Своим чередом наступил следующий, опять-таки юбилейный, в сорок лет от штурма Зимнего, тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год. Тщетно пытаюсь развеять розовый флер моего пионерского детства. То ли издержки возраста, то ли коммунистическая бесовщина какая-то, но право же, вовсе не отложились в памяти внешние признаки проявления социальных неравенств той поры. У нас напрочь отсутствовало восприятие друг друга с позиции имущественного превосходства. Невозможно даже представить, чтобы кто-то из моих одноклассников позволил себе кичиться материальным достатком. Полагаю, такая атмосфера была повсеместно, хотя в моем случае, справедливости ради следует заметить, что я учился в необычной школе. В луганской школе номер два учились преимущественно дети большого начальства, проживающего в элитарной части города. Родители моих одноклассников — это все больше директора, партийные боссы, вплоть до первого секретаря обкома, воротилы торговли, золотопогонники. Нет ничего отвратительней, чем нужда в детском возрасте. Ни за что не соглашусь, будто бедность не деформирует душу ребенка необратимым образом. Никакими разумными доводами не возможно объяснить маленькому человеку, почему у одного все есть в изобилии, в избытке, а у другого только жалкие крохи на общественном пиру жизни. У ребенка неизбежно возникают чувства зависти, обиды, озлобленности, весь комплекс самых отвратительных ощущений, беспощадно угнетающих становление полноценной личности. Поэтому я не очень-то доверяю людям, бравирующим своим босоногим детством. Подозреваю, что у подъездов многих преуспевающих ныне моих соотечественников булгаковский профессор Преображенский поостерегся бы оставить без присмотра свои бесценные калоши. Безмерно благодарен своим трудолюбивым родителям, что лично меня миновала суровая чаша сия. В нашем роскошном сталинском доме, одном из самых респектабельных в городе, папа первым приобрел новую «Победу», модели М-20. Шикарный по тем временам автомобиль, цвета «беж». Папа первым построил капитальный каменный гараж со смотровой ямой, он и до сей поры благополучно стоит во дворе. Сейчас-то я хорошо понимаю, что иметь собственную «легковуху» означало по тем временам очень многое, было ознакой высшего благополучия и доставляло истинное наслаждение. Чего стоили одни только летние поездки к Черному морю. Машин мало, дороги свободны, заправки, зоны отдыха, придорожные рестораны всегда доступны, в образцовой готовности, без суеты и хамства, готовы предоставить свои услуги. Автомобили ездили тогда не торопясь, скорость движения позволяла полноценно общаться с окружающим миром. Ты успевал рассмотреть в открытое ветровое стекло каждую травинку, любую птаху. Можно было свободно, без оглядки остановиться у приглянувшегося озера, у чистой речки, расположиться на отдых, хотя бы и на ночь, порыбачить, разложить костер, слушать музыку, мечтать, любоваться звездами, надеяться и верить, что ты храним на Земле чьим то добрым радением. Летом я всегда спал на открытом балконе, прямо над въездной аркой нашего благополучного дома. Удивительно бойко протекала по ночам дворовая жизнь, когда со всей области свозили к начальству подношения, дары полей и птицефабрик. Уже по резонирующим в парадной арке двигателям мог догадываться, к какому подъезду и какому слуге народа обломилась гуманитарная помощь в виде бараньих туш, коробков с куриными яйцами, ящиков с вишнями, бидонов с медом. Попаховым мусорам, дабы те избежали страданий голодающих Поволжья, дармовой харч подвозили в новеньких «воронках», обкомовцам на черных «волгах», хозяйственникам — на крытых брезентом газиках. Пусть мусора — народ и не самый сентиментальный, но жратва в «воронках», несомненно, заряжалась благородной аурой, что придавало легкую пикантность семейному достатку. Я категорически не приемлю, когда начинают делить коммунистов на честняков и проходимцев, не желаю слушать байки про истинных ленинцев-бессеребренников и обкомовских злыдней, по черному опустошавших колхозные закрома. Потому что все коммуняки, все до единого, паразитировали на нуждах общества, другое дело, в меру отпущенных возможностей. Страна советов была устроена таким замысловатым образом, что если вы устраивались работать в гараже обыкновенным водителем, то в зависимости от того, были ли вы большевиком или беспартийцем, возникали, как говорят в Одессе, две большие разницы. Коммунисту немедленно предоставляли лучший автомобиль, выписывались доходные путевые листы, что очень сказывалось на заработной плате. Беспартийцу доставалась какая-нибудь подзаборная колымага, под колесами которой в бесконечных ремонтах и протекал трудовой процесс, с соответствующим денежным довольствием. Так было повсюду, в любой сфере человеческой деятельности. А ведь были еще всевозможные премиальные выплаты, санаторные путевки, пионерлагеря, устраивание детей в институт, распределительные продажи, и коммуняки при раздаянии всех этих совковых милостыней, стояли в первых рядах насмерть. В пятьдесят седьмом году произошло событие, значение которого мы все еще до конца не осознаем. Я имею в виду запуск первого искусственного спутника Земли. Потом будет блистательная космическая эпопея с полетом человека по околоземной орбите, с высадкой астронавтов на Луну и много чего еще. Но все это будут, прямые свидетельства наших технических побед, ознаки свершений научного толка. Тогда же произошло глобальное тектоническое потрясение нашего вселенского миропонимания. Мало кто в действительности знал, что из себя представляет, как далеко от Земли летает таинственный спутник, и где его можно увидеть, хоть краешком глаза. Но люди напряженно всматривались в ночное небо и впервые, за всю историю своего существования, искали среди сонма звезд рукотворный маячок земного происхождения. То был колоссальный, прежде всего психологический прорыв в глубины Вселенной. Человечество впервые реально осознало возможность распространения своего влияния за пределами Земли, к тому же, как бы воочию убедилось, что она действительно круглая. Мне, если верить календарю, исполнилось одиннадцать лет. Я по-прежнему подхожу по ночам к своему любимому окну и вижу все. Вижу площадь, увитую красным кумачом накануне большевистского шабаша. Плещутся на ветру знамена, волнуются портреты вождей, надуваются транспаранты, голосят революционные призывы. Ночь, площадь пуста, но гордо реет на шпиле Дома техники, щедро политое кровью моих соотечественников, багровое знамя Октября. Спросите, для кого реет? А так, для себя и еще для шельмующей на лишениях своего народа кучке прохвостов, судьба отечества которых, ее великая история никогда не касались и не интересовали. Завтра седьмое ноября, стало быть в нашем доме развернется большое гуляние. Побойтесь Бога вообразить что-либо худое, праздник состоится в связи с днем рождения моей мамы, так уж случилось. Придет много гостей, соберутся родственники. К этому времени все Дмитриевы перебрались в Луганск и только бабушка Ульяна осталась доживать свой век в Красном Луче. Но приедет и она, обязательно с дорогим подарком. Строгая, все еще энергичная, так и не разлучившаяся до конца своих дней с памятью прошлых лет. В ней постоянно присутствовала упрямая надежда на возможность нечаянной встречи со своим мужем. Эта надежда подпитывалась массой невообразимых историй, которых в круговерти войны и азарте сталинских репрессий складывалось неимоверное множество. Цена человеческой жизни, по тем окаянным временам, опустилась до таких смехотворных значений, что любой делопроизводитель с легкостью путал фамилии, искажал адреса, не нарочито, по известной славянской безалаберности. Иногда люди получали фронтовую похоронку или лагерное извещение о смерти, а спустя некоторое время, давно оплаканный, а часто и позабытый человек, возникал перед очами ошалевших родичей. Бабушка дожидалась мужа всегда. Я даже уверен, если бы он постучал к ней в окошко, то встретила бы его так, как встречают супруга с работы или с прогулки. Она ничего не желала, не смела менять в своей жизни. В нашей большой семье все дни рождения отмечались обязательным образом, непременно с гостями и крепким застольем. Папин день рождения приходился на тридцатое сентября, это было серьезное семейное торжество, как по значению, так и по размаху. Все понимали, что без папиных именин не было бы ничего и никого. Увы, время только подтвердила это. По удивительному стечению обстоятельств многое в моей личной жизни оказалось связанным с этой датой. Поздравлять маму начинали рано, сразу по завершению демонстрации. Гости приходили возбужденные, слегка разогретые в праздничных колонах. Папа частенько приводил с собой нечаянных, непредвиденных гостей-сослуживцев, с которыми остограммился на параде, чем немного огорчал наших бабушек, но виду те не подавали. Жданные гости являлись с подарками, со свежими сплетнями, анекдотами и хохмами, неизбежно возникающими по ходу грандиозного праздничного шухера. Удивительное дело, как только начиналось застолье, о «коммунистической пасхе» уже не вспоминал никто. Наверное, это великая удача, что у нас был свой семейный праздник именно седьмого ноября. Мамин день рождения, словно оберег, заслонял домашний очаг от большевистской проказы. Надо сказать, что по мере моего взросления самый главный советский праздник постепенно изрядно тускнел, он приобретал откровенно ернический характер. Люди, приближаясь к светлому будущему, радовались октябрю все больше без вдохновения, это дело превратилось в одну из форм совдэповской повинности. Человек, дерзнувший проигнорировать демонстрацию, рисковал попасть в черный список, всегда хранящийся под сукном до известного часа. При раздаянии совковых милостыней могли прокатить на талон для приобретения ковра, или обнести детей путевкой в пионерлагерь. Я хорошо помню октябрьские торжества в пятидесятые годы. Праздничная демонстрация в Луганске была организована таким образом, что сначала почти весь город собирался на Красной площади, под нашими окнами, чтобы оттуда выстроенными колоннами двинуться к высоким трибунам, разбитым у подножия памятника Ленину, по одноименной улице. Между прочим, немцы, оккупировавшие город, не стали рушить памятник вождю мирового пролетариата. Они поступили изобретательно — одели на голову Ильичу ржавое, поганое ведро и воткнули в руки метлу. Вот таким веселым пужалом и стоял в центре города Владимир — красное солнышко. Не понимаю, зачем и не знаю, что испытывали люди шествуя широкими рядами перед местными партийными придурками, но я с чистой совестью свидетельствую: под нашими окнами разворачивалось грандиозное гуляние. Ни свет, ни заря, на Красную площадь лихим десантом съезжались для торговли праздничными угощениями всевозможные конские фуры, автомобили, передвижные палатки. Они располагались по всему пространству площади, и из них выгружались привезенные товары. С глухими вздохами выкатывались дубовые пивные бочки, тарахтели ящики с портвейном, коньяком, лимонадом. Разворачивались и выставлялись балыки, колбасы, сыры, окорока, корейки. Специальными пирамидами, на подобие елки, укладывался «Гвардейский» шоколад, шоколад «Труд», папиросы «Дюбек». Раскрывались торты, пирожные. Вкус, аромат, сам вид этой снеди таков, что нынешнее гастрономическое изобилие представляется неудачной пародией. Если современного молодого парня прикормить той французской булкой да с ломтем хоть какой угодно колбасы, он, как пить дать, замурлыкает «смело, товарищи, в ногу». Следом за торговлей на Красной площади появляются мужчины в военных формах. Они проходят спешно, в глянцевых сапогах, и не обращают никакого внимания на яркогубых продавщиц, аж до дрожи накрахмаленных кокошников, чующих славную поживу. Сразу за военными наступает черед мельтонов. Те идут не торопясь, по-хозяйски оглядывая изготовившуюся торговлю и заранее предвидя прорву хлопот, веселых и не очень. В восемь часов, как шайкой по голове, со всего замаха врубают громкоговорители и площадь вздрагивает от запала праздничных военных маршей. Будто по мановению дирижерской палочки на Красную площадь вываливает разухабистый люд. Идут со знаменами, портретами, шарами, транспарантами. Идут группами, вдвоем, поодиночке. Шагают бойко, налегке, чисто вымыты и выбриты, в лучших одеждах, с сияющими лицами, в полной боевой готовности. Каждая организация загодя определяет место сбора на Красной площади. Вот там-то, как бы исподволь, и начинает завариваться настоящее гуляние. Никто не приходит на праздник с пустыми руками, потому что только глупые люди начинают веселье с покупного. Портвейн, коньяк — это все будет, но только потом, когда в захмелевших головушках деньги утратят привычную, будничную цену. Сначала кто-то украдкой, едва ли не из рукава, извлечет чекушку и робко полюбопытствует: «Ну, а ждем-то чего?». Кто-то, покопошившись в потаенном кармане обнаружит раскладной стаканчик, а кто-то шустренько развернет пирожки, котлеты, огурчики. Женщины не будут стоять в стороне, сейчас же настелят платки, по-своему разложат котлеты, огурчики, добавят солений, курятинки. Возникнут фляжки, бутылки, стаканы, рюмочки, и уже не разберешь: где чья котлета, где чье соление. Для разгона, конечно, опрокинут за революцию. Только не надо, прошу вас, думать, что при этом кому-то привидится залп «Авроры». Пьют, во-первых, потому что собрались все вместе, что музыка кругом, что знамена, что можно с начальством говорить на равных за одним столом. И как же тут не выпить? Пьют, во-вторых, потому что для этого специально пришли и к этому серьезно готовились. И, в-третьих, пьют потому что должно же это чем-нибудь, когда-нибудь закончиться. Этот праздник, весь обернутый в красное, должен же в конце концов обнажиться и показать свое настоящее нутро. А потом загремят духовые трубы, расправятся гармони, закружит, запоет, запляшет подобревший народ и не потому вовсе, что седьмое ноября. Просто, вдруг все почувствуют, что жизнь — удивительно вкусная штука. Однако у распорядителей праздника возникнет немало хлопот, чтобы к назначенному часу организовать весь этот разгулявшийся хоровод, с разноцветными шарами и флагами, в стройные колонны советских тружеников. Если разобраться, то коммунистическая эйфория пятидесятых, а она была, самая прекраснодушная из всех лет советской власти, во многом обусловлена смертью Сталина. Так всегда бывает, когда из жизни уходит настоящий хозяин, а оставшиеся наследники, погрустив для порядка, пускаются в проматывание накопленного капитала. Советский народ, вкупе с Никиткой Хрущевым, по простоте душевной решил, что это прикативший с гор злодей Иосиф препятствовал строительству коммунизма. Хотя, в действительности, именно с уходом Сталина и завершилось его реальное конструирование. Пусть никто не сомневается, отпусти Господь вождю еще десяток лет и страна организованно вступила бы в светлое настоящее, имея в виду, что хождение денежных знаков на территории Союза было бы прекращено, за полной ненадобностью. Все как взаправдашней зоне. Со смертью Сталина фактически начался глубинный распад гигантской империи. Страна, взнузданная усилиями человека-дьявола, была настолько крепка и надежна, что понадобилось сорок долгих лет для бездарного ее разрушения. Трагедия страны советов заключается в том, что Ленин и Сталин лепили ее под себя, под свой злой гений. Только в случае прихода к власти такого же человека-демона могло продолжиться ее успешное функционирование. Однако сама система не в состоянии была репродуцировать из своих высоких рядов настоящего предводителя и потому она была обречена. Людей, равных по масштабу обитателям мавзолея, возносит стихия бунта. В тепличных условиях, когда становление личности волочится по пионерским и комсомольским дружинам, вожди не созревают. Для того, чтобы понять, кем был Сталин или какой-нибудь там Брежнев, достаточно взять любую вещь, сработанную в сталинские времена,— табуретку, шифоньер, топор, ботинок, книгу, чайник и сравнить ее с подобным экземпляром эпохи Леонида Ильича. Если в первом случае на всем лежит печать надежности, добросовестности, то во втором — везде халтура, подтасовка. Ключ к разгадке этого феномена очень прост. При Сталине не было двойной морали. Можно соглашаться или нет со сталинской идеологией, но это уже другой вопрос. При Брежневе страна действительно превратилась в империю лжи, причем не в рейгановской, а еще в более дикой редакции, потому что эта ложь, в первую очередь, была обращена против собственного народа. Я убежден, что в массовом сознании большевистский обман окончательно оформился к полувековому юбилею Октября, к тысяча девятьсот шестьдесят седьмому году. Разумеется, первый тяжелый удар по коммунистическим идеалам был нанесен развенчанием культа Сталина. Все ведь знали, что позади огромные жертвы, миллионы безвинно погибших людей, но величие идеи как бы допускало и подобную людоедскую цену. Оглашение культа произошло по той причине, что пришедшие к власти сталинские прихвостни решили немедля отмежеваться от своего кровавого прошлого, дескать — наша хата с краю. Народ же понял все по-своему, и как всегда очень правильно. Никому не было дела до того, кто лично подписывал и исполнял