IПо приезде в Петербург я явился к старому другу, репортёру Стремглавову, и сказал ему так: — Стремглавов! Я хочу быть знаменитым. Стремглавов кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу, закурил папиросу, закрутил на столе пепельницу, поболтал ногой — он всегда делал несколько дел сразу — и отвечал: — Нынче многие хотят сделаться знаменитыми. — Я не «многий»,— скромно возразил я.— Василиев, чтоб они были Максимычами и в то же время Кандыбиными — встретишь, брат, не каждый день. Это очень редкая комбинация! — Ты давно пишешь? — спросил Стремглавов. — Что… пишу? — Ну, вообще — сочиняешь! — Да я ничего и не сочиняю. — Ага! Значит — другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться? — У меня нет слуха,— откровенно сознался я. — На что слуха? — Чтобы быть этим вот… как ты его там назвал?.. Музыкантом… — Ну, брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник. Так как я не интересовался живописью, то не мог упомнить всех русских художников, о чём Стремглавову и заявил, добавив: — Я умею рисовать метки для белья. — Не надо. На сцене играл? — Играл. Но когда я начинал объясняться героине в любви, у меня получался такой тон, будто бы я требую за переноску рояля на водку. Антрепренёр и сказал, что лучше уж пусть я на самом деле таскаю на спине рояли. И выгнал меня. — И ты всё-таки хочешь стать знаменитостью? — Хочу. Не забывай, что я умею рисовать метки! Стремглавов почесал затылок и сразу же сделал несколько дел: взял спичку, откусил половину, завернул её в бумажку, бросил в корзину, вынул часы и, засвистав, сказал: — Хорошо. Придётся сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь, даже хорошо, что ты мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли — это придаёт тебе оттенок непосредственности. Он дружески похлопал меня по плечу и обещал сделать всё, что от него зависит. IIНа другой день я увидел в двух газетах в отделе «Новости искусства» такую странную строку: — «Здоровье Кандыбина поправляется». — Послушай, Стремглавов,— спросил я, приехав к нему,— почему моё здоровье поправляется? Я и не был болен. — Это так надо,— сказал Стремглавов.— Первое известие, которое сообщается о тебе, должно быть благоприятным… Публика любит, когда кто-нибудь поправляется. — А она знает — кто такой Кандыбин? — Нет. Но она теперь уже заинтересовалась твоим здоровьем, и все будут при встречах сообщать друг другу: «А здоровье Кандыбина поправляется». — А если тот спросит: «Какого Кандыбина?» — Не спросит. Тот скажет только: «Да? А я думал, что ему хуже». — Стремглавов! Ведь они сейчас же и забудут обо мне! — Забудут. А я завтра пущу ещё такую заметку: «В здоровье нашего маститого»… Ты чем хочешь быть: писателем? художником?.. — Можно писателем. «В здоровье нашего маститого писателя Кандыбина наступило временное ухудшение. Вчера он съел только одну котлетку и два яйца всмятку. Температура 39,7». — А портрета ещё не нужно? — Рано. Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете. И он, озабоченный, убежал. IIIЯ с лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью. Поправлялся я медленно, но верно. Температура падала, количество котлет, нашедших приют в моём желудке, всё увеличивалось, а яйца я рисковал уже съесть не только всмятку, но и вкрутую. Наконец я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры. — «Вчера,— писала одна газета,— на вокзале произошло печальное столкновение, которое может окончиться дуэлью. Известный Кандыбин, возмущенный резким отзывом капитана в отставке о русской литературе, дал последнему пощёчину. Противники обменялись карточками». Этот инцидент вызвал в газетах шум. Некоторые писали, что я должен отказаться от всякой дуэли, так как в пощёчине не было состава оскорбления, и что общество должно беречь русские таланты, находящиеся в расцвете сил. Одна газета говорила: «Вечная история Пушкина и Дантеса повторяется в нашей полной несообразностей стране. Скоро, вероятно, Кандыбин подставит свой лоб под пулю какого-то капитана Ч*. И мы спрашиваем — справедливо ли это? С одной стороны — Кандыбин, с другой — какой-то никому не ведомый капитан Ч*». «Мы уверены,— писала другая газета,— что друзья Кандыбина не допустят его до дуэли. Большое впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг писателя) дал клятву, в случае несчастного исхода дуэли, драться самому с капитаном Ч*». Ко мне заезжали репортёры. — Скажите,— спросили они,— что побудило вас дать капитану пощёчину? — Да ведь вы читали,— сказал я.— Он резко отзывался о русской литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой. — Но ведь Айвазовский — художник! — изумлённо воскликнул репортёр. — Всё равно. Великие имена должны быть святыней,— строго отвечал я. IVСегодня я узнал, что капитан Ч* позорно отказался от дуэли, а я уезжаю в Ялту. При встрече со Стремглавовым я спросил его: — Что, я тебе надоел, что ты меня сплавляешь? — Это надо. Пусть публика немного отдохнёт от тебя. И потом это шикарно: «Кандыбин едет в Ялту, надеясь окончить среди чудной природы юга большую, начатую им вещь». — А какую вещь я начал? — Драму «Грани смерти». — Антрепренёры не будут просить её для постановки? — Конечно, будут. Ты скажешь, что, закончив, остался ею недоволен и сжёг три акта. Для публики это канальски эффектно! Через неделю я узнал, что в Ялте со мной случилось несчастье: взбираясь по горной круче, я упал в долину и вывихнул себе ногу. Опять началась длинная и утомительная история с сидением на куриных котлетках и яйцах. Потом я выздоровел и для чего-то поехал в Рим… Дальнейшие мои поступки страдали полным отсутствием всякой последовательности и логики. В Ницце я купил виллу, но не остался в ней жить, а отправился в Бретань кончать комедию «На заре жизни». Пожар моего дома уничтожил рукопись, и поэтому (совершенно идиотский поступок) я приобрёл клочок земли под Нюрнбергом. Мне так надоели бессмысленные мытарства по белу свету и непроизводительная трата денег, что я отправился к Стремглавову и категорически заявил: — Надоело! Хочу, чтобы юбилей. — Какой юбилей? — Двадцатипятилетний. — Много. Ты всего-то три месяца в Петербурге. Хочешь десятилетний? — Ладно,— сказал я.— Хорошо проработанные 10 лет дороже бессмысленно прожитых 25. — Ты рассуждаешь, как Толстой! — восхищенно вскричал Стремглавов. — Даже лучше. Потому что я о Толстом ничего не знаю, а он обо мне узнает. VСегодня справлял десятилетний юбилей своей литературной и научно-просветительной деятельности… На торжественном обеде один маститый литератор (не знаю его фамилии) сказал речь. — Вас приветствовали, как носителя идеалов молодежи, как певца родной скорби и нищеты,— я же скажу только два слова, но которые рвутся из самой глубины наших душ: здравствуй, Кандыбин! — А, здравствуйте,— приветливо отвечал я, польщённый.— Как вы поживаете? Все целовали меня. 1910 |
Волшебная сила пиара! Написано целых сто лет назад, а насколько это по-прежнему актуально :-)