«Милостивый государь, отец и благодетель!» — сочинял начерно чиновник Невыразимов поздравительное письмо. «Желаю как сей Светлый день, так и многие предбудущие провести в добром здравии и благополучии. А также и семейству жел…» Лампа, в которой керосин был уже на исходе, коптила и воняла гарью. По столу, около пишущей руки Невыразимова, бегал встревоженно заблудившийся таракан. Через две комнаты от дежурной швейцар Парамон чистил уже в третий раз свои парадные сапоги, и с такой энергией, что его плевки и шум ваксельной щетки были слышны во всех комнатах. «Что бы ещё такое ему, подлецу, написать?» — задумался Невыразимов, поднимая глаза на закопчённый потолок. На потолке увидел он тёмный круг — тень от абажура. Ниже были запылённые карнизы, ещё ниже — стены, выкрашенные во время оно в сине-бурую краску. И дежурная комната показалась ему такой пустыней, что стало жалко не только себя, но даже таракана… «Я-то отдежурю и выйду отсюда, а он весь свой тараканий век здесь продежурит,— подумал он, потягиваясь.— Тоска! Сапоги себе почистить, что ли?» И, ещё раз потянувшись, Невыразимов лениво поплёлся в швейцарскую. Парамон уже не чистил сапог… Держа в одной руке щётку, а другой крестясь, он стоял у открытой форточки и слушал… — Звонют-с! — шепнул он Невыразимову, глядя на него неподвижными, широко раскрытыми глазами.— Уже-с! Невыразимов подставил ухо к форточке и прислушался. В форточку, вместе со свежим весенним воздухом, рвался в комнату пасхальный звон. Рёв колоколов мешался с шумом экипажей, и из звукового хаоса выделялся только бойкий теноровый звон ближайшей церкви да чей-то громкий, визгливый смех. — Народу-то сколько! — вздохнул Невыразимов, поглядев вниз на улицу, где около зажжённых плошек мелькали одна за другой человеческие тени.— Все к заутрене бегут… Наши-то теперь, небось, выпили и по городу шатаются. Смеху-то этого сколько, разговору! Один только я несчастный такой, что должен здесь сидеть в этакий день. И каждый год мне это приходится! — А кто вам велит наниматься? Ведь вы не дежурный сегодня, а Заступов вас за себя нанял. Как людям гулять, так вы и нанимаетесь… Жадность! — Какой чёрт жадность? Не из чего и жадничать: всего два рубля денег да галстук на придачу… Нужда, а не жадность! А хорошо бы теперь, знаешь, пойти с компанией к заутрене, а потом разговляться… Выпить бы этак, закусить да и спать завалиться… Сидишь ты за столом, свячёный кулич, а тут самовар шипит и сбоку какая-нибудь этакая обжешка…1 Рюмочку выпил и за подбородочек подержал, а оно и чувствительно… человеком себя чувствуешь… Эхх… пропала жизнь! Вон какая-то шельма в коляске проехала, а ты тут сиди да мысли думай… — Всякому своё, Иван Данилыч. Бог даст, и вы дослужитесь, в колясках ездить будете. — Я-то? Ну, нет, брат, шалишь. Мне дальше титулярного не пойти, хоть тресни… Я необразованный. — Наш генерал тоже без всякого образования, одначе… — Ну, генерал, прежде чем этого достигнуть, сто тысяч украл. И осанка, брат, у него не та, что у меня… С моей осанкой недалеко уйдёшь! И фамилия преподлейшая: Невыразимов! Одним словом, брат, положение безвыходное. Хочешь — так живи, а не хочешь — вешайся… Невыразимов отошёл от форточки и в тоске зашагал по комнатам. Рёв колоколов становился всё сильнее и сильнее. Чтобы слышать его, не было уже надобности стоять у окна. И чем явственнее слышался звон, чем громче стучали экипажи, тем темнее казались бурые стены и закончённые карнизы, тем сильнее коптила лампа. «Нешто удрать с дежурства?» — подумал Невыразимов. Но бегство это не обещало ничего путного… Выйдя из правления и пошатавшись по городу, Невыразимов отправился бы к себе на квартиру, а на квартире у него было ещё серее и хуже, чем в дежурной комнате… Допустим, что этот день он провёл бы хорошо, с комфортом, но что же дальше? Всё те же серые стены, всё те же дежурства по найму и поздравительные письма… Невыразимов остановился посреди дежурной комнаты и задумался. Потребность новой, лучшей жизни невыносимо больно защемила его за сердце. Ему страстно захотелось очутиться вдруг на улице, слиться с живой толпой, быть участником торжества, ради которого ревели все эти колокола и гремели экипажи. Ему захотелось того, что переживал он когда-то в детстве: семейный кружок, торжественные физиономии близких, белая скатерть, свет, тепло… Вспомнил он коляску, в которой только что проехала барыня, пальто, в котором щеголяет экзекутор, золотую цепочку, украшающую грудь секретаря… Вспомнил тёплую постель, Станислава, новые сапоги, виц-мундир без протёртых локтей… вспомнил потому, что всего этого у него не было… «Украсть нешто? — подумал он.— Украсть-то, положим, не трудно, но вот спрятать-то мудрено… В Америку, говорят, с краденым бегают, а чёрт её знает, где эта самая Америка! Для того, чтобы украсть, тоже ведь надо образование иметь». Звон утих. Слышался только отдалённый шум экипажей да кашель Парамона, а грусть и злоба Невыразимова становились всё сильнее, невыносимей. В присутствии часы пробили половину первого. «Донос написать, что ли? Прошкин донёс, и в гору пошёл…» Невыразимов сел за свой стол и задумался. Лампа, в которой керосин совсем уже выгорел, сильно коптила и грозила потухнуть. Заблудившийся таракан всё ещё сновал по столу и не находил пристанища… «Донести-то можно, да как его сочинишь! Надо со всеми экивоками, с подходцами, как Прошкин… А куда мне! Такое сочиню, что мне же потом и влетит. Бестолочь, чёрт возьми меня совсем!» И Невыразимов, ломая голову над способами, как выйти из безвыходного положения, уставился на написанное им черновое письмо. Письмо это было писано к человеку, которого он ненавидел всей душой и боялся, от которого десять лет уже добивался перевода с шестнадцатирублёвого места на восемнадцатирублёвое… — А… бегаешь тут, чёрт! — хлопнул он со злобой ладонью по таракану, имевшему несчастье попасться ему на глаза.— Гадость этакая! Таракан упал на спину и отчаянно замотал ногами… Невыразимов взял его за одну ножку и бросил в стекло. В стекле вспыхнуло и затрещало… И Невыразимову стало легче. 1885 1. …этакая обжешка… — От франц. objet (предмет). |
Мелюзга
Автор