приговоры: Хрущев ли, Сталин ли, Ворошилов ли. Важнее всего оказалось то, что приговоры исполнялись не во имя великой идеи, а в результате нечеловеческой кровожадности, трусости, подлости наших вождей. И это повергло людей в шок, народ буквально офонарел от нечаянного откровения. В нашей интересной стране, при наличии красивой идеи, кровь никогда никого не останавливала. Корни этого безобразия уходят в далекие языческие времена. Согласно языческим поверьям, человек в загробной жизни навсегда остается тем, кем покидает этот мир. Славяне никогда не давались живьем в плен, они скорее соглашались принимать смерть, нежели на века оставаться рабами. Иноземцы панически боялись наших пращуров, всячески избегали прямых стычек со славянами, ибо знали наверняка: биться придется до смерти. Так что выбирать между идеей и жизнью — это наше излюбленное занятие, почти как гадание на ромашках. Второй нокдаун, с крюка, любезно преподнес народу генсек Никита. Этот неугомонный деятель своей дремучей некомпетентностью (в сравнении со Сталиным он был обыкновенным неандертальцем) своей взбалмошностью и агрессивностью умудрился за считанные годы довести страну до карточной системы. И все под звон политических бубенцов и фанфаронских обещаний. Если бы Никиту в шестьдесят четвертом не турнули, он скорее всего развалил бы страну. Всего-то оставалось шлепнуть пятно на лысину, пропечатать отметиной шельму. Я желаю быть правильно понятым. При Сталине большинство граждан страны советов, увлеченное строительством светлого будущего, вне всякого сомнения, жило впроголодь. На Руси перед большим праздником всегда полагалось крепко выпоститься. Иосиф Виссарионович был настоящим государственным стратегом, он точно выдерживал дистанцию между желаниями и возможностями подопечных несмышленышей. Показное изобилие, оно как пучок сена на конце оглобли перед очами запряженного мерина, постоянно манило сытым ароматом светлого коммунистического будущего. При Никитке и любоваться оказалось нечем, продукты напрочь исчезли с прилавков магазинов, не потому что их стали меньше производить, просто показное гастрономическое изобилие сожрали, на аппетитной волне, так называемой, хрущевской оттепели. О достатке советских трудящихся в приснопамятные хрущевские времена здорово напоминает мне приезд родной тети Лены из-под старинного Ельца. Перед тем, как отправиться к нам на Донбасс в гости, ей довелось погулять на свадьбе у кого-то из наших дальних родственников, и она по свежей памяти живописала моей мамаше свадебное изобилие. На вопрос «Чем угощали гостей?» тетя Лена с восторгом сообщила: «Веришь, Тамара, (моя мама) щи со стола не сходили». Надо иметь ввиду, что здесь не какая-то аллегория, не литературный пассаж, а информация прямого действия. То есть человек таки съедал тарелку щей, и ему тотчас же подсовывали новую, это и было верхним пределом возможностей свадебного разгуляя для очумелого строителя коммунизма. Но впереди, как бы там ни было, маячила символическая дата — пятидесятилетие советской власти. В сущности, к тому времени уже никто ни во что не верил, работала подсознательная привязка к мистической метке. Каждый рассуждал про себя: если к пятидесяти годам торжества советской власти ничего сверхъестественного не произойдет, то уже не произойдет ничто и никогда. Индюку понятно, что ничего особенного не случилось. Разве только покричали, побесились возле затянутых ситцевым кумачом трибун больше обычного. Люди, как водится, попели, поплясали, опохмелились и дружно сказали себе: коммунизм — это бред сивой кобылы. Вот так бесславно наши соотечественники окончили в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году поход в коммунизм. Это по нынешним беспечным временам с легким сердцем можно потешаться над недавним коммунистическим прошлым. Кто из нас не силен задним умом. В школьные мои годы все обстояло совершенно иначе. Без тени иронии почтенные дяденьки и тетеньки доверительно живописали детям о прелестях будущей жизни, уготованной с подачи Владимира Ильича. Многие наставники в сердцах завидовали подросткам, иногда с раздражением подчеркивали халявность грядущего благополучия, обломившегося нам не весть за какие заслуги. Мы же на переменках, в перерывах между воспитательными актами, принимались фантазировать на тему предстоящей безденежной жизни. Чаще всего упражнялись в находчивости по поводу бесплатных магазинов и наперебой сочиняли дармовые приобретения из полюбившихся кондитерских изделий. Мы-то дети — нам простительно, но ведь и серьезные люди, уважаемые ученые, целые институты осуществляли какие-то важные пересчеты по обеспечению коммунистических потребностей. Социологи, представители экономнауки, выдавали в средства массовой информации оптимальные нормы по количеству штанов, съеденных яиц, израсходованных карандашей, требующихся для полноты коммунистического счастья. Все научно обоснованно, с ссылками на классиков марксизма-ленинизма. Вот только не припомню, как обстояло дело с минимальным количеством улыбок, сочувствий, добрых пожеланий, без которых даже лошадиное существование не мыслится по-хорошему. Кремлевские отморозки всегда видели в подопечном народе биологическую массу, высшей радостью для которой, отводилось разве что, хоровое пение. Не случайно в диссертации одной будущей первой леди, посвященной организации досуга советских людей, хоровому пению отводилось исключительное, самое почетное место. А чтобы не путали с сомнительным застольным пением после бокала доброго вина, все виноградники распорядились выкорчевать, дабы не нарушать идиллию. Они-то точно знали, за каждого из нас, кому что положено, а кому чего и нельзя. Все-таки мы удивительные люди. При коммунистах запреты носили ярко