Муравьиная куча

1

Призывает король своего единственного сына.

— Что ж, Вася, девятнадцатый тебе год, а никаких поступков от тебя не видно. Либо зайцев травишь, либо на золотой балалайке играешь. Ни с чем несообразно. Проехался бы ты по чужеземным королевствам, посмотрел, как люди живут, где какие распорядки. Авось пригодится… Я уж сутулиться стал, твоё время подходит. Поезжай в партикулярном виде, будто ты обыкновенный купеческий сын, по торговой части к делам принюхиваешься. А то если королевичем заявишься, приём известный: балы да охота,— всё та же позолота. Ничего настоящего и не увидишь… Слугу себе выбери из дворцовой стражи,— там народ дошлый. А для направления ума дам тебе генерала. Есть у меня один на примете, до того умный, что и вакансии для него у меня в королевстве не нашлось. В штатской форме с тобой и поедет. Поди в баню, попарься перед дорогой, да и с богом…

Королевич отцу не перечит. В караульное помещение побежал, на ноге повернулся, солдата, который для забавы котёнка в подсумок запихивал, в сад поманил.

— Глаза у тебя, Левонтий, с искрой… Я весёлых очень обожаю. Папаша меня в заморские страны в вояж спосылает. Хочешь со мной?

— Так точно, ваше королевское высочество. Как лист перед травой.

— Ты,— говорит королевич,— насчёт листа брось. По службе передо мной не тянись, я тебе воспрещаю. Поедем мы в вольном платье, стало, и разговор промеж нас вольный должен быть. Я — будто купеческий сын, ты — слуга закадычный. И генерал при нас учёный будет состоять. Сбоку-припёку для умственного намёку. Кислый, чёрт, не приведи бог,— один бы я с ним нипочём не поехал.

— Ничего,— отвечает солдат.— Они, как пожилые, по своей части орудовать будут. А мы свой интерес везде найдём, будьте покойны-с. В коляске поедем, альбо верхом?

— Верхом, само собой, веселее. Да, кажись, по купечеству всё больше в колясках ездят. Ты уж там собери, что надо, а я пойду в баню помыться. Приходи после меня, я тебе с полкотла оставлю…

Управились быстро. Смазал Левонтий колёса, чемоданы сзади прикрутил. Караульному начальнику доложился: еду, мол, в командировку по казённой надобности, заморских воробьёв считать. Счастливо оставаться.

Выехали они под вечер потаённо, чтобы лишней огласки не было. Левонтий на козлах сидит, тройкой правит, кнутом над головой свищет — «эх вы, симпатичные!». Да тишком от генерала собачью ножку из рукава потягивает.

Выкатились они за приграничный шлагбаум. Генерал мягкий вяземский пряник покусывает, королевичу мораль читает.

— Первым делом, ваше высочество, насчёт напитков — ни-ни. Потому в пьяном виде человек главную суть проморгает, весь мир ему вроде питейного заведения представляется,— с рюмкой спознаться, себя потерять. Напиться и в своём королевстве можно… Опять же и по женской части не очень озоруйте. Папаша вас для государственной выучки спосылает, а не то, чтобы бабьи хвосты раздувать. Я уж давно с этой позиции отошедши, и ничего, ума прибавил, чего и вам желаю. Примечайте, что к чему надлежит: какое на войсках обмундирование, почём хлеб на базаре, какие ваши товары идут, какие зря по лавкам преют. Кажинный вечер в полевую книжку на постоялом дворе рапортички свои заносите, я проверку сделаю. Опять же…

Прислушался генерал,— храпит с правого боку королевич, аж кони шарахаются. Растолкал он его деликатно, замечание ему сделал:

— Я вам, ваше высочество, линию поведения разъясняю, а вы, например, храпите. Хоть я и в штатском, однако ж, неудобно.

Извиняется королевич:

— Дорога тряская, слова усыпительные. Как не вздремнуть… Вином я, между прочим, не занимаюсь, бабами пока что не интересуюсь, млад ещё,— что ж вы меня только зря растравляете…

Перемигнулся он тут с Левонтием:

— Гони, Левонтий! Что ты там на козлах вожжи доишь. Вишь, город чужеземный под горой показался… Во тьме ни лысого беса не увидим,— что ж я тогда в полевую книжку запишу?

