Гриша, маленький, семилетний карапузик, стоял около кухонной двери, подслушивал и заглядывал в замочную скважину. В кухне происходило нечто, по его мнению, необыкновенное, доселе невиданное. За кухонным столом, на котором обыкновенно рубят мясо и крошат лук, сидел большой, плотный мужик в извозчичьем кафтане, рыжий, бородатый, с большой каплей пота на носу. Он держал на пяти пальцах правой руки блюдечко и пил чай, причём так громко кусал сахар, что Гришину спину подирал мороз. Против него на грязном табурете сидела старуха нянька Аксинья Степановна и тоже пила чай. Лицо у няньки было серьёзно и в то же время сияло каким-то торжеством. Кухарка Пелагея возилась около печки и, видимо, старалась спрятать куда-нибудь подальше своё лицо. А на её лице Гриша видел целую иллюминацию: оно горело и переливало всеми цветами, начиная с красно-багрового и кончая смертельно-бледным. Она, не переставая, хваталась дрожащими руками за ножи, вилки, дрова, тряпки, двигалась, ворчала, стучала, но в сущности ничего не делала. На стол, за которым пили чай, она ни разу не взглянула, а на вопросы, задаваемые нянькой, отвечала отрывисто, сурово, не поворачивая лица. — Кушайте, Данило Семёныч! — угощала нянька извозчика.— Да что вы всё чай да чай? Вы бы водочки выкушали! И нянька придвигала к гостю сороковушку и рюмку, причем лицо её принимало ехиднейшее выражение. — Не потребляю-с… нет-с…— отнекивался извозчик.— Не невольте, Аксинья Степановна. — Какой же вы… Извозчики, а не пьёте… Холостому человеку невозможно, чтоб не пить. Выкушайте! Извозчик косился на водку, потом на ехидное лицо няньки, и лицо его самого принимало не менее ехидное выражение: нет, мол, не поймаешь, старая ведьма! — Не пью-с, увольте-с… При нашем деле не годится это малодушество. Мастеровой человек может пить, потому он на одном месте сидит, наш же брат завсегда на виду в публике. Не так ли-с? Пойдёшь в кабак, а тут лошадь ушла; напьёшься ежели — ещё хуже: того и гляди, уснёшь или с козел свалишься. Дело такое. — А вы сколько в день выручаете, Данило Семёныч? — Какой день. В иной день на зелёненькую выездишь, а в другой раз так и без гроша ко двору поедешь. Дни разные бывают-с. Нониче наше дело совсем ничего не стоит. Извозчиков, сами знаете, хоть пруд пруди, сено дорогое, а седок пустяковый, норовит всё на конке проехать. А всё ж, благодарить бога, не на что жалиться. И сыты, и одеты, и… можем даже другого кого осчастливить… (извозчик покосился на Пелагею)… ежели им по сердцу. Что дальше говорилось, Гриша не слышал. Подошла к двери мамаша и послала его в детскую учиться. — Ступай учиться. Не твоё дело тут слушать! Придя к себе в детскую, Гриша положил перед собой «Родное слово»,1 но ему не читалось. Всё только что виденное и слышанное вызвало в его голове массу вопросов. «Кухарка женится…— думал он.— Странно. Не понимаю, зачем это жениться? Мамаша женилась на папаше, кузина Верочка — на Павле Андреиче. Но на папе и Павле Андреиче, так и быть уж, можно жениться: у них есть золотые цепочки, хорошие костюмы, у них всегда сапоги вычищенные; но жениться на этом страшном извозчике с красным носом, в валенках… фи! И почему это няньке хочется, чтоб бедная Пелагея пленилась?» Когда из кухни ушёл гость, Пелагея явилась в комнаты и занялась уборкой. Волнение ещё не оставило её. Лицо её было красно и словно испуганно. Она едва касалась веником пола и по пяти раз мела каждый угол. Долго она не выходила из той комнаты, где сидела мамаша. Её, очевидно, тяготило одиночество и ей хотелось высказаться, поделиться с кем-нибудь впечатлениями, излить душу. — Ушёл! — проворчала она, видя, что мамаша не начинает разговора. — А он, заметно, хороший человек,— сказала мамаша, не отрывая глаз от вышиванья.— Трезвый такой, степенный. — Ей-богу, барыня, не выйду! — крикнула вдруг Пелагея, вся вспыхнув.— Ей-богу, не выйду! — Ты не дури, не маленькая. Это шаг серьёзный, нужно обдумать хорошенько, а так, зря, нечего кричать. Он тебе нравится? — Выдумываете, барыня!— застыдилась Пелагея.— Такое скажут, что… ей-богу… «Сказала бы: не нравится!» — подумал Гриша. — Какая ты, однако, ломака… Нравится? — Да он, барыня, старый! Гы-ы! — Выдумывай ещё! — окрысилась на Пелагею из другой комнаты нянька.— Сорока годов ещё не исполнилось. Да на что тебе молодой? С лица, дура, воды не пить… Выходи, вот и всё! — Ей-богу, не выйду! — взвизгнула Пелагея. — Блажишь! Какого лешего тебе ещё нужно? Другая бы в ножки поклонилась, а ты — не выйду! Тебе бы всё с почтальонами да лепетиторами перемигиваться! К Гришеньке лепетитор ходит, барыня, так она об него все свои глазищи обмозолила. У, бесстыжая! — Ты этого Данилу раньше видала? — спросила барыня Пелагею. — Где мне его видеть? Первый раз сегодня вижу. Аксинья откуда-то привела… чёрта окаянного… И откуда он взялся на мою голову! За обедом, когда Пелагея подавала кушанья, все обедающие засматривали ей в лицо и дразнили её извозчиком. Она страшно краснела и принуждённо хихикала. «Должно быть, совестно жениться…— думал Гриша.— Ужасно совестно!» Все кушанья были пересолены, из недожаренных цыплят сочилась кровь и, в довершение всего, во время обеда из рук Пелагеи сыпались тарелки и ножи, как с похилившейся полки, но никто не сказал ей ни слова упрёка, так как все понимали состояние её духа. Раз только папаша с сердцем швырнул салфетку и сказал мамаше: — Что у тебя за охота всех женить да замуж выдавать! Какое тебе дело? Пусть сами женятся, как хотят. После обеда в кухне замелькали соседские кухарки и горничные, и до самого вечера слышалось шушуканье. Откуда они пронюхали о сватовстве — бог весть. Проснувшись в полночь, Гриша слышал, как в детской за занавеской шушукались нянька и кухарка. Нянька убеждала, а кухарка то всхлипывала, то хихикала. Заснувши после этого, Гриша видел во сне похищение Пелагеи Черномором2 и ведьмой… С другого дня наступило затишье. Кухонная жизнь пошла своим чередом, словно извозчика и на свете не было. Изредка только нянька одевалась в новую шаль, принимала торжественно-суровое выражение и уходила куда-то часа на два, очевидно, для переговоров… Пелагея с извозчиком не видалась, и когда ей напоминали о нём, она вспыхивала и кричала: — Да будь он трижды проклят, чтоб я о нём думала! Тьфу! Однажды вечером в кухню, когда там Пелагея и нянька что-то усердно кроили, вошла мамаша и сказала: — Выходить за него ты, конечно, можешь, твоё это дело, но, Пелагея, знай, что он не может здесь жить… Ты знаешь, я не люблю, если кто в кухне сидит. Смотри же, помни… И тебя я не буду отпускать на ночь. — И бог знает что выдумываете, барыня! — взвизгнула кухарка.— Да что вы меня им попрекаете? Пущай он сбесится! Вот ещё навязался на мою голову, чтоб ему… Заглянув в одно воскресное утро в кухню, Гриша замер от удивления. Кухня битком была набита народом. Тут были кухарки со всего двора, дворник, два городовых, унтер с нашивками, мальчик Филька… Этот Филька обыкновенно трётся около прачешной и играет с собаками, теперь же он был причёсан, умыт и держал икону в фольговой ризе. Посреди кухни стояла Пелагея в новом ситцевом платье и с цветком на голове. Рядом с нею стоял извозчик. Оба молодые были красны, потны и усиленно моргали глазами. — Ну-с… кажись, время…— начал унтер после долгого молчания. Пелагея заморгала всем лицом и заревела… Унтер взял со стола большой хлеб, стал рядом с нянькой и начал благословлять. Извозчик подошёл к унтеру, бухнул перед ним поклон и чмокнул его в руку. То же самое сделал он и перед Аксиньей. Пелагея машинально следовала за ним и тоже бухала поклоны. Наконец отворилась наружная дверь, в кухню пахнул белый туман, и вся публика с шумом двинулась из кухни на двор. «Бедная, бедная! — думал Гриша, прислушиваясь к рыданьям кухарки.— Куда её повели? Отчего папа и мама не заступятся?» После венца до самого вечера в прачешной пели и играли на гармонике. Мамаша всё время сердилась, что от няньки пахнет водкой и что из-за этих свадеб некому поставить самовар. Когда Гриша ложился спать, Пелагея ещё не возвращалась. «Бедная, плачет теперь где-нибудь в потёмках! — думал он.— А извозчик на неё: цыц! цыц!» На другой день утром кухарка была уже в кухне. Заходил на минуту извозчик. Он поблагодарил мамашу и, взглянув сурово на Пелагею, сказал: — Вы же, барыня, поглядывайте за ней. Будьте заместо отца-матери. И вы тоже, Аксинья Степанна, не оставьте, посматривайте, чтоб всё благородно… без шалостев… А также, барыня, дозвольте рубликов пять в счёт ейного жалованья. Хомут надо купить новый. Опять задача для Гриши: жила Пелагея на воле, как хотела, не отдавая никому отчёта, и вдруг ни с того ни с сего явился какой-то чужой, который откуда-то получил право на её поведение и собственность! Грише стало горько. Ему страстно, до слёз захотелось приласкать эту, как он думал, жертву человеческого насилия. Выбрав в кладовой самое большое яблоко, он прокрался на кухню, сунул его в руку Пелагее и опрометью бросился назад. 1885 1. «Родное слово» — книга известного русского педагога К.Д.Ушинского (1824—1870), предназначенная для первоначального обучения; вышла впервые в 1864 г. и много раз переиздавалась. |