Пройдет ещё лет двадцать. Мы все, теперешние, сделаемся стариками… Мировая война отойдёт в область истории, о ней будут говорить как о чём-то давно прошедшем, легендарном… И вот, когда внуки окружат кого-нибудь из нас у горящего камина и начнут расспрашивать о нашем участии в мировой войне,— воображаю, как тогда мы, старички, начнём врать!.. То есть врать будут, конечно, другие старички, а не я. Я не такой. И так как я врать не могу, то положение моё будет ужасное. Что я расскажу внукам? Чем смогу насытить их жадное любопытство? Был я на войне? Был. Кем был? Солдатом, офицером или генералом? Никем! Нелёгкая понесла меня на войну, хотя меня никто и не приглашал. Когда я во время призыва пришёл в воинское присутствие, меня осмотрели и сказали: — Вы не годитесь! Я обиделся: — Это почему же, скажите на милость?! — У вас зрение плохое. — Позвольте! Что у вас там требуется на войне? Убивать врагов? Ну, так это штука нехитрая. Подведите мне врага так близко, чтобы я его видел, и он от меня не уйдёт! — Да вы раньше дюжину своих перестреляете, прежде чем убьёте одного чужого!.. Вышел я из этого бюрократического учреждения обиженный, хлопнув дверью. Решил поехать на войну в качестве газетного корреспондента. Один знакомый еврей долго уговаривал меня не ехать. — Зачем вам ехать?! Не понимаю вашего характера! Что это за манера: где две державы воюют — вы обязательно в серёдку влезете! Однако я поехал, и, как говорил этот мудрый еврей,— конечно, влез в самую серёдку… * * *На позициях (под Двинском) ко мне привыкли как к неизбежному злу. Некоторые даже полюбили меня за кротость и весёлый нрав. Однажды подсел я к солдатам в окопе. Сидели, мирно разговаривали, я угощал их папиросами. Вдруг — стрельба усилилась, раздались какие-то крики, команда — я за разговором и не заметил что, собственно, скомандовали. Все закричали «ура!», выскочили из окопов, побежали вперёд. Закричал и я за компанию «ура», тоже выскочил и тоже побежал. Кто-то кого-то бил, колол, а я вертелся во все стороны, понимая по своей скромности, что я мешаю и тем, и другим… Люди делают серьёзное дело, а я тут же верчусь под ногами. Потом кто-то от кого-то побежал. Мы ли от немцев, немцы ли от нас — неизвестно. Вообще, я того мнения, что в настоящей битве никогда не разберёшь — кто кого поколотил и кто от кого бежал… Это уж потом разбирают опытные люди в главном штабе. Бежал я долго — от врага ли или за врагом — и до сих пор не знаю. Может быть, меня нужно было наградить орденом как отчаянного храбреца, может быть — расстрелять как труса. Бежал я долго — так долго, что когда огляделся,— около меня уже никого не было. Только один немец (очевидно, такого же неопределённого характера, как и я сам) семенил почти рядом со мной. — Попался?! — торжествующе вскричал я. Он вместо ответа взял на изготовку штык и бросился на меня. Я всплеснул руками и сердито вскрикнул: — С ума ты сошёл?! Ведь ты меня так убить можешь! Он так был поражён моим окриком, что опустил штык. — Я и хочу тебя убить! — За что? Что я, у тебя жену любимую увёз или деньги украл?! Идиот! Рассудительный тон действует на самые тупые головы освежающе: — Да,— возразил он сконфуженно, ковыряя штыком землю.— Но ведь теперь война! — Я понимаю, что война, но нельзя же ни с того ни с сего тыкать штыком в живот малознакомому человеку!! Мы помолчали. «Во всяком случае,— подумал я,— он мой пленник, и я доставлю его живым в наш лагерь. Воображаю, как все будут удивлены! Вот тебе и „плохое зрение“! Может быть, орден дадут…» — Во всяком случае,— сказал немец,— ты мой пленник, и я… Это было верхом нахальства! — Что?! Я твой пленник? Нет, брат, я тебя взял в плен и теперь ты не отвертишься!.. — Что-о? Я за тобой гнался, да я же и твой пленник? — Я нарочно от тебя бежал, чтобы заманить подальше и схватить,— пустил я в ход так называемую «военную хитрость». — Да ведь ты меня не схватил?! — Это — деталь. Пойдём со мной. — Пойдём,— подумав, согласился мой враг,— только уж ты не отвертишься: я тебя веду как пленника. — Вот новости! Это мне нравится! Он меня ведёт! Я тебя веду, а не ты! Мы схватили друг друга за руки и, переругиваясь, пошли вперёд. Через час бесцельного блуждания по голому полю мы оба пришли к печальному заключению, что заблудились. Голод давал себя чувствовать, и я очень обрадовался, когда у немца в сумке обнаружился хлеб и коробка мясных консервов. — На,— сказал враг, отдавая мне половину.— Так как ты мой пленник, то я обязан кормить тебя. — Нет,— возразил я.— Так как ты мой пленник, то всё, что у тебя,— моё! Я, так сказать, захватил твой обоз. Мы закусили, сидя под деревом, и потом запили коньяком из моей фляжки. — Спать хочется,— сказал я, зевая.— Устаёшь с этими битвами, пленными… — Ты спи, а мне нельзя,— вздохнул немец. — Почему?! — Я должен тебя стеречь, чтобы ты не убежал. До этого я сам не решался уснуть, боясь, что немец воспользуется моим сном и убежит, но немец был упорен как осёл… Я растянулся под деревом. Проснулся перед вечером. — Сидишь? — спросил я. — Сижу,— сонно ответил он. — Ну, можешь заснуть, если хочешь, я тебя постерегу. — А вдруг — сбежишь? — Ну, вот! Кто же от пленников убегает. Немец пожал плечами и заснул. Закат на далёком пустом горизонте нежно погасал, освещая лицо моего врага розовым нежным светом… «Что, если я уйду? — подумал я.— Надоело мне с ним возиться. И потом — положение создалось совершенно невыносимое: я его считаю своим пленником, а он меня — своим. Если же мы оба освободим один другого друг от друга, то это будет как бы обмен военнопленными!» Я встал и, стараясь не шуметь, пошёл на запад, а перед этим, чтобы вознаградить своего врага за потерю пленника, положил в его согнутую руку мою фляжку с коньяком. И он спал так, похожий на громадного ребёнка, которому сунули в руку соску и который расплачется по пробуждении, увидев, что нянька ушла… Вот и все мои похождения на театре войны. Но как я расскажу это внукам, когда ничего нельзя выяснить: мы ли победили или враг; мы ли от врага бежали или враг от нас, я ли взял немца в плен или немец меня? Теперь, пока я ещё молодой,— рассказал всю правду. Состарюсь — придётся врать внукам. 1925 |