Загремели колёса. Генералу и крышка: на полном ходу не больно поговоришь,— либо язык прикусишь, либо слюной подавишься. Нутренности свои на толчках придерживает, в угол притулился,— вылетишь на косогоре, ложками не соберёшь.

2

Покрутились в одном городе, завернули в другой. Пиявит генерал королевича, смотреть тошно. То на площадь водит для наблюдения, как казённого вора берёзовой лапшой кормят, то кирпичи на постройке колупает: снаружи красота, а в серёдке песок трухлявый,— «у нас не в пример чище». На парад из толпы глазели. Эка невидаль! Равнение держат, а смотреть скучно. Девушки тут некоторые на королевича в вольном платье засматриваться стали,— генерал его плечом заслонил. В полевую книжку и записать нечего.

А Левонтий всё при конях, да при коляске. С лица посерел — ни уйти, ни напиться,— потому неизвестно, когда генерал с королевичем на постоялый двор с проходки вернутся. Вот тебе и заморские края,— будто с завязанной мордой в тиатре сидишь…

В третье королевство переметнулись. Проснулся это генерал ни свет ни заря,— двужильный пёс был,— кликнул Левонтия: «подавай кофий». А королевич из своего номера знак сделал — «затормозись на минутку».

Задержался Левонтий около койки, смотрит на королевича, а у того голубые невинные глаза в синий стальной цвет ударяют, до того у него сердце кипит.

— Что ж, Левонтий… Так с им тут и возжаться, кирпичи да парады, тётку его в негашёную известь! Придумай, брат, чего-нибудь, как бы нам хочь один день без него позаняться.

— Дело не хитрое,— отвечает солдат,— разрешите безвредный сонный порошок им в кофий бухнуть. В сон их ударит, хочь все бакенбарды по волоску выщипи, до самой полночи не прочухается. Будто судак литаргический!..

— Сыпь! Ты мне подчинён, я тебе приказываю. А то, ежели без передышки терпеть, как бы я его всурьёз не ухлопал.

Раз-два, вваливается Левонтий к генералу, чашка на отлёте, пар штопором.

Хлебнул тот, по лицу лёгкий туман прошёл. «Горчит чтой-то»…

— Никак нет. Кофий самый генеральский, казанского размолу. Извольте выкушать.

Опростал генерал чашку, хотел было губу обшлагом утереть, да так на диван и запрокинулся. Хрюкнул — и готов. Хочь на блюдо клади…

Стрепенулся королевич:

— Куда ж мы с тобой, Левонтий, закатимся?

— Перво-наперво в лес. Двустволки прихватим, пташек постреляем. В речке искупаемся, умственность-то эту надо вам с себя смыть. Да генеральскую фляжку дозвольте в ягдташ сунуть. Они хоть и пожилые, а насчёт рому мастаки. Выпьем, закусим, а там — что бог пошлёт.

Прикрыли они генерала скатёркой, чтоб мухи его не заели,— и ходу. Лесная глушь тут за постоялым двором и простиралась.

* * *

Шли они, шли, зелёная мгла глаза застилает, дух ядрёный. Ни пташки, ни зверя. Заместо зайцев друг за дружкой гоняли, кровь в них взыграла,— из-под генеральской опеки на целый день ушли. Сполоснулись в ручье, выпили, закусили,— тронулись дальше. В какую сторону ни сунутся, конца-краю лесу не видно. Стали они сумлеваться, откуль пришли, куда на постоялый двор направление держать? Плутали, плутали, ан тут и лес оборвался, вдалеке в два яруса голубые холмы маячат, по скату то ли туман белеет, то ли овцы пасутся. Глянул королевич в подзор-трубу: по углам, будто сахарные головы, башни стоят, промеж их стена в зубцах белой змеёй вьётся.

— Эва! Никак крепость, Левонтий? Авось там и дорогу укажут и коней дадут… Чего зря кружить… Время не раннее. Айда!