выраженный идеологический характер, они если и были неприемлемы, то хотя бы как то понятны. В нынешние раздемократические времена все больше проклевываются признаки националстических, читай — людоедских заборон. Сегодня любой заведующий сельским клубом, сплошь и рядом из тех, которых совсем недавно коммуняки майкой гоняли на водопой, может с легкостью решать за каждого из нас, каких артистов следует привечать, а каких и нет. Этим ребятам не терпится разруливать масштабные общенациональные проблемы, потому им доподлинно известно, на каких языках следует петь песни, читать стихи, в каких штанах, в каком сопровождении, порой забывая о своих непосредственных обязанностях, в том числе и чистке сортиров. Я вот часто задаюсь вопросом, почему именно в нашей стране реализовалась эта импортная, ведь знаем же откуда приплывшая, симпатичная коммунистическая идея. Авторы самой универсальной теории человеческого счастья ведут себя как Собакевич на званном обеде. Тот, если помните, умял со старта здоровенного осетра, а потом, целый вечер, со скучающим видом тыкал вилкой какую-то паршивую рыбешку, изображая полное равнодушие к гастрономическим слабостям. Чопорные европейцы ведут себя еще паскудней, они серчают, возмущаются, строят оскорбительные физиономии, дескать: до чего же обнаглели эти русские, затеяли у себя какую-то бестолковую революцию и мутят воду по всему белому свету. Терпение, господа хорошие, памятуйте библейскую мудрость: «все возвращается на круги своя». Мне представляется, что в деле возникновения коммунистической идеи, так же, как и в вопросах практической реализации этой абракадабры, решающая роль принадлежит христианскому вероисповеданию. При этом почетные лавры авторства теоретических основ коммунистического кошмара, несомненно, следует отнести на счет католической церкви. В то время, как доблесть заслуг по воплощению западных прогрессивных откровений в реальную жизнь по праву принадлежит родной православной церкви. Речь не идет о злоумышленном заговоре христианских первосвященников, с конечной целью вывода человечества под коммунистические хоругви, речь о другом, о неспособности официальной церкви вести за собой общество, быть его нравственным знамением, его гуманитарным оправданием. Вместо того, чтобы сделаться «хлебом жизни» по заповедям Иисуса, церковь постепенно превратилась в параллельный мир, изощренно обставленный всевозможными табу. Здесь, на запретной территории, неплохо устраивались и успешно делают это доныне ловкие парни, вольготно паразитирующие на духовных чаяниях и нуждах людей. Коммунистическая абракадабра сделалась своеобразной рефлексией общественной мысли на церковный произвол, чинимый духовенством в христианском мире. Люди, что называется, с черного хода пытались подобраться к вершинам Нагорной проповеди. Фактически просвещение пыталось интеллектуальными средствами решать нравственные проблемы общества, по существу подменяя прямое назначение церкви. Если немного углубиться в историю развития христианства, можно с абсолютной достоверностью обозначить критические вехи падения евангельского духа в церковном обращении и, как следствие, популяризации коммунистических идей, своеобразного новозаветного эрзаца. До возведения христианства в ранг государственной религии, наследники евангельской вести представляли живой организм, состоящий из различных течений, не во всем согласных между собой, иногда конфликтующих, но неизменно находящихся в процессе творческого самообновления. Именно возможность свободного поиска, перспектива нахождения новых, еще неизведанных путей Господних, наполняли деятельность первых христиан особым смыслом сопричастности ко Христу. Это было время жесточайших гонений, власти всеми способами пытались препятствовать распространению христианских идей, полностью отрицающих превосходство и владычество земных князей. Но подвиг Спасителя, но высветленный им путь к вершинам бессмертного духа, наперекор гонителям, завоевывали все новых последователей. Во главу своей деятельности первые христиане ставили призыв Иисуса «Яко кто хочет, следуй за Мной». Разумеется, яко кто не хочет, волен оставаться сам по себе. Во все времена находились люди, честно следующие по Христу, но только первые века остались в истории церкви полностью незапятнанными всевозможными дельцами и прохвостами, лихо обустраивающими свою греховную жизнь под молитвы верующих людей. Когда Константин Великий принимал решение о провозглашении христианства официальной государственной религией, его меньше всего интересовала эзотерическая сущность новозаветного исповедания. Слово «религия» проистекает от латинского глагола «связывать». Император, как государственный деятель, руководствовался исключительно соображениями целесообразности. Он усмотрел в христианской доктрине универсальный инструмент, с помощью которого удобно держать подопечный народ в повиновении, то есть связывать его в необходимом покорном положении. Императора до глубины души устраивала в христианской догматике чудесная возможность «отсрочки по платежам». Человек, принявший Христа, ничего не требовал для себя в земной жизни, воздаяние предполагалось где-то там, далеко, вне зоны ответственности царствующих особ. Ничего лучшего для любого правителя и придумать нельзя, вот уж воистину дар небес, почти как перспектива построения коммунизма. Давно известно, если кто-нибудь когда-нибудь вознамерится развалить любое живое дело, не надо выдумывать ничего сверхъестественного, достаточно просто придать процессу правильную организацию, еще лучше — возглавить его. И дело будет загублено на корню, бесповоротно. Потому что глупо и безнадежно становиться поперек водяного потока, гораздо разумней направлять его в нужное