В двадцать третьем году, весной В берлинской пивной Сошлись русские эмигранты: «Наёмники Антанты», «Мелкобуржуазные предатели» И «социал-соглашатели»… Тема беседы была бескрайна, Как теософическая тайна: Что такое эмиграция? Особая ли нация? Отбор ли лучших людей? Или каждый эмигрант злодей? Кто-то даже сказал На весь зал: «Эмигранты — сплошь обыватели!» А ведь это страшней, чем «социал-соглашатели». Прокравшийся в зал из-под пола Наканунский Лойола, Предложил надеть на шею верёвку И вернуться в советскую мышеловку,— Сам он в силу каких-то причин Возлюбил буржуазный Берлин. Спорящих было — двенадцать, Точек зрения — двадцать, Моя, двадцать первая, самая простая, Такая: Каждый может жить совершенно свободно, Где угодно. В прежнее время — Ногу в стремя, Бельё в чемодан, Заграничный паспорт в карман, Целовал свою Пенелопу И уезжал в Европу. В Аракчеевской красной казарме Не так гуманны жандармы: Кто откупался червонцем, Кто притворялся эстонцем, Кто просто, сорвавшись с цепи, Бежал сквозь леса и степи… Тысячам тысяч не довелось, — Кое-кому удалось… Это и есть эмиграция, Цыганская, пёстрая нация. Как в любой человеческой груде В ней есть разные люди: Получше — похуже, Пошире — поуже, Но судить нам друг друга нелепо, И так живётся, как в склепе… Что касается «завоеваний революции», О которых невнятно бормочут иные Конфуции, То скажу, как один пожилой еврей (Что, пожалуй, всего мудрей): Революция очень хорошая штука,— Почему бы и нет? Но первые семьдесят лет — Не жизнь, а сплошная мука. 1923 |