IУгадать призвание в человеке, направить его на настоящий путь — что может быть прекраснее этого? Издатель газеты «Суета сует» критически оглядел мою фигуру и сказал: — Гм… Что же вы можете у нас делать?.. Гм… Василий Васильевич очень просил за вас, а мне хотелось бы сделать ему приятное. Знаете что? Поступайте к нам на вырезки. — На вырезки так на вырезки,— равнодушно согласился я.— На какие вырезки? — Это очень несложное дело. Вы берёте пачку только что полученных чужих газет и начинаете проглядывать их, вырезывая ножницами самое интересное и сенсационное. Потом наклеиваете эти вырезки на бумагу и, сопроводив их соответствующими примечаниями, отсылаете в типографию. Справитесь с этим? — Всякий дурак справился бы с этим. — Ну а вы? — Тем более я справлюсь,— скромно подтвердил я. — Ну, с богом. Я сел на указанное мне место и прилежно занялся своим новым делом. Я читал газеты, резал их ножницами, мазал клеем, наклеивал, приписывал и, хотя устал как собака, но зато с честью выполнил свою задачу. На другой день утром редактор подошёл ко мне и решительно сказал: — Не делайте больше вырезок! — Почему? — Потому что у вас получается чёрт знает что. — Рассказывайте! — недоверчиво возразил я.— Приснилось это вам, что ли? — Нет, не приснилось… Ну посмотрите, что вы навырезывали! Ну прочтите сами, своими глазами, что напечатано в нашей газете благодаря вам! Можно это допустить? Я пожал плечами и, развернув газету, просмотрел свою вчерашнюю работу. «Обзор печати. Газета «Тамбовский голос» сообщает очень интересное сведение: вице-губернатор Мохначёв выехал в Петербург. К сожалению, причина выезда этого администратора не указана… В «Калужских ведомостях» читаем: «Вчера его пр-во господин губернатор присутствовал на панихиде по усопшем правителе канцелярии. Вечером его пр-во отбыл в имение». Небезынтересное для наших читателей сведение сообщает «Акмолинское эхо»: Акмолинский apхиерей собирается в поездку по епархии. Степной генерал-губернатор вчера, по недосугу, обычного приёма у себя не делал. Городской голова возвращается 15-го. «Минскому листку» удалось узнать, что вчера предводитель дворянства праздновал обручение своей дочери с полковником Дзедушецким. Его сиятельство собирается за границу». Я внимательно прочёл всё до конца и спросил редактора: — А разве плохо? — Не плохо, а бессмысленно. Кому интересны ваши поездки вице-губернаторов, семейные радости предводителей дворянства и экскурсии apxиepeeв? Неужели кому-нибудь из нас интересно, что акмолинский городской голова вернётся 15-го. Начхать нам на него! — Ну вы поосторожнее… Ведь он всё-таки начальство. — Вы не годитесь для вырезок,— категорически заявил редактор.— Вы слишком раболепны. — Ну, попробуем что-нибудь другое,— равнодушно согласился я.— В самом деле, вырезки мне не по душе. Дайте мне что-нибудь повыше. Редактор задумался. — У нас как раз нет заведующего театром. Хотите попробовать? Вы понимаете что-нибудь в театре? — Что ж тут понимать? Тут и понимать-то нечего. — Ну, попробуем вас. Займитесь пока назначением рецензентов в театры на сегодня — кому куда идти. А потом составьте хронику. Ну, с богом. IIОставшись один, я первым долгом ознакомился с отделом зрелищ и, после краткого раздумья, решил остановиться на самом интересном: 1) опера; 2) симфонический концерт; 3) борьба. Когда я разобрал редакционные билеты, ко мне постучались. — Войдите! В комнату вошёл один из рецензентов. Он опрокинул попавшееся на его пути кресло, вежливо поклонился портрету Толстого и, обратившись к печке, спросил её: — Вы, кажется, заведуете теперь театром? Куда я сегодня должен пойти? Сразу же я выяснил, что в словах рецензента не было никакой иронии. Просто он был преотчаянно близорук, почти слеп. Когда я окликнул его, он обернулся, наткнулся на другое кресло и, добродушно извинившись, пожал ручку этого кресла. — Куда мне этого калеку? — пробормотал я.— Xoрошие сотрудники, нечего сказать. Ну как я пошлю его куда-нибудь в ответственное место?.. Я выбрал билет похуже и сказал: — Эй, вы! Вот вам, нате билет на сегодня. Дайте отчёт. Да только, смотрите, хорошо! Он взял билет и побрёл обратно, натыкаясь на все стулья и путаясь ногами в ковре. Потом зашёл другой рецензент и тоже осведомился насчёт вечера. — Надеюсь, у вас зрение в порядке? — спросил я. — Что? — Видите-то вы хорошо? — Что?! Я открыл рот и заревел во всё горло: — Я говорю — глаза xoрошие?! Он прислушался к моему голосу и нерешительно отвечал: — Да уж, если этот дождик зарядит, так держись. — Какой же вы рецензент,— спросил я,— если вы глухи, как бревно? Зачем вы лезете в это дело, черти вас побери?! — Были у меня калоши,— печально отвечал рецензент,— да их украл кто-то. — В оперу я тебя не пошлю,— сказал я вслух, разглядывая его.— Это слишком серьёзное дело. Возьми-ка, братец, этот билетик. Это не так опасно… Он ушёл с самым бессмысленным выражением лица, а я позвал третьего рецензента и спросил его: — Глаза xoрошие? — Прекрасные. — А уши? — Помилуйте! Я могу расслышать топот лошади за три версты. «Вот это настоящий!» — подумал я, удовлетворённый. — Вот что, голубчик… Берите этот билет и отправляйтесь в театр. Я вам приберёг самый лучший. Он взглянул на билет и нерешительно сказал: — Должен вам заметить… — Вы? Мне? Заметить? Этого только недоставало! Кто здесь заведующий? Вы или я? Это я могу вам заметить, а не вы мне. Ступайте! IIIПосле окончания театров, около двенадцати часов ночи, моя команда съехалась, и через час я имел уже в своих руках три добросовестные талантливые рецензии. Оригинальность замысла сквозила в каждой из них и придавала всем трём ту своеобразную прелесть, которой не найдёшь и днём с огнём в других шаблонных измышлениях рецензентов. Рецензии были таковы: «Французская борьба… Сегодняшняя борьба проходила под аккомпанемент духового оркестра, который, к сожалению, нас совсем не удовлетворил. Ремесленность исполнения, отсутствие властности и такта в дирижёрской палочке, некоторая сбивчивость деревянных инструментов в групповых местах и упорное преобладание меди — всё это показывало абсолютное неумение дирижёра справиться со своей задачей… Отсутствие воздушности, неумелая нюансировка, ломанность общей линии, прерываемой нелогичными по смыслу пьесы барабанными ударами,— это не называется серьёзным отношением к музыке! Убожество репертуара сквозило в каждой исполняемой вещи… Где прекрасные шумановские откровения, где Григ, где хотя бы наш Чайковский? Разве это можно назвать репертуаром: «Китаянка» сменяется «Ой-рой», а «Ой-ра» — «Хиоватой» — и так три эти вещи до бесконечности. И ещё говорят, что серьёзная музыка завоёвывает себе прочное положение… Ха-ха!»
«Симфонический концерт. Прекрасное помещение, в котором давался отчётный концерт, вполне удовлетворило нас. На эстраде сидела целая уйма музыкантов — я насчитал шестьдесят пять человек. Впрочем, по порядку. Ровно в девять часов вечера на эстраду вышел какой-то человек, раскланялся с публикой и, схватив палочку, стал ею размахивать. Сначала он делал это лениво, еле заметно, а потом разошёлся, и палочка сверкала в его руке как бешеная. Он изгибался, вертел во все стороны свободной рукой, вертел палочкой, мотал головой и даже приплясывал. Потом, очевидно, утомился… Палочка снова лениво заколебалась, изогнутая спина выпрямилась, руки поднялись кверху — и он, усталый, положил палочку на пюпитр. Музыканты тогда занялись каждый по своему вкусу: кто натирал канифолью смычок, кто выливал из трубы слюну. Передохнув, снова принялись за прежнее. Начальник размахивал палочкой и плавно, и бешено, и еле заметно, а все не сводили с него глаз, следя внимательно за его движениями. Через некоторое время симфонический концерт был таким путём закончен, и поднялась невообразимая толкотня публики…»
«Опера. Хорошая погода собрала массу спортсменов. Большое число записавшихся певцов делало невозможным угадывание фаворита, и первый заезд или, как здесь говорят,— акт,— поэтому прошёл особенно оживлённо. Состязались в первом заезде князь Игорь (камзол красный, рукава синие), княгиня Ярославна (камзол серебристый, рукава белые) и Владимир Галицкий (голубое с чёрным). Первой весьма заметно стала выдвигаться в дуэтах с Игорем Ярославна, но на прямой Игорь вырвался, стал её догонять, и к концу дуэта оба пришли голова в голову. Приятное впечатление произвело появление настоящей лошади (гнедая кобыла зав. Битягина, от Васьки и Снежинки, как нам удалось узнать за кулисами, на паддоке). Скакал на ней Игорь (камзол красный, рукава синие)…» IVНа другое утро, когда эти оригинальные, бойкие рецензии появились в свет, редактор подошёл ко мне и сказал: — Можете больше театром не заведывать. — Неужели нехорошо?.. — Нехорошо?! Вас убить мало за такое распределение рецензентов. Вы послали симфонического рецензента на борьбу! Полуслепой человек, вместо музыки, должен был писать чёрт знает о чём!! Вы могли на борьбу послать глухого, потому что в борьбе важен не слух, а зрение… Нет! Вам понадобилось погнать его на симфонию, которую он так же слышал, как тот видел борьбу. Спортивного обозревателя вы погнали в оперу, которую он понимает не лучше конюшенного мальчика!! Ну чего же вы молчите? — Да как же я мог знать, кто из них куда годен!! — Вы не знали? А я вот знаю, куда и на что вы годны!! О, я это теперь хорошо знаю!! — Куда? — с любопытством спросил я. — Идите в редакционные сторожа!! Вы подобострастны, тупы и исполнительны!! Подавайте сотрудникам чай и подметайте по утрам комнаты!! — Ну хорошо,— согласился я.
Теперь иногда, внося редактору чай на подносе, я с уважением гляжу на этого проницательного человека, вспоминаю свои неудачные шаги в оценке театральных резензентов и думаю: «Угадать призвание в человеке, направить его на настоящий путь,— что может быть прекраснее этого?..» 1912 |