русло. Нечто подобное произошло с христианским учением. Взяв на вооружение и возглавив христианское исповедание, император Константин тот час же принялся формулировать неискаженную «Истину Христову», так сказать, стерильно правильную, окончательно выверенную истину, разумеется, в соответствии с его личными представлениями и интересами. Власти немедленно развернули деятельность по разработке и обеспечению интеллектуального понятийного арсенала, обслуживающего христианское богословие. К тому времени существовало много различных версий новозаветного повествования. Одних только евангельских текстов, отличных друг от друга, насчитывалось более десятка. Мы знаем евангелие от Фомы, от Павла, от Марии и так далее. Книги, которые по понятным соображениям не устраивали авантюрную власть, не были канонизированы и остались в собрании апокрифов. Для придания христианству приемлемого властям оформления были организованы Вселенские соборы, постановления которых объявлялись обязательными к исполнению для всех христиан. На этих соборах принималась оптимальная редакция священных Новозаветных текстов. Не должно быть никакого сомнения, что канонизированные на этих сановных собраниях тексты были аккуратно выправлены, приспособлены под нужды текущего момента. Соборы проходили в очень жарких дискуссиях, многие видные богословы оказывали отчаянное сопротивление реставраторам Христова наследия, за что подвергались жесточайшим репрессиям. Мало кто из современных ревнителей христианства подозревает, что самый ранний список известного нам текста священного Евангелия датируется пятым веком. Он хранится в Британской национальной библиотеке с тех самых пор, как был преступно продан большевиками в годы красного беспредела. Это вовсе не означает, что до пятого века не существовало письменности и не имели хождения более ранние редакции Благой вести. Это свидетельствует лишь о том, что все ранние тексты священных заветов Господа нашего Иисуса Христа кого-то по принципиальным идеологическим соображениям очень сильно не устраивали, а потому были тщательно уничтожены. Методы, которыми христианство насаждалось в Римской империи, сами по себе являлись грубейшим надругательством над Евангельской вестью. Ничего общего с христианской моралью не могли иметь варварские гонения на язычников, которые возглавил александрийский епископ Феофил. Наверняка, сожжение оболваненными христианами Александрийской библиотеки, крупнейшей сокровищницы мировой культуры, или разрушение храма Сераписа, при котором погибло уникальное собрание древних рукописей, имели своей главной целью не столько уничтожение языческих манускриптов, сколько расправы с подлинными раннехристианскими текстами. Как бы там ни было, но остается фактом, что в наших руках не оказалось ни одного евангельского списка до вселенского соборного периода. Очень может быть, что то Евангелие, которым мы ныне пользуемся, имеет лишь отдаленное отношение к слову Божьему, возвещенному миру Господом нашим Иисусом. И разве результаты двух прошедших тысячелетий, прожитых во многом под знаком Новозаветных рекомендаций, не свидетельствуют об этом же? Так же весьма вероятно, что появление Корана, вскоре после проведения Вселенских соборов, тотально заорганизовавших, исказивших христианскую идею, сделалось своеобразной реакцией исконной религиозной мысли на оголтелый произвол, чинимый «закваской фарисейской». Отнюдь не случайно первым словом к Мухаммаду от архангела Гавриила был призыв: «Читай!». Само название «Коран» в переводе с арабского означает «то, что читают». Видимо читать то, что осталось после Вселенских соборов во многом утратило боговдохновенный смысл. Мухаммад познакомился с Кораном в откровениях, книга ниспослана была Пророку частями, источником ее он называл «Небесную книгу». Очень здорово, что Коран начали записывать еще при жизни Пророка. Пусть не полный сборник сур, но отдельные фрагменты переданы, что называется, из первых уст. Можно только представить, каким счастьем было бы для христиан всего мира прикоснуться мыслями к подлинным речам Господа нашего Иисуса, минуя формулировки евангелистов, да еще в редакции Вселенских соборов. Справедливости ради надо заметить, что и судьба Корана оказалась отнюдь не безоблачной. В соответствии с арабской письменностью краткие гласные звуки тогда не записывались, это позволяло читать одни и те же слова по-разному, придавать им особое толкование, что неминуемо привело к разночтениям и к возникновению семи канонических вариантов изложения Корана. Искусственная христианизация римского общества, носила, несомненно, формальный характер. Граждане, крестясь по воле императора, лукаво пренебрегали духовной стороной принятого исповедания. Император щедро одаривал церковную кассу, тем самым провоцировал многих принимать крещение из корыстных побуждений. То, что раньше существовало как «христианство-мученичество», в одно мгновение превратилось в «христианство-процветание», поскольку открывало дорогу к почестям, богатству, власти. Таким образом, христианская идея, которая дарована была миру чтобы преобразить его, заразившись мирским духом, оказалась союзником зла, рабом правящего класса. В конечном итоге церковь сделалась ареной политической борьбы и расколола христианский мир на два противоборствующих лагеря — на Западное и Восточное исповедание. В самом общем виде на Востоке церковь сделалась необходимым придатком, инструментом светской власти, а на Западе — государство стало играть роль инструмента, обслуживающего интересы церковной власти. В данном случае нет никакой необходимости анализировать сложные теологические противоречия, разделяющие два магистральные христианские направления, а они есть, и весьма существенные. Попытаемся разобраться лишь: каким образом в общественном сознании римского исповедания созрела коммунистическая идея? И почему эта идея реализовалась именно в обществе причастном к византийскому исповеданию? Многие люди знают, что каноническое изображение распятого Христа в православной и католической иконографии имеет свои специфические особенности. В вопросах религии не бывает пустяков, тем более, когда речь идет о трактовке самого кульминационного события в земной жизни Спасителя. Любые различия в подходах к изображению Голгофских страданий являются в высшей степени знаковыми. У католиков распятый Христос изображается таким образом, что одна нога Спасителя перехлестывает другую, и обе они закрепляются на кресте одним гвоздем. В православной иконографии ноги Спасителя не переплетаются, и каждая из них крепится на кресте отдельным гвоздем. Символическое исполнение католического распятия призвано напоминать верующим, что все люди, исповедующие католичество, составляют одно целое, скрепленное единым церковным гвоздем, как ноги у распятого Спасителя. Декларируемое единство церкви и паствы позволяло духовенству проникать во все сферы человеческой деятельности, вплоть до личной жизни. Римская церковь на протяжении многих веков фактически выполняла государственную функцию, она прессинговала своих граждан по всему жизненному пространству. Часто делала это откровенно грязно, не брезгуя методами инквизиции, что привело к широкому протестантскому движению. По существу католичество посягало на священное достояние человека — быть свободным. Тотальное доминирование, жесткое давление церкви, вполне закономерно, вызывало обратную реакцию, потому что, согласно законам Ньютона, «сила действия равна силе противодействия». Вместо желаемого единения люди стали замыкаться в себе. Они приходили в храм Божий, садились на скамью, принимали участие в общественном богослужении, но сердцем своим оставались наедине с собой. Вот эта духовная человеческая разобщенность западного мира жива и поныне, не взирая на видимое внешнее благополучие. В православном мире все происходило с точностью до наоборот. Восточная церковь никогда не выказывала стремления подчинить свой воле гражданское общество. Ее философское кредо изначально заключалось в том, что каждый человек стоит пред Богом сам по себе, и об этом она заявляла в иконографических канонах, изображая распятого Христа с независимым закреплением каждой ноги по отдельности. Православная церковь никогда грубо не посягала на личную свободу человека, не вторгалась бесцеремонно в его повседневную жизнь. По известному закону противодействия люди восточного исповедания сами устремились сердцем своим в лоно церкви, в братские объятия друг к другу, и возникло то вожделенное единство, высочайшая церковная соборность, за которую так безуспешно боролось католичество. Не случайно стержневым рефреном в православном богослужении звучит призыв: «Миром Господу помолимся». Никогда ни в какие времена ни в одном католическом храме не возможно было совершать высочайшие подвиги религиозного духа, которыми полна история нашей церкви. Это только православные христиане имели мужество в годину испытаний сотнями душ затворяться в намоленных святынях и заживо предавать себя огню, во имя веры отцов, во славу Господа Христа Иисуса. Зашашлычить публично кого-нибудь на кострище, чтобы Земля не вертелась без толку, это у католиков получалось превосходно, но чтобы самим вознестись сквозь огонь жертвенного подвига, тут уж увольте, как говорится, только после вас. Обыкновенный человек, как известно, существо стадное, поэтому для полноценного функционирования сообщества людей всегда требуется некоторая консолидирующая интеллектуальная модель, наполняющая общественную жизнь коллективной целесообразностью. В западном мире подобную консолидирующую функцию длительное время выполняла католическая церковь. Однако к середине второго тысячелетия эта «контора» настолько нравственно разложилась и дискредитировала себя, что уже само духовенство включилось и возглавило широкое протестантское движение. Почти все великие реформаторы вышли из лона католической церкви. Прогрессивные религиозные деятели настойчиво искали пути обновления института церкви, возвращения ей доверия граждан. Светское общество, в противовес церковному мракобесию, пребывало в мучительных поисках новых социальных идей, по преимуществу тяготея к модели «Республики» Платона. Некая усредненная версия справедливого социального устройства человеческого общежития предлагалась автором «Града солнца». У Кампанеллы продуманная завершенность функционирования платоновской республики искусственно комбинировалась с уставом монастырских общин и этот уродливый симбиоз абсолютно несовместимых идеологий щекотал воображение европейских мечтателей. Западное общество в конце концов приняло церковную реформацию с последующими глубокими социальными преобразованиями. Но вот освоить компанелловские утопии в полном объеме, с установлением специальных общинных порядков, европейцам не привелось. Не потому что они оказались так уж умны или особенно прозорливы, этому серьезно препятствовала закрепленная католичеством разобщенность людей. Нравственное состояние православной церкви, в период западной реформации, было несравненно чище и богобоязненней, поэтому протестантские идеи не могли иметь решительной поддержки в нашей стране. Но вот социальная программа общинного устройства жизни людей рано или поздно просто обязана была реализоваться в православном мире. Этому способствовала кажущаяся легкость, с которой соборность православного вероисповедания накладывалась на выпестованную римским западом утопию построения града солнца. Кроме вышеизложенного была еще одна весьма тонкая причина состояться коммунистическому шабашу в наших пределах. Вы когда-нибудь задумывались, почему самый главный храм России, собор Василия Блаженного на Красной площади, посвящен юродивому? Между прочим в недрах собора покоятся святые мощи великого подвижника духа. В ответе на этот отнюдь не тривиальный вопрос заключен сакраментальный побудительный мотив реализации марксистско-ленинских идей непосредственно в нашем отечестве. Юродство — это высочайшая религиозная доблесть, несомненно наиболее праведный путь к достижению Царствия Божия. Институт юродства Христа ради возник как достояние православной веры. Больше нигде в христианском мире подобное служение не получило признания и распространения. Отказываясь от земных благ, исповедуя категорическое презрение к прелестям сего века, люди заживо достигали горнего света и обретали неземные дары. Являя миру подлинные свидетельства торжества религиозного духа над бренной плотью, юродствующие подвижники стяжали в награду чудесные способности — могли пророчествовать, исцелять с неподдающиеся разумению эффективностью. Таким образом низложение, попирание земных человеческих потребностей издавна считалось на святой Руси самым высоким, самым доблестным духовным служением. Не молочные реки и вовсе не кисельные берега манили православный народ в коммунистическую западню, а исключительно бескорыстное служение великой идее, независимо от качества ее теоретического наполнения. Сам факт посвящения жизни чему-нибудь идеальному, пуще того, вкупе с тяготами сегодняшнего дня, был очень любезен, приемлем для нашего человека, как особая разновидность юродства. Вот почему так затейливо, так органично сплелись судьбы и прахи блаженных юродивых, почивающих в причудливой близости на Красной площади первопрестольного православного града. Одно дело, когда жизнь человека и система общественных отношений формируются в соответствии с традициями, духовными чаяниями данной общности людей, и совсем иное дело, когда правила жизни начинают подгонять под какие-нибудь очень умные наущения. Человеческая природа совершенна и самодостаточна сама по себе, без всяких украшений и ненужных забот о ее дополнительных приятностях и справедливостях. Коварство, авантюризм коммунистической идеологии парадоксальным образом проистекают от якобы благих намерений, которыми вымощена дорога известно куда. Чем отличается здоровый человек от покойника? Да в общем-то ничем, разве только в последнем отсутствует энергия жизни. Так вот коммунистическая идеология очень правильная во всех отношениях, за исключением самой малости, она подавляет человеческую инициативу, в ней роковым образом истребляется энергия жизни. Коммунизм — это не просто заблуждение, это преступление против самой жизни. Преступление, проистекающее от великого хамства, в основе которого лежит иступленное непринятие мира Божьего, включая презрительное недоверие и полнейшее отсутствие любви к человеку. Большевистские идеологические нестыковки с реальной жизнью обнаружились сразу же, в первые годы советской власти. После октябрьской революции по всей стране прокатились волны стихийных восстаний, особенно крестьянских. Люди категорически протестовали против грубого навязывания им неестественного способа и образа ведения жизни, они нутром своим чуяли фальшь. Власти отреагировали своеобразно. Кроме того, что бунты были подавлены жесточайшим образом, большевики сделали следующие практические выводы. Идея построения коммунистического общества, несомненно, гениальна, но люди не совершенны, вот в чем беда. И большевики, засучив рукава, принялись перековывать ни в чем неповинных людей. В этой связи показателен знаменитый конфликт, разразившийся в академических кругах молодой советской республики. Сталин хотя и не был генетиком, но человеком слыл умным, он, безусловно, понимал, что позиция Вавилова, с точки зрения научной компетенции, значительно прогрессивней доморощенных умствований академика от сохи товарища Лысенко. Но теория Вавилова вступала в противоречие с главной задачей партии, генетика отвергала возможность сотворения человека новой формации, соответствующего требованиям коммунистического момента. Судьба ученого была предопределена, коммунисты до сей поры только разводят руками, с физиономией, выражающей восхитительное: «Вас здесь не стояло». С лысенковщиной сталинские установки на селекционные работы по выращиванию солнечного человека стыковались превосходно. В качестве наглядного пособия был поднят на пьедестал известный преобразователь природы Мичурин Ваня. В его задачу входило выращивать по личному усмотрению всевозможные садовые диковины, отрабатывать методу разведения краснопузых экземпляров. В народе бытует упрямая молва, что герой труда Мичурин трагически погиб при сборе урожая со своей любимой клубники. То есть, он таки вырастил чудо-куст величиной с баобаб, дождался урожая, стал карабкаться за ягодами, но не удержался на ветке, затарахтел и разбился до смерти. Нынче в Западной Европе происходят удивительные процессы. Стареющие, почтенные народы сбиваются в табун, печально видеть и понимать, что происходит это вследствие очевидной усталости хереющего старого света, перед лицом пробуждающееся Азии, с неминуемым глобальным стратегическим и экономическим переделом. Европейцы наивно рассчитывают обрести могущество в продуманном, интеллектуально выверенном единстве. «Все возвращается на круги своя», так учит библейская мудрость. А ну, как зацветет, заколосится на эйфелевке клубника, ведь какие уважаемые люди головы посворачивают. Жизнь никогда не обещала быть скучной, но заварка, но интрига начала третьего тысячелетия воистину не предсказуема для судьбы старого света. |