Он собрал нас к себе в кабинет и голосом, дрожащим от слёз, трогательным, нежным, приятельским, но не допускающим возражений, сказал нам речь. — Я знаю всё,— сказал он.— Всё! Да! Насквозь вижу. Я давно уже заметил этот, так сказать, э… э… э… дух, атмосферу… дуновение. Ты, Цицюльский, читаешь Щедрина, ты, Спичкин, читаешь тоже что-то такое… Всё знаю. Ты, Тупоносов, сочиняешь… тово… статьи, там, всякие… и вольно держишь себя. Господа! Прошу вас! Прошу вас не как начальник, а как человек… В наше время нельзя так. Либерализм этот должен исчезнуть. Говорил он в таком роде очень долго. Пронял всех нас, пронял теперешнее направление, похвалил науки и искусства, с оговоркой о пределе и рамках, из коих наукам выходить нельзя, и упомянул о любви матерей… Мы бледнели, краснели и слушали. Душа наша мылась в его словах. Нам хотелось умереть от раскаяния. Нам хотелось облобызать его, пасть ниц… зарыдать… Я глядел в спину архивариуса, и мне казалось, что эта спина не плачет только потому, что боится нарушить общественную тишину. — Идите! — кончил он.— Я всё забыл! Я не злопамятен… Я… я… Господа! История говорит нам… Мне не верите, верьте истории… История говорит нам… Но увы! Мы не узнали, что говорит нам история. Голос его задрожал, на глазах сверкнули слёзы, вспотели очки. В тот же самый момент послышались всхлипывания: то рыдал Цицюльский. Спичкин покраснел, как варёный рак. Мы полезли в карманы за платками. Он замигал глазками и тоже полез за платком. — Идите! — залепетал он плачущим голосом.— Оставьте меня! Оставь… те… Ммда… Но увы! Выньте вы из часов маленький винтик или бросьте вы в них ничтожную песчинку — и остановятся часы. Впечатление, произведённое речью, исчезло, как дым, у самых дверей своего апогея. Апофеоз не удался… и благодаря чему же? Ничтожеству! Он полез в задний карман и вместе с платком вытащил оттуда какой-то ремешок. Нечаянно, разумеется. Ремешок, маленький, грязненький, закорузлый, поболтался в воздухе змейкой и упал к ногам архивариуса. Архивариус поднял его обеими руками и с почтительным содроганием во всех членах положил на стол. — Ремешок-с,— прошептал он. Цицюльский улыбнулся. Заметив его улыбку, я, и сам того не желая, прыснул в кулак… как дурак, как мальчишка! За мной прыснул Спичкин, за ним Трёхкапитанский — и всё погибло! Рухнуло здание. — Ты чего же это смеёшься? — услышал я громовой голос. Батюшки-светы! Гляжу: его глаза глядят на меня, только на меня… в упор! — Где ты находишься? А? Ты в портерной? А? Забываешься? Подавай в отставку! Мне либералов не надо. 1882 |