Сказать просто, да не так-то и шагнёшь. Кругом топь, на зелёный мох ступишь, так по брюхо в болото, как в простоквашу, и влипнешь. Выдрались они на пенёк, пообсохли. Экая досада. Ни тропы, ни дорожки. Что ж за крепость такая без подходу?

Воззрился это Левонтий из-под ладони, наземь пал, королевича к себе пригнул: «Нишкни! Вишь там, справа, лиса по кочкам сигает».

Только было королевич за двустволку схватился, чтобы с колена зверя срезать, а Левонтий рукой дуло отвёл:

— Не извольте стрелять. Лиса в крепость продирается, должно, у ей там нора под горой… Валите за её хвостом, ишь, так вымпелом и горит,— авось и мы доберёмся…

Стали они с кочки на кочку перепархивать, крепость всё явственней обозначается. Только к башне подтянулись, на твёрдую землю ступили,— шасть — из ворот бабий взвод с ухватами на перевес налетел, локти незваным гостям прикрутил.

Резонов никаких не принимают, волоком волокут, упирайся не упирайся,— здоровенные бабы были, чистые медведицы. Притащили их к парадной избе, сидит на крыльце строгая девушка — бровь шнурком, грудь ананасом, глаза — лёд бирюзовый. Вроде как ихняя царица. Обсказала ей старшая взводная баба, в чём суть. «Заявились людишки, пол мужеский, собой слабосильные. Бают, будто с дороги сбились, а как скрозь топь прошли, и сами не знают».

Усмехнулась царица, видит,— враг неопасный. Приказала Левонтия — пока что — в баню посадить, караульную девушку к нему приставить. А королевича на крыльце против себя посадила — мотать шерсть. Куда ж его, такого сахарного, сторожить, и сама управится. Сидит Левонтий в бане в полной прохладе, с отчаянной скуки палочку строгает, досада его грызёт, аж в глазах рябит. Ишь ты, дело какое! В бабий полон попали, хочь никому и не сказывай.

Караульная девушка на пороге рукавицу вяжет, ухват к лавке прислонила. Из себя кубастенькая, личико просфоркой,¹ плечики — одно беспокойство…

— Эй, ты, караул почётный! Как тебя звать-то?

— Таней зовут. А тебе ни к чему. Сиди, коли посадили.

— Да что ж зря сидеть? Не цыплят высиживать? Где у вас, Таня, мужики-то? Грудных ребят кормят что ли?.. Почему бабы в караул заступают?

— Отродясь у нас мужиков не было. Этого добра не держим. Бабье у нас царство. Сами собой управляемся.

— Ишь ты! А как же у вас, например, насчёт пополнения населения?

— Штука какая. Старушки у нас специальные к этому приспособлены… В чужие земли их потаённо спосылаем, они нам малолеток, девочек-сироток и приставляют…

— Ловко! Стало быть, чужими трудами подпираетесь. А как же старушки через топь пробираются? На лягушках верхом, что ли?..

— Зачем через топь. Она непролазная. Подземный ход у нас тайный есть… Да тебе знать-то не полагается. Бес вас поймёт, зачем вы к нам препожаловали. Сиди и не вякай.

— Это точно. Государственный секрет прохожим выдавать не полагается. Ты, вижу, девушка натуральная… А как у вас, например, насчёт пищи?

— Черники поешь. Вон, полная плошка стоит.

— Шут с ей, с черникой… С неё только язык лубенеет. В полон берёте, а продовольствие воробьиное. Тоже, государство… Ватрушку бы хочь поднесла.

— Какие тебе ватрушки! Творогу да яиц у нас и в заводе нет. Потому мы ничего мужского, тьфу-тьфу, ни быков, ни петухов не держим. А без них куры не несутся, коровы пустые ходят…

Овощами обходимся, ягоды у нас да мёд, грибов не оберёшься. Пожуй вот корочку. Ишь, гладкий какой, авось до утра не помрешь…

Встал Левонтий, палочку в угол швырнул, подошёл к Тане, рядом на лавку сел.

