Молодая женщина лет двадцати трёх, с страшно бледным лицом, стояла на берегу моря и глядела в даль. От её маленьких ножек, обутых в бархатные полусапожки, шла вниз к морю ветхая, узкая лесенка с одним очень подвижным перилом. Женщина глядела в даль, где зиял простор, залитый глубоким, непроницаемым мраком. Не было видно ни звёзд, ни моря, покрытого снегом, ни огней. Шёл сильный дождь… «Что там?» — думала женщина, вглядываясь в даль и кутаясь от ветра и дождя в измокшую шубейку и шаль. Где-то там, в этой непроницаемой тьме, вёрст за пять — за десять или даже больше, должен быть в это время её муж, помещик Литвинов, со своею рыболовной артелью. Если метель в последние два дня на море не засыпала снегом Литвинова и его рыбаков, то они спешат теперь к берегу. Море вздулось и, говорят, скоро начнёт ломать лёд. Лёд не может вынести этого ветра. Успеют ли их рыбачьи сани с безобразными крыльями, тяжёлые и неповоротливые, достигнуть берега прежде, чем бледная женщина услышит рёв проснувшегося моря? Женщине страстно захотелось спуститься вниз. Перило задвигалось под её рукой и, мокрое, липкое, выскользнуло из её рук, как вьюн. Она присела на ступени и стала спускаться на четвереньках, крепко держась руками за холодные грязные ступени. Рванул ветер и распахнул её шубу. На грудь пахнуло сыростью. — Святой чудотворец Николай, этой лестнице и конца не будет! — шептала молодая женщина, перебирая ступени. В лестнице было ровно девяносто ступеней. Она шла не изгибами, а вниз по прямой линии, под острым углом к отвесу. Ветер зло шатал её из стороны в сторону, и она скрипела, как доска, готовая треснуть. Через десять минут женщина была уже внизу, у самого моря. И здесь внизу была такая же тьма. Ветер здесь стал ещё злее, чем наверху. Дождь лил и, казалось, конца ему не было. — Кто идёт? — послышался мужской голос. — Это я, Денис… Денис, высокий плотный старик с большой седой бородой, стоял на берегу, с большой палкой, и тоже глядел в непроницаемую даль. Он стоял и искал на своей одежде сухого места, чтобы зажечь о него спичку и закурить трубку. — Это вы, барыня Наталья Сергеевна? — спросил он недоумевающим голосом.— В этакое ненастье?! И что вам тут делать? При вашей комплекцыи после родов простуда — первая гибель. Идите, матушка, домой! Послышался плач старухи. Плакала мать рыбака Евсея, поехавшего с Литвиновым на ловлю. Денис вздохнул и махнул рукой. — Жила ты, старуха,— сказал он в пространство,— семьдесят годков на эфтом свете, а словно малый ребёнок, без понятия. Ведь на всё, дура ты, воля божья! При твоей старческой слабости тебе на печи лежать, а не в сырости сидеть! Иди отсюда с богом! — Да ведь Евсей мой, Евсей! Один он у меня, Денисушка! — Божья воля! Ежели ему не суждено, скажем, в море помереть, так пущай море хоть сто раз ломает, а он живой останется. А коли, мать моя, суждено ему в нынешний раз смерть принять, так не нам судить. Не плачь, старуха! Не один Евсей в море! Там и барин Андрей Петрович. Там и Федька, и Кузьма, и Тарасенков Алёшка. — А они живы, Денисушка? — спросила Наталья Сергеевна дрожащим голосом. — А кто ж их знает, барыня! Ежели вчерась и третьего дня их не занесло метелью, то, стало быть, живы. Море ежели не взломает, то и вовсе живы будут. Ишь ведь, какой ветер. Словно нанялся, бог с ним! — Кто-то идёт по льду! — сказала вдруг молодая женщина неестественно хриплым голосом, словно с испугом, сделав шаг назад. Денис прищурил глаза и прислушался. — Нет, барыня, никто нейдёт,— сказал он.— Это в лодке дурачок Петруша сидит и вёслами двигает. Петруша! — крикнул Денис.— Сидишь? — Сижу, дед! — послышался слабый, больной голос. — Больно? — Больно, дед! Силы моей нету! На берегу, у самого льда стояла лодка. В лодке на самом дне её сидел высокий парень с безобразно длинными руками и ногами. Это был дурачок Петруша. Стиснув зубы и дрожа всем телом, он глядел в тёмную даль и тоже старался разглядеть что-то. Чего-то и он ждал от моря. Длинные руки его держались за вёсла, а левая нога была подогнута под туловище. — Болеет наш дурачок! — сказал Денис, подходя к лодке.— Нога у него болит, у сердешного. И рассудок парень потерял от боли. Ты бы, Петруша, в тепло пошёл! Здесь ещё хуже простудишься… Петруша молчал. Он дрожал и морщился от боли. Болело левое бедро, задняя сторона его, в том именно месте, где проходит нерв. — Поди, Петруша! — сказал Денис мягким, отеческим голосом.— Приляг на печку, а бог даст, к утрене и уймётся нога! — Чую! — пробормотал Петруша, разжав челюсти. — Что ты чуешь, дурачок? — Лёд взломало. — Откуда ты чуешь? — Шум такой слышу. Один шум от ветра, другой от воды. И ветер другой стал: помягче. Вёрст за десять отседа уж ломает. Старик прислушался. Он долго слушал, но в общем гуле не понял ничего, кроме воя ветра и ровного шума от дождя. Прошло полчаса в ожидании и молчании. Ветер делал своё дело. Он становился всё злее и злее и, казалось, решил во что бы то ни стало взломать лёд и отнять у старухи сына Евсея, а у бледной женщины мужа. Дождь между тем становился всё слабей и слабей. Скоро он стал так редок, что можно уже было различить в темноте человеческие фигуры, силуэт лодки и белизну снега. Сквозь вой ветра можно было расслышать звон. Это звонили наверху, в рыбачьей деревушке, на ветхой колокольне. Люди, застигнутые в море метелью, а потом дождём, должны были ехать на этот звон,— соломинка, за которую хватается утопающий. — Дед, вода уж близко! Слышишь? Дед прислушался. На этот раз он услышал гул, не похожий на вой ветра или шум деревьев. Дурачок был прав. Нельзя уже было сомневаться, что Литвинов со своими рыбаками не воротится на сушу праздновать Рождество. — Кончено! — сказал Денис.— Ломает! Старуха взвизгнула и присела к земле. Барыня, мокрая и дрожащая от холода, подошла к лодке и стала слушать. И она услышала зловещий гул. — Может быть, это ветер! — сказала она.— Ты убеждён, Денис, что это лёд ломает? — Божья воля-с!.. За грехи наши, сударыня… Денис вздохнул и добавил нежным голосом: — Пожалуйте наверх, сударыня! Вы и так вымокли! И люди, стоявшие на берегу, услышали тихий смех, смех детский, счастливый… Смеялась бледная женщина. Денис крякнул. Он всегда крякал, когда ему хотелось плакать. — Тронулась в уме-то! — шепнул он тёмному силуэту мужика. В воздухе стало светлей. Выглянула луна. Теперь всё было видно: и море с наполовину истаявшими сугробами, и барыню, и Дениса, и дурачка Петрушу, морщившегося от невыносимой боли. В стороне стояли мужики и держали в руках для чего-то верёвки. Раздался первый явственный треск невдалеке от берега. Скоро раздался другой, третий, и воздух огласился ужасающим треском. Белая бесконечная громада заколыхалась и потемнела. Чудовище проснулось и начало свою бурную жизнь. Вой ветра, шум деревьев, стоны Петруши и звон — всё умолкло за рёвом моря. — Надо уходить наверх! — крикнул Денис.— Сейчас берег зальёт и занесёт кригами. Да и утреня сейчас начнётся, ребята! Пойдите, матушка-барыня! Богу так угодно! Денис подошёл к Наталье Сергеевне и осторожно взял её под локти… — Пойдёмте, матушка! — сказал он нежно, голосом, полным сострадания. Барыня отстранила рукой Дениса и, бодро подняв голову, пошла к лестнице. Она уже не была так смертельно бледна; на щеках её играл здоровый румянец, словно в её организм налили свежей крови; глаза не глядели уже плачущими, и руки, придерживавшие на груди шаль, не дрожали, как прежде… Она теперь чувствовала, что сама, без посторонней помощи, сумеет пройти высокую лестницу… Ступив на третью ступень, она остановилась как вкопанная. Перед ней стоял высокий, статный мужчина в больших сапогах и полушубке… — Это я, Наташа… Не бойся! — сказал мужчина. Наталья Сергеевна пошатнулась. В высокой мерлушковой шапке, чёрных усах и чёрных глазах она узнала своего мужа, помещика Литвинова. Муж поднял её на руки и поцеловал в щёку, причём обдал её парами хереса и коньяка. Он был слегка пьян. — Радуйся, Наташа! — сказал он.— Я не пропал под снегом и не утонул. Во время метели я со своими ребятами добрёл до Таганрога, откуда вот и приехал к тебе… и приехал… Он бормотал, а она, опять бледная и дрожащая, глядела на него недоумевающими, испуганными глазами. Она не верила… — Как ты измокла, как дрожишь! — прошептал он, прижимая её к груди… И по его опьяневшему от счастья и вина лицу разлилась мягкая, детски добрая улыбка… Его ждали на этом холоде, в эту ночную пору! Это ли не любовь? И он засмеялся от счастья… Пронзительный, душу раздирающий вопль ответил на этот тихий, счастливый смех. Ни рёв моря, ни ветер, ничто не было в состоянии заглушить его. С лицом, искажённым отчаянием, молодая женщина не была в силах удержать этот вопль, и он вырвался наружу. В нём слышалось всё: и замужество поневоле, и непреоборимая антипатия к мужу, и тоска одиночества, и наконец рухнувшая надежда на свободное вдовство. Вся её жизнь с её горем, слезами и болью вылилась в этом вопле, не заглушённом даже трещавшими льдинами. Муж понял этот вопль, да и нельзя было не понять его… — Тебе горько, что меня не занесло снегом или не раздавило льдом! — пробормотал он. Нижняя губа его задрожала, и по лицу разлилась горькая улыбка. Он сошёл со ступеней и опустил жену наземь. — Пусть будет по-твоему! — сказал он. И, отвернувшись от жены, он пошёл к лодке. Там дурачок Петруша, стиснув зубы, дрожа и прыгая на одной ноге, тащил лодку в воду. — Куда ты? — спросил его Литвинов. — Больно мне, ваше высокоблагородие! Я утонуть хочу… Покойникам не больно… Литвинов прыгнул в лодку. Дурачок полез за ним. — Прощай, Наташа! — крикнул помещик.— Пусть будет по-твоему! Получай то, чего ждала, стоя здесь на холоде! С богом! Дурачок взмахнул вёслами, и лодка, толкнувшись о большую льдину, поплыла навстречу высоким волнам. — Греби, Петруша, греби! — говорил Литвинов.— Дальше, дальше! Литвинов, держась за края лодки, качался и глядел назад. Исчезла его Наташа, исчезли огоньки от трубок, исчез наконец берег… — Воротись! — услышал он женский надорванный голос. И в этом «воротись», казалось ему, слышалось отчаяние. — Воротись! У Литвинова забилось сердце… Его звала жена; а тут ещё на берегу в церкви зазвонили к рождественской заутрене. — Воротись! — повторил с мольбой тот же голос. Эхо повторило это слово. Протрещали это слово льдины, взвизгнул его ветер, да и рождественский звон говорил: «Воротись». — Едем назад! — сказал Литвинов, дёрнув дурачка за рукав. Но дурачок не слышал. Стиснув зубы от боли и глядя с надеждою в даль, он работал своими длинными руками… Ему никто не кричал «воротись», а боль в нерве, начавшаяся сызмальства, делалась всё острее и жгучей… Литвинов схватил его за руки и потянул их назад. Но руки были тверды, как камень, и не легко было оторвать их от вёсел. Да и поздно было. Навстречу лодке неслась громадная льдина. Эта льдина должна была избавить навсегда Петрушу от боли… До утра простояла бледная женщина на берегу моря. Когда её, полузамёрзшую и изнемогшую от нравственной муки, отнесли домой и уложили в постель, губы её всё ещё продолжали шептать: «Воротись!» В ночь под Рождество она полюбила своего мужа… 1883 |
В рождественскую ночь
Автор
