(РАССКАЗ ОХОТНИКА, НИКОГДА В ЦЕЛЬ НЕ ПОПАДАЮЩЕГО) Было четыре часа утра… Степь обливалась золотом первых солнечных лучей и, покрытая росой, сверкала, точно усыпанная бриллиантовою пылью. Туман прогнало утренним ветром, и он остановился за рекой свинцовой стеной. Ржаные колосья, головки репейника и шиповника стояли тихо, смирно, только изредка покланиваясь друг другу и пошёптывая. Над травой и над нашими головами, плавно помахивая крыльями, носились коршуны, кобчики и совы. Они охотились… Аким Петрович Отлетаев, мировой судья, земский врач, я, зять Отлетаева Предположенский и волостной старшина Козоедов ехали все шестеро на отлетаевской коляске-розвальне на охоту. За коляской, вывалив языки, бежали четыре пса. Я и земский врач — народ худенький, остальные же толсты, как стоведёрные бочки, а потому, несмотря на то, что дедовская коляска была и широка и глубока, нам было до чёртиков тесно. Я то и дело толкал локтём и ружейным прикладом в живот Козоедова. Все мы толкались, пыхтели, морщились, всей душой ненавидели друг друга и с нетерпением ждали того времени, когда нам можно будет вылезть из коляски. Ехали мы подальше в степь пострелять куропаток, стрепетов, перепелов, болотной дичи и, если фортуна оглянётся на нас, дрохв. Предводительствовал нами хозяин коляски и коней Отлетаев, по милости которого мы и ехали на охоту. Тела наши были сдавлены, но зато души были преисполнены радостями самого высшего качества! Кто никогда не ездил и не шлялся на охоту, тому не понять этих радостей. Мы держали наши ружья и глядели на них так любовно, как маменьки глядят на своих сыночков, подающих большие надежды. — А каков наш будет маршрут? — спросил я, когда мы отъехали от Отлетаевки верст на десять. — Сейчас едем на Еланчик,— отвечал Отлетаев,— бекасов стрелять… Отсюда это вёрст восемь будет. Там же и перепелов на просе постреляем… Пострелявши перепелов, ночевать станем, а уж завтра чуть свет у нас самая-то настоящая стрельба начнётся… — А что, господа, как думаете,— спросил я, показывая пальцем на коршуна, который купался далеко в небесной синеве,— можно ли попасть отсюда? Попадёте? — Не попадёшь! — сказал Отлетаев.— Далеко очень! Впрочем, из моего ружья попадёшь… — И из вашего ружья не попадёшь,— заметил Предположенский. — Попадёшь. Дробью не попадёшь, не достанет, а пулей наверно… — И пулей не попадёшь. — Уж это позвольте мне знать, попаду я или не попаду! Вы ружья моего не знаете, а я знаю… Вы отродясь не видали хороших ружей, а потому это вам и кажется таким странным… Я и дальше попадал… Предположенский откинул назад голову и засмеялся… — Чего же смеёшься? — продолжал Отлетаев.— Не веришь, небось? — Разумеется, не верю. — Гм… Ружья моего, значит, не знаешь… Ружьё замечательное! Недаром шестьсот целковых стоит… — Сколь…ко?? — спросил Предположенский и вытянул шею…— Сколько? Повторите, папаша! — Шестьсот рублей… Чего же ты смеёшься? Ты погляди на ружьё, да потом и скаль зубы! — Я вижу… Чьей фабрики? — Марсельское… Фабрики Лепелье… — Лепелье? Не слыхал что-то такой фабрики… Ружьё, как ружьё… Рублей сто, стоит… Не люблю, тесть, когда вы врёте! Зачем врать? Я не понимаю, зачем врать? — Ружьё хорошее,— заметил мировой,— но шестисот не стоит. Вы переплатили, Аким Петрович! — Он вовсе не переплачивал! — горячился Предположенский,— он врёт! Врёт, как школяр! Отлетаев завертелся и покраснел. — Не таковский, чтоб врать,— сказал он.— Так-то-с! Ты вот… ты вот так врёшь! Ну да! Ты вот так и норовишь уколоть! С тобой ездить не следует. Я не знаю, зачем я с тобой поехал!.. — И не ездил бы… Зачем врать, не понимаю! Врёт, как свинья! — Сам свинья! Свинья и дурак вместе с тем… Мы начали усовещевать Предположенского. — Пусть oн не врёт! — оправдывался непокорный зять.— Моя душа возмущается, ежели кто врёт… И свиньей пусть не бранится. Сам он свинья, вот что! А если ему неприятно, что я еду, так… шут с ним! Я могу и не ехать! — Ну, полноте! Аким Петрович и не думал вас оскорблять! Стоит ли поднимать бурю из-за пустяков? Предположенский надулся, как объевшийся индюк, и умолк. — Нельзя-с! — обратился, немного погодя, к Предположенскому Козоедов.— Нельзя-с! Он вам теперь, можно сказать, заместо родителев, тесть он вам, а вы грубости наносите… А грешно! Зять взглянул презрительно на старшину и сардонически усмехнулся… — Тебя спрашивают нешто? — спросил он.— Спрашивают? Молчи, коли… Сиди, ежели сидишь!.. Заместо родителев… Говорить ещё не умеешь, а тоже лезешь… Гм… Суконное ры… Мужлан! — Вот видите-с, какие вы! Не любите, коли люди покойно сидят. Я хотя и из простого звания произошёл, хотя, могу сказать, и никакого образования не проходил, но могу сказать, что имею в груди, и в сердце, и в душе всякие чувства, а вы вот так нет, хоть вы и науки проходили по всем степеням… Так-то-с! — Перестаньте, господа! — вмешался я.— Полно вам друг другу мораль читать! Давайте молчать… Отлетаев с сопеньем вытащил из бокового кармана объёмистый, сильно потёртый портсигар и запустил в него свои толстые пальцы. Доктор и мировой протянули руки к его портсигару. — Нет-с, извините-с! — сказал внушительно Отлетаев.— Дружба дружбой, а табачок врозь. Мне самому не хватит… Дорога велика, а у меня папирос-то с собой только четыре десятка… Доктор и мировой сильно сконфузились и, чтобы укрыть подальше от света белого свой конфуз, засвистали из «Мадам Анго».1 Отлетаев был глуп, как сорок тысяч братьев,2 и невежа страшная… Mы его терпеть не могли. Сконфуженный доктор закурил собственную папироску и начал рассказывать анекдоты. Рассказал он их штук двадцать; из них только один не был сальным, остальные же так и таяли в наших ушах. — А вы, батенька, мастер! — похвалил я доктора.— Не знал я, что вы такой юморист! — Да-с… Кое-что знаем,— сказал доктор.— Ежели б я захотел в журналах сотрудничать, то миллионы бы имел. Больше вашего зарабатывал бы. — Не сомневаюсь… Чего же не сотрудничаете? — Не хочу! — Почему же? — Не хочу, вот и всё! Совесть есть! Нешто человек с совестью может в наших журналах писать? Никогда! Я даже не читаю никогда газет! Считаю болванами тех, кто выписывает их, тратит деньги… — А я наоборот,— заметил мировой,— считаю тех болванами, кто не тратит деньги на газеты… — Доктор не в духе сегодня.— сказал я.— Не будем его трогать… — Кто вам сказал, что я не в духе? Я в духе… Вы потому так заступаетесь за газеты, что в них пишете, а по-моему, они… тьфу! Яйца выеденного не стоят. Врут, врут и врут. Первые вруны и сплетники! Газетчики — те же адвокаты… Врут и не имеют совести! — Я был адвокатом,— сказал мировой,— а совесть имел. Предположенский и Козоедов переглянулись и ехидно улыбнулись. — Я не про вас говорю… Я вообще… Вообще все мошенники… И газетчики, и адвокаты, и все… Я, вместо того чтобы молчать, продолжал заступаться за газетчиков. Мировой продолжал заступаться за адвокатов… В коляске поднялся спор. — А медицина-то ваша? — ухватился я.— Медицина? Что она стоит? Небось не врёте? Только денежки берёте! Что такое доктор? Доктор есть предисловие гробокопателя… вот что-с! Впрочем, я не знаю, для чего я с вами спорю? Разве у вас есть логика? Вы кончили университет, но рассуждаете, как банщик… — Говорите хладнокровно! Можно, полагаю, и без оскорблений! — Газетчиков и адвокатов ругаем,— забасил Предположенский,— а самой настоящей-то врали и не видим… Потолкуйте-ка с тестюшкой, он любого адвоката по брехательной части за пояс заткнёт… И так далее… Слово за слово, гримаса за гримасой, сплетня за сплетней, и дело зашло чёрт знает куда… Мы начали рассказывать всё, что за зиму накопилось в наших душах друг против друга. Мы перещеголяли старых девок. Между тем пока мы, не выспавшиеся, полупьяные, каверзили друг против друга, солнце поднималось всё выше и выше… Туман исчез окончательно, и начался летний день… Было кругом тихо, славно… Только мы одни нарушали тишину… Подъехав к первому попавшемуся болотцу, мы вылезли из коляски и, сердитые, надутые, побрели в разные стороны. Водворять среди нас согласие взялся Козоедов. Он подбросил высоко вверх трёхкопеечную монету, выстрелил в неё и попал. Мы все вместе подняли монету, сосчитали на ней число следов от дроби и кое-как разговорились. Предположенский согнал коростеля и убил. Мы его поздравили и крикнули «ура». Согласие было бы окончательно водворено, если бы не доктор. Доктор, пока мы поздравляли Предположенского с первым успехом, подошёл к коляске, развязал кулёк и принялся ублажать себя водочкой и закуской. — Доктор! Что это вы там делаете? — крикнул Отлетаев. — Ем и пью. — Какое же вы имеете право распоряжаться? — А что? — Это для вас положено? Не понимаю этого, извините, свинства! Не мог подождать! Что это вы раскупорили? Батюшки! Это моя настойка! Какое вы имеете право, милостивый государь? — Не кричите, пожалуйста! Потише! — Ведь эту настойку я для себя взял! Слаб здоровьем, взял настойки, и… на поди! Раскупорили! Просили его! Заверните балык! — Не заверну! Вам, неприличный и неделикатный человек, должно быть известно, что на охоте всё общее… Какой вы, извините, невежа! Доктор выпил рюмку настойки и назло Отлетаеву отрезал себе огромнейший кусок балыка. Предположенский подскочил к коляске и, чтобы насолить тестю, выпил из горлышка половину настойки… У Отлетаева навернулись слёзы. — Это вы назло? — зашептал он,— хорошо же! Хорошо! Вот вы как… Мерси боку…3 Мировой, не знавший, в чём дело, подошёл к коляске. — А-а-а?.. Закусываете? — спросил он.— А не рано ли? Впрочем, одну пропустить не мешает… За ваше здоровье! Мировой налил себе рюмку настойки и выпил. — Очень хорошо-с! Прекрасно-с! — крикнул уже Отлетаев. — Что прекрасно? — спросил мировой. — Ничего… Отлетаев сел в коляску, бросил на траву кулёк, иронически нам поклонился и ударил кучера Петра по спине. — Поезжай! — крикнул он. — Куда это вы? — удивились мы… — Ежели я вам противен… необразован… Козоедов! Иди садись, голубчик! Где нам, мужикам, с господами учёными охотиться? Освободим их от своего присутствия! Иди, милый! — Куда же вы? Что вы дурака корчите? — Ежели я дурак, то зачем вам беспокоиться?.. Пущай! Я и есть дурак… Прощайте-с… я домой… — А мы же на чём поедем? — На чём знаете… Коляска моя. — Да ты, тестюшка, белены, что ли, объелся? — крикнул Предположенский. Козоедов сел рядом с Отлетаевым и смиренно снял шляпу. — Ты с ума сошёл? — продолжал Предположенский.— Вылезай из коляски! — Не вылезу. Прощай, зять! Ты человек образованный, гуманный, цивилизованный… А я… Что я? — А ты — дурак! Господа, что же это такое? Кто его раздразнил? Вы, доктор? Вы, чёрт вас возьми, вечно лезете со своим учёным носом не в своё дело! — Я для вас не тесть… Прошу не орать,— обиделся доктор.— Коли будете орать, так и я уеду… — И уезжайте! Велика потеря! Скажите пожалуйста! Доктор пожал плечами, вздохнул и полез в коляску. Мировой махнул рукой и тоже полез в коляску. — Мы вечно так,— вздохнул он.— Никогда у нас ничего не выходит… — Погоняй! — крикнул Отлетаев. Пётр чмокнул губами, дёрнул вожжи, и коляска тронулась с места. Я и Предположенский переглянулись. — Стой! — крикнул я и побежал за коляской.— Стой! — Стой! — заорал Предположенский.— Стой, скоты! Коляска остановилась, и мы уселись. — Я тебе всё это припомню! — сказал, сверкая глазами, Предположенский и погрозил тестю кулаком.— Всё! До смерти будешь помнить этот день! До самого дома мы ехали молча. В душах наших радости высшего качества сменились самыми скверными чувствами. Мы готовы были слопать друг друга и не слопали только потому, что не знали, с какого конца начать лопать… Когда мы подъехали к отлетаевскому дому, на террасе сидела мадам Отлетаева и пила кофе… — Вы приехали? — удивилась она.— Что так рано? Мы вылезли из коляски и молча направились к воротам. — Куда же вы, господа? — закричала мадам Отлетаева.— А кофе пить? А обедать? Куда вы? Мы повернулись к крыльцу и молча, внушительно погрозили нашими огромными кулаками. Предположенский плюнул по направлению к крыльцу, выругался и отправился спать в конюшню. Дня через два Отлетаев, Предположенский, Козоедов, мировой, земский врач и я сидели в доме Отлетаева и играли в стуколку. Мы играли в стуколку и по обыкновению грызли друг друга… Дня через три мы поругались насмерть, а через пять пускали вместе фейерверк… Мы ссоримся, сплетничаем, ненавидим, презираем друг друга, но разойтись мы не можем. Не удивляйтесь и не смейтесь, читатель! Поезжайте и Отлетаевку, пoживите в ней зиму и лето, и вы узнаете, в чём дело… Глушь — не столица… В Отлетаевке рак — рыба, Фомa — человек и ссора — живое слово… 1882 1. …из «Мадам Анго» — оперетта Шарля Лекока (1832—1918) «Дочь мадам Анго». |
Двадцать девятое июня
Автор