— Ты ухвата-то не трожь, арестованному не дозволяется.

— Тоже оружие!.. Ведьмам пятки чесать. А ты, девушка, смотри: видишь над баней гнездо — ласточка живёт, птенцов воспитывает. Чай, не одна живёт,— с мужчиной. Без мужчины с этим делом не управишься.

— Мне-то что. Не я распорядки здешние заводила. Зато без командиров живём. Вот сменюсь, да пойду с бабами в чехарду играть… Тебя как звать-то? Что скучный сидишь?

Подсыпается солдат поближе.

— Левонтием зовут. Некоторые девушки понимающие и Левошей звали… Жук у вас, Танюша, между прочим, по плечику ползёт. Дозвольте снять.

— Не замай, чёрт! И жука-то никакого нет, всё врёшь. Ишь, как от тебя мужчиной несёт.

— Не козлом же пахнуть. Зря хаишь. Рому, Таня, не хотите ли?

— Что за ром такой?

— От бешеного бычка штоф молочка… Хлебните. Вишь, закашлялась, розан какой изумрудный. Да ты что ж отодвигаешься. Я тебе добра желаю.

— Не приставай, охальник! Ещё кто мимо пройдёт, ненароком в дверь заглянет.

А сама нет-нет, да к Левонтию и приклонится. В новинку ей, стало быть.

— Да ты в уголок пересядь. Здесь в тени способнее. Эх, Таня, Танюша… Глазки у вас, можно сказать, знаменитые. По всем королевствам ездил, таких не видал. Натуральные глазки.

— Да ты всё врёшь…

— Лопни моя утроба. А ручки… Откуль что берётся. Чисто лён бархатный. Ты когда с караула сменяешься?

— К закату. Рябая Алёна заступит. Злая она, нос конопатый. Ты к ей, смотри, не подольщайся. О полночь мой черёд. Зайца тебе принесу жареного.

— Зайцы разве у вас плодятся?

— Да они так, самотеком… Вроде ласточек. Мы тому не причинны… Рубашку мне потом дашь, я тебе простираю… Вот бабы наши баяли, будто все вы, мужчины, хуже чертей. А ты ничего, приятный.

Ухмыляется Левонтий. А сам всё жучка на круглом плечике шарит. И шут его знает, куда он, жук энтот, уполз…

* * *

В прочих королевствах время колесом бежит, а тут застопорило: будто в подводном царстве на дне песок пересыпаешь.

Ослобонили Левонтия из банной кутузки,— должности никакой. Хочешь — раков под ракитой лови, хочешь — канву из девичьих узоров выдёргивай… Пробовал было он баб ратному строю обучать, рукой махнул. Команды не слушают, регочут, кобылы, да и с ухватами какой же строй! Одна срамота. Скомандует «стрельба с колена»,— а они крутые бока почёсывают да Левонтию миловидные намеки подают. С поста-то их давно на скоромное потянуло,— держи ухо востро.

Однако он не интересуется. Не такой был солдат… Чего тут дождёшься? Капустным комендантом назначат, косу отпусти, да на девок покрикивай. Кабы не Таня, магнит румяный, да не королевич,— давно бы он по лисьим кочкам домой подался: своя дверь — как гусли скрипит, чужая — собакой рычит.

Опять же с королевичем неладно. Пришила его к себе царица, ни на шаг не отпущает. В капоты свои парчовы рядит, кудри помадит. Совсем обабился, хочь в лукошко сажай. Что хорошего. Сам себя разжаловал, из парадных королевичей к бабьей царице в игрушки определился, блох ейных на перине кормит. При таком и состоять обидно.

Чистил как-то Левонтий около парадной избы двустволку, засвистал солдатский походный марш своего королевства… Услыхал королевич, по лицу словно облако прошло, задумался. Клюнуло, стало быть,— вспомнил. Царица к ему с тёплыми словами, плечом греет, глазами кипятит, а он ей досадный знак сделал, не мешай, мол, слушать… С той поры Левонтия и близко к крыльцу не подпускали. Определили его за две версты в караульное помещение, дежурным бабам постные щи варить. Свисти, соловей, сколько хочешь…

Три дня варил, словом ни с кем не перекинулся. Бабам досадно, а ему наплевать. Всё планы свои раскидывал,— солдатская голова его сто повёрток знает. Да всё за кухонный порог с отчаянной скуки поглядывает, как дохлую галку муравьи обгладывали.

На четвёртый день к вечеру вызывает он через Танюшу королевича на чёрное крыльцо, манит его в сад, в беседку. Брови принахмурил и страшные слова говорит:

— Беда, ваше высочество. Нынче утром я в бурьяне, под караульной башней, штаны латал, бабий разговор ненароком подслушал. Бунтуются они, идолицы, хотят вас на муравьиную кучу в натуральном виде посадить.

Испужался королевич, за поясок схватился: «Как так? За что про что?»

— За то про то, что вы ихнюю царицу из седла выбили, все ихние правила нарушили. У них устав твёрдый.

— Да разве ж я её из седла выбивал?

— Ну, кто-кого, где им разбирать. Муха ли к мёду липнет, мёд ли к мухе. А чтобы вам не обидно было, порешили и её с вами, спинку к спинке привязавши, таким же манером остудить… Муравей у них крупный, в три дня и ногтей не останется.

— Вот так поднёс! Как быть-то, Левонтий?

— Так и быть. Звание своё природное вспомните, и, между прочим, вы есть мужчина. Капот ноги путает… Знайте, сударь, честь: погрелись, да и вон. Подземельный выход мне через одну девушку известен, костюм ваш штатский я в ихнем чейхаузе выкрал. Надо нам беспременно в эту же ночь и бежать.

— Не благородно, Левонтий, выходит. Женщину я зря растревожил, а сам в кусты.

— Не извольте огорчаться, мёд ваш мы с собой прихватим. Потолкуйте с царицей, что ей слаще: здесь без вас бело тело муравьям скормить, либо с вами на воле на королевскую вакансию выйти… Генерал, поди, заждался, землю под собой роет. Папаша без вестей истосковался. Час сроку даю, обдумайте. Тоже и я не безногий, тони, кому охота, а мы на песочек…

Пала тёмная ночь, всё в аккурат по левонтьеву расписанию и вышло. Объявилась у подземельного хода царица, королевич за ей, в затылок. И Левонтий тут как тут, а сбоку девушка, личность закутана, с узелком.

Всмотрелась царица, всполошилась:

— Ты-то куда, Танюша?

Девушка, само собой, разъясняет:

— Чем я других хуже… Устав и я нарушила, Левонтий подтвердить может. Ужели мне одной за вас всех на муравьиной куче сидеть?

Засмеялась царица тихо-тихо, будто мелкий жемчуг на серебряное блюдо просыпала. Раздвинула на горе куст ежевики, взяла королевича за тёплую ручку. Таня огарок зажгла — сгинули. Левонтий за ими вроде прикрытия тыл защищает.

Идёт и всё петли свои в голове плетёт. Теперь, стало быть, королевич главную науку произошёл — невесту себе выбрал, не станет, поди, по заморским краям больше трепаться. А генерал, что он супротив может. Его для умственности послали, а не то, чтобы после кофия весь день до вечера на диване дрыхнуть. За этакое поведение король не похвалит…

Подтянулся он к Тане поближе, на ухо ей разъясняет: «Ты, Танюша, смотри. У нас тоже в королевстве устав строгий. Кто из вашей сестры с кем одним спознался, того и держись. А не то чичас на муравьиную кучу посадят. Поняла?»

Двинула она его локтем под пятое ребро, осерчала: «Отвяжись, леший. И так я, как в тебя, дурака, врезалась,— дни-ночи не спала, аппетиту решилась. Ужель снова из-за вашего брата беспокойство такое принимать?»…

1931

1. …личико просфоркой… — производное от просфора (просвира) — круглый хлебец из пшеничной муки особой выпечки в форме сплюснутого кружка с оттиснутым изображением креста. Употребляется для совершения христианских обрядов.