстраиваясь под его тон, засмеялась Оля, что-то сказала по-китайски музыкантам, и с поклоном, лукаво повела глазами. — Только для вас.
Музыка полилась ровно, плавно и очень своеобразно в сочетании флейты и гитары. Конечно, музыкантам был знаком этот мотив, а, узнав, для кого играют, видимо вложили в игру побольше души.
— Сяодие, кэи ма? (Барышня, можно вас пригласить?) — спросил Женька по-китайски и галантно поклонился.
— Да, мой господин, — кокетливо отозвалась она по-русски и протянула ему мягкую атласную ладонь. Судя по ее нарочито учтивому ответу, видимо, она смотрела «Клеопатру» с Элизабет Тейлор. И они закружились по кругу, под одобрительные и восторженные возгласы молодежи. Оля совсем профессионально запрокинула чуть в бок свою головку и кружилась легко и умело. Потом были «Калинка», «Катюша» и даже Алла Пугачева с миллионом алых роз. И когда казалось, веселье было в самом разгаре, площадь вдруг опустела быстро и неожиданно. И снова они с Олей, как утром на вокзале сделали друг другу ручкой — «бай».
— Какое милое создание! Глядя на нее, охота сочинять стихи. — На удивление тепло, мечтательно и, кажется, без подвоха посмотрел Артем на Женьку, когда он отправились в гостиницу. — Хороша! Кого-то она мне напоминает…
— Мне тоже…
— Где вы познакомились?
Женька рассказал в двух словах о поездке в Порт-Артур и даже не умолчал о легком флирте с Юлей, хотя в душе, наверное, немножко уже сожалел, что оставил девчушке какие-то надежды.
— Мне кажется, ты много потерял, сделав свой выбор на Юльке, — с нескрываемым вздохом сожаления произнес Артем.
— Что-то я тебя не пойму, приятель. То тебе все в этой стране не нравится, то вдруг предлагаешь подбить клинья к китаянке. Что уж в ней такого особенного?
— Да она и на китаянку-то не похожа. Старик, — включаясь в их прежний, пренебрежительно-ернический, но не обидный тон, закатил глаза Артем, — когда дело доходит до баб, ты глупеешь.
— А ты умнеешь? — язвительно проговорил Артем.
— Я всегда над схваткой. А ты, то с Мариной, полной дурой, шашни завел. Еще жениться надумаешь. То Юлю, воздушный шарик, облизываешь, а…
— Но-но, полегче на поворотах насчет облизываешь, — беззлобно, но раздражительно парировал Женька.
— …а рядом была девушка, у которой ум и порода на лице написаны, а ты ни ухом, ни рылом не повел, — докончил фразу Артем.
— Что касается Юли, то это был просто душевный порыв. А как же ты так скоро догадался с первого взгляда насчет ума и породы этой, по твоим словам, дремучей азиатчины?
— Я ж сказал, на лице написаны. Ну и жизненный опыт, и… сам понимаешь, — Артем многозначительно постучал согнутым пальцем по своему лбу.
— Ну, ты, приятель, от скромности не умрешь.
— Верно, я от другого умру, — со злой веселостью поддакнул Артем. Женька опять вспомнил Голову.
— Так поведи ты ухом и рылом, за чем же дело встало? — со скрытым вызовом бросил Женька. — А то все мы мастаки только советы давать.
— Не моего поля ягода. Да и поезд уже ушел, не догонишь. А что касается твоего душевного порыва, то он как-то не совсем стыкуется с похотливым лобзанием в десна.
— «Несвоевременность, вечная драма, где есть он и она», — пропел по- шутовски Женька. — Достал ты меня знаток женских душ. Сопли утри.
Ночью Женьке приснился сон. Будто он купается в чистой быстроструйной речке. Вода студеная, ядреная — дух захватывает, обжигает и бодрит. Он заныривает глубоко и долго, до самого дна, усыпанного отмытым чистым галечником. И вдруг он чувствует, что ему не успеть вынырнуть обратно, не хватит воздуха, он может захлебнуться. Он мечется сначала в нерешительности, потом в ужасе, понимая, что уже точно не успеет. Но, наконец, решается сделать маленький вздох и с удивлением обнаруживает, что может дышать под водой полной грудью. Неужели он стал как Ихтиандр, и вода его стихия, ему уже и не страшно, а напротив жутко и весело. И вот уже он вроде как растворяется в этой прохладной хрустальной чистоте и сам превращается в реку, весело бежит по перекатам, по глубокому живописному ущелью, взмахивая руками-волнами. Вдруг неожиданно из-за скалы наперерез ему выбегает такая же чистая и быстрая река, сильно взмахивая крыльями волн. И уже не разберешь, то ли он слился с нею, то ли она в него влилась. И они бегут рядом, хохоча и играя, похожие на фантастических пловцов, заныривая и обгоняя друг друга. Но вот слившиеся было с ним струи, отделились, взметнулись вверх и обратились большим водяным столбом, как в американском фантастическом фильме «Бездна». Вот столб приобретает очертания человеческого лица. Оно смеется, искрится, волнуясь под солнечными лучами. Черты все четче, ясней. Кто же это? У кого могут быть такими голубыми глаза, и такая солнечная улыбка? Он пытается дотронуться до этого лица, но тут водяной столб падает и рассыпается миллионами брызг водяной пыли, выгнувшись на солнце многоцветной яркой радугой, прокатившись легким эхом по скалистым берегам, всколыхнув и потянув дальше за собой Женьку…

Автор

Геннадий Русских

Пишу прозу, авторские песни

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *