Дачный театр

В каждом дачном театре есть режиссёр, и каждый режиссёр — фармацевт. Это загадочное свойство дачного режиссёра наблюдалось многими, но никто не мог дать ему удовлетворительного объяснения… Te редкие случаи, когда дачный режиссёр оказывался не фармацевтом, объяснились тем, что он имел брата или дядю — фармацевта, или сам в дни золотой юности мечтал, забившись в уголок, об этой почтенной, любопытной профессии.

Обязанности дачного режиссёра заключаются в том, что он всегда безошибочно разрешает запутанные вопросы театрального быта, вроде таких: в ту или другую дверь нужно войти герою пьесы; или: как объяснить авторскую ремарку — «она на коленях умоляет графа не покидать её»?… Спрашивается: на чьих коленях она должна умолять: на своих собственных или графовых?

Авторитет режиссёра в этих случаях стоит вне сомнений.

На его же обязанности лежит — выбрать пьесу. Пьеса может быть трудная, лёгкая, умная, глупая, сложная — это не затрудняет никого. Главное, чтобы в ней не было горничных.

Лакей, в крайнем случае, может быть терпим: всегда можно отыскать глупого, мрачного гимназиста, которому нечего терять в своей злосчастной жизни. Что же касается горничной, то ни одна барышня не поддаётся на эту удочку…

Конечно, можно было бы переделать горничную в лакея, но как это сделать,— никто не знает.

Я знаю случай, когда одну барышню уломали таки сыграть роль горничной. Ей нужно было выйти и сказать хозяйке во втором акте несложную, но необходимую в театральному обиходе, фразу:

— Барыня! Чай в столовой подан.

Барышня надела для этого случая белое атласное платье, перчатки выше локтя, бриллиантовую брошь, а волосы украсила гирляндой из красивых роз… Войдя в нужную минуту в гостиную, она, помявшись немного, сказала:

— А я к вам, моя дорогая… Здравствуйте! Сейчас проходила мимо столовой и вижу, что самоварчик уже подан.

Хозяйке ничего не оставалось делать, как пригласить её садиться и, ведя с ней светский разговор, перепутать всю пьесу.

* * *

Героя пьесы играет всегда гимназист, обыкновенно самый взрослый из всех, которых можно найти в данной дачной местности.

Укоренившийся обычай этого гимназиста состоит в том, чтобы за две недели до спектакля с ролью в руках бродить днём и ночью по окрестностям, появляясь неожиданно в самых отдалённых местах, пугая влюблённые парочки, изумляя мужиков, натыкаясь на дремлющего рыболова…

В день спектакля гимназист начинает гримироваться. К этой загадочной для него операции он приступает с трёх часов дня, если спектакль назначен в 9 часов, и с половины третьего, если спектакль — в половину девятого.

Все замыслы и стремления гримирующегося направлены, обыкновенно, к тому, чтобы как можно больше изменить свою наружность, сделать себя не похожим на свой обычный человеческий облик и услышать на спектакле восторженно-удивлённый шёпот знакомых:

— Да, неужели же, это Федя Мамахин?! Ни капельки нельзя узнать!

Густая чёрная борода, ярко красные щеки и ряд морщин, проведённых в направление, прямо противоположном и пересекающем обыкновенное место расположения будущих Фединых морщин,— всё это делает Федю личностью загадочной, неузнаваемой.

При этом, лиловые морщины, перемежающаяся с зелёными и красными, приятно разнообразят Федино мертвенное лицо, свидетельствуя о том, что Федя ни одной из красок не оставил в обидном пренебрежении.

Кроме пугающего, страшного опасения, как бы не провалиться, гимназиста Федю тревожит ещё задёрнутый завесой будущего вопрос: что скажет о нём пресса?

Представитель прессы сидит тут же в первом ряду и на всё бросает критические, полные глубокого анализа взгляды.

Это тоже гимназист, но страшный, зловещий в своей таинственности гимназист: он пишет статьи и уже печатается, пишет заметки и уже печатается и пишет театральные рецензии и тоже уже печатается…

Что-то он напишет?

Зловещий гимназист-рецензент при самом поднятии занавеса вынимает из кармана громадную записную книжку, карандаш и, взглядывая искусственно-рассеянным взглядом на сцену, начинает делать в книжке отметки.

И публика, увидя это, начинает перешёптываться, и все бросают на самоуглублённого гимназиста благоговейные взгляды, а он никого не замечает и пишет, пишет…

Судя по тому времени, которое он затрачивает на писание своих впечатлений, предстоящих опубликованию, можно быть уверенным, что на следующий день половина столичной газеты уйдёт под правдивый отчёт об этом спектакле…

Но, на самом деле, читатели встречают на последней газетной полосе такие строки, напечатанные нонпарелью:

«Вчера в нашем дачном театре состоялся спектакль. Давали: „Перепутались, а потом распутались“. Исполнители были все на своих местах. Публики было много. Почаще бы устраивать, вместо пьянства и карт, подобные разумные развлечения!»

Бывает и так, что ни одной строки не появится в газете о спектакле, хотя рецензент накануне исписал всю записную книжку.

Тогда рецензент уходит от людей, оскорблённый, в лес, и долго бродит там, шепча запёкшимися губами:

— Подлецы!

В день спектакля с самого утра у дачных актёров-любителей такое выражение лица, будто бы их пообещали высечь, или они, сговорившись поджечь ночью чей-нибудь дом, не знают, куда до вечера деть свои досуги.

Режиссёр-фармацевт один сохраняет непоколебимое спокойствие. Но оно — наружное. Втайне его обуревают относительно спектакля самые чёрные мысли, вплоть до опасения, что актёры или публика могут его поколотить.

За два часа до спектакля выясняется, что режиссёр, или его помощник, или суфлёр, или кассир,— ибо никто не знает, от кого это зависит,— совершенно упустили из виду одно обстоятельство: в третьему акте требуется декорация леса, а её нет!

Гостиная есть, павильон есть, бедная комната есть, а леса нет.

И вот, в этом случае, нет ничего находчивее режиссёра: театральный плотник командируется в близлежащую рощу с категорическим приказанием вырубить тайком и принести лес, в количестве пяти-шести малолетних деревьев, которые потом и прикрепляются гвоздями впереди «бедной комнаты», знаменующей собой необъятную лесную даль.

Таким же образом, вид «скалы на взморье» получает полную иллюзию с помощью венского стула, обёрнутого серой бумагой, а луна просто выбрасывается, как светило второстепенное и всем достаточно намозолившее глаза в действительной жизни…

Двенадцать часов дня.

Так как объявлена «предварительная продажа билетов», то кассир уже на месте. До восьми часов вечера предварительная продажа дала такие результаты: какая-то старушка спросила билет в десятом ряду, но, узнав, что он стоит 60 копеек — обиделась и ушла; её заменил толстый отец семейства, сделавший кассиру заманчивое предложение продать семь билетов — «гуртом», за что и требовал сорока процентов скидки; получив отказ, он уступил место бойкой барышне, которая очень настойчиво просила кассира:

— Передать сёстрам Дубининым, если они придут, что Иван Алексеевич завтра не приедет… так и сказать: завтра не приедет!

Чем предварительная продажа билетов и заканчивается.

Кассир дремлет, рассматривая от скуки лицо красного здоровенного парня, поставленного около кассирской будки с целью регулировать напор толпы.

За отсутствием толпы, парень регулирует наплыв тучи комаров, нанося звонкие удары по своему лицу, шее и прочим частям упитанного тела.

Скучно. Жарко.

К 8 часам начинает сходиться публика. Раздаётся звонок, ещё и ещё. Услышав три звонка, публика стремглав бросается занимать места и потом сидит около часу перед опущенным занавесом:

— Время! Давай! Начинай!! Три звонка было!

Потом публика получает через знакомого с артистическим миром дачного юношу конфиденциальное уведомление, что звонки эти по ошибке были даны малолетним сынишкой инженю-драматик, нашедшим в углу звонок, но это публику не успокаивает.

— Врремя! Вррремячко!

Давно жданный момент… Поднимается занавес!

Перед публикой чёрный, зияющий провал неосвещенной сцены, и оттуда доносится неизвестно чей голос:

— Эти яркие, солнечные лучи, льющиеся в комнату, напоминают мне детство…

— Ничего не вижу! — раздаётся чей-то откровенный голос из публики.

Пользуясь темнотой, лицо, вспоминавшее своё детство, выскальзывает за кулисы и шепчет режиссёру:

— Рампа не освещена! Забыли лампы зажечь!!

Минуть через пять парень, состоявший ранее в роли сдерживающего элемента против наплыва публики, перелезает через барьер и начиняет возиться с рампой… Шарит по карманам, перелезает обратно через барьер и, по товарищески, обращается к зрителю первого ряда:

— Нет ли спичечки?

У того нет. Поиски переходят во второй, в третий ряд, и, наконец, парень, довольный своей судьбой, в третий раз перелезает через барьер.

Лампы сияют.

— Эти яркие солнечные лучи,— говорит героиня,— напоминают мне дет…

— Вы это уже говорили! — замечают ей из заднего ряда.

— Тише!

— …Я помню высокий, высокий лес, птичек, которые…

Потный, озабоченный кассир входит в сопровождении незнакомца, таща за собой, во избежание кражи, остаток билетов и коробку из-под гильз с деньгами — и обращается к господину в первом ряду:

— Нет ли у вас 25 рублей разменять? Вот они покупают билет, так им сдачу нужно.

Кто-то меняет. Сначала считает деньги меняющий, потом кассир; потом господин, купивший билет. У кассира не хватает 30 копеек; меняла сомневается в доброкачественности двадцатипятирублёвки, а господин, купивший билет, рассыпает мелочь, после чего первый ряд и часть второго принимает деятельное участие в розысках.

Внимание остальной публики приковано к трём лицам, запутавшимся в сложной финансовой комбинации. Артисты в это время терпеливо ждут, причём героиня даже «играет»: с деланным любопытством смотрит в окно из крашенного полотна.

Все деньги собраны, пересчитаны, и владелец их вежливо обращается к сцене:

— Извините, господа! Можно продолжать.

— …Эти яркие солнечные лучи…— надрывается суфлёр.

— Эти яркие солнечные лучи…— аккуратно повторяет героиня.

Входит жизнерадостный дачник и, изумлённо смотря на сцену, кричит:

— Петька! Ты! Я тебя сразу узