— Тебе нужно непременно пойти к хироманту,— сказал мне дядя.— Он удивительно верно предсказывает настоящее, прошедшее и будущее… Мне, например, он предсказал, что я умру через 15 лет. — Не могу сказать, чтобы это было «удивительно верно»,— возразил я.— Подождём! — Чего подождать? — Да 15 лет. Если он окажется прав — так и быть, пойду к нему. — А если он сам умрёт до этого? — сказал дядя. Я призадумался. Действительно, смерть этого удивительного человека поставила бы меня в безвыходное положение… Стоило ему только протянуть ноги, как я оказался бы совершенно слепым человеком, не могущим заглянуть в своё будущее и вспомнить далёкое и близкое прошлое. «Кроме того,— пришла мне в голову мысль,— мне есть полный расчёт узнать время своей смерти. Вдруг да я умру недели через три? А у меня как раз в банке лежит тысчонка рублей, с помощью которой я мог бы должным образом скрасить свои последние предсмертные дни». — Ладно, пойду,— согласился я. Хиромант оказался чудесным человеком: без всякой гордости и заносчивости — как, в сущности, и подобает человеку, отмеченному Богом. Он скромно поклонился и сказал: — Хотя будущее и скрыто от пытливого взора людей, но есть на человеческом теле такой документ, по которому опытный, знающий глаз прочтёт всё, как по книге… — Неужели? — Такой документ — ладонь руки! Нет на земном шаре двух одинаковых ладоней у разных людей, и линии руки отражают всё: характер, привычки, поступки и наклонности человека! Сердце моё задрожало. «Чёрт возьми! — подумал я.— А я только вчера потихоньку утащил у приятеля сигару, которую тот собирался закурить. Правда, этот поступок заключал в себе элементы чистейшей шутки, но если проклятая рука покажет самый факт, не осветив его с настоящей точки зрения,— в каком позорном положении окажусь я, похититель сигар… Сумею ли прямо посмотреть в глаза хироманту?» Я визгливо засмеялся. — Презабавную я вчера шутку выкинул… Мы чуть не померли со смеху! Вынул мой приятель сигару, полез за спичками, а я — фью! Взял да и утащил её. Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что это была шутка? Хиромант с некоторым изумлением взглянул на меня и сказал: — Итак, позвольте вашу руку. — Вот вам моя рука,— взволнованно протянул я руку.— Говорите всё, как есть! Если мне угрожает что-нибудь ужасное — пожалуйста, не стесняйтесь! Я приготовился к самому худшему! Он взял остро отточенный карандаш и стал водить им по целому хаосу линий и чёрточек на моей ладони. — Не волнуйтесь! Я скажу всё с самого начала. Скажу, например, сколько вам лет… Гм… Вам уже исполнилось двадцать четыре года! — Совершенно верно! — подтвердил я. Проницательность этого человека стояла вне сомнений: мне действительно исполнилось двадцать четыре года пять лет тому назад; он был бесспорно прав. Я сгорал желанием слышать дальнейшее. — Вы родились на севере, в богатой аристократической семье. — Пожалуй, это и верно,— задумчиво сказал я.— Ежели Севастополь считать в отношении Центральной Африки севером, то оно так и выйдет. Что же касается отца, то вы, называя его аристократом, ни капельки не польстили покойнику: он щедро раздавал всем окружающим деньги, полученные от торговли в бакалейной лавке, презирал мелочность и был, по-моему, настоящим аристократом духа. Спасибо вам за добрую память! — Теперь перейдём к характеру… Характер вы имеете угрюмый, мрачный, мизантропический и склонны видеть всё в тёмном свете. Очень интересуетесь медицинскими науками. Второе было изумительно верно: ещё вчера расспрашивал я у знакомых — не знает ли кто средства от насморка, мучившего меня вторую неделю… Что же касается характера — я был немного огорчён… «Никто из читателей,— подумал я,— не мог получать определённого удовольствия от юмористических рассказов, написанных угрюмым, мрачным мизантропом». А я-то думал о себе как о беззаботном гуляке, юмористе и мастере на всякие штуки. — Какая линия говорит о характере? — отрывисто спросил я. — Вот эта. — Жаль, что не эта,— вздохнул я.— Не та, которая левее. Эта как будто имеет более весёлое, извилистое направление. — Это линия жизни. Вы имеете две счастливые планеты… — Две? Маловато. Прямо, знаете, не обойдёшься с ними. А как насчёт семейной жизни? — У вас есть двое детей, которых вы очень любите, и жена, которая доставляет вам очень много хлопот и неприятностей. Я был поражён до глубины души. — Ну? Где та линия, которая говорит об этом? Он указал. Я промолчал, но мне сделалось крайне неловко за свою руку. Она в настоящем случае лгала бессовестно, определённо и бесспорно: ни детей, ни жены у меня не было! Линия ясно красовалась на моей ладони и как будто нагло лезла в глаза. Никогда я не видел более лукавого создания. Я чувствовал себя обманщиком в отношении того честного человека, который в настоящий момент простодушно доверял моей фальшивой руке, и я сказал: — Ничего… Пойдём дальше. — Пойдём дальше,— согласился хиромант.— У вас в жизни было большое тяжёлое горе, которое вы еле перенесли… Было оно, позвольте… на котором году? Да! На двенадцатом. Я ясно вижу, на двенадцатом. Действительно, я после некоторого напряжения памяти вспомнил, что на двенадцатом году со мной кое-что случилось: однажды, валяясь в сене, я потерял прекрасный костяной перочинный ножик и тридцать копеек наличных денег, выпавших из кармана. Но плохо же знал мою натуру хиромант, если думал, что я еле-еле перенёс это горе! Ого! Признаться, я перенёс потерю, не моргнув глазом. И в тот же день утащил у старшего брата такой громадный ножик, что он совершенно утешил меня. В этом месте моя ладонь бессовестно преувеличивала и раздула факт; и чем дальше, тем она больше кривлялась, выдумывала небылицы и возводила на меня разные поклёпы. Кто, например, просил её утверждать, что я сидел два года в тюрьме? Когда это было? И мне долго пришлось разглагольствовать перед доверчивым хиромантом об освободительном движении, о жертвах революции, чтобы хотя чем-нибудь скрасить свою неприглядную моральную физиономию. А рука осмелела и разошлась вовсю. — Вы жили три года в Америке и потеряли там всё своё состояние! «Да,— усмехнулся я про себя.— Ты бы ещё что-нибудь выдумала, голубушка… Ты бы ещё отметила на себе, что я покушался на самоубийство». Рука явно издевалась надо мной. — Двадцати одного года вы покушались на самоубийство, но неудачно. «Я думаю, что неудачно,— подумал я,— иначе бы я не сидел здесь. Да и не покушался я вовсе. И в мыслях не было!» — Какая это линия свидетельствует о самоубийстве? — угрюмо спросил я. — Вот видите — эта. Отсюда — досюда. Мне было смертельно стыдно за свою собственную руку. Если бы мне подвернулся тот самый ножик, который был мною в своё время утерян в сене и потерю которого моя ладонь раздула до размеров чего-то тяжёлого, смертельно холодящего сердце,— я, не колеблясь, начертил бы этим ножиком на ладони новые линии, которые имели бы большую совесть и скромность и не подводили бы своего хозяина. А рука в это время выдумывала всё новое и новое, а хиромант добросовестно передавал всё это мне, а я злился и нервничал… Смотря с ненавистью на свою ладонь, я думал: «Где я тонул? Когда я тонул? Зачем тебе нужно было сообщать об этом? Лжёшь ты, что у меня жестокий, придирчивый характер!» Потом рука ударилась в другую крайность: она стала бессовестно передо мной заискивать и грубо, примитивно льстить мне. — Ум ваш склонен к великим изобретениям… Все окружающие любят вас и считают человеком с зачатками гения! На тридцатом году вы сотворите произведение искусства, которое прогремит! Женщины бегают за вами толпой! «Нет,— горько усмехнулся я про себя.— Теперь уж, голубушка, не поправишь дела… Навыдумывала, наплела всяких гадостей, да и на попятный». Гадко! Позорно! Стыдно! ——————— У неё не было никакой логики. Одна линия указывала, что я человек слабый, склонный к заболеваниям и простудам. А рядом тянулась такая же другая линия, которая с пеной у рта опровергала первую и вопила, что никогда она не видела человека здоровее меня. — Ты корыстолюбив, скуп и имеешь большие деньги,— сообщила ехидно ладонь и в подтверждение этого выпячивала отвратительную изогнутую черту. — Нет,— говорила другая, прямая, как стрела, черта, сжалившись надо мной.— Он щедр, бросает деньги, не считая их, и умрёт в крайней бедности. Я сидел, не смея взглянуть на хироманта. Я был красен как рак. «Что он обо мне подумает?» ——————— Когда я уходил, хиромант взял плату, ещё раз взглянул на мою руку и дружелюбно посоветовал, отметив карандашом какое-то место: — Остерегайтесь в своей жизни огня, пожаров и лошадей. Я их и так остерегался, но после этого предупреждения решил держать ухо востро и при первой же возможности удирать от огня во все лопатки. Лошади тоже не внушали мне доверия. Я решил в будущем, прибегая к услугам этих животных, помещаться так, чтобы между мной и лошадью всегда сидел извозчик. Пусть уж лучше лошадь его растерзает, чем меня. Уходя, я чувствовал перед хиромантом такую неловкость за все выходки моей ладони, что, желая загладить всё это, сказал: — Со своей стороны советую и вам остерегаться некоторых вещей… Я хотя и не хиромант, но кое-что в этих делах маракую… Остерегайтесь взбесившихся слонов, кораблекрушений, наводнений и брошенных в вас бомб. Тогда проживёте настолько долго, насколько вас хватит! Прощайте. ——————— Теперь я с совершенно новым чувством смотрю на свою ладонь. Я её и ненавижу, и презираю, и… боюсь. Я ведь бываю везде, посещаю все места, которые считаю необходимыми, и она будет тоже неотвязно таскаться за мной, шпионить, выслеживать, записывать на своей лживой поверхности всё, что со мной случится, и при этом приврёт, раздует, исказит так, что мне стыдно будет потом человеку в глаза глядеть… Ужасно неприятно! 1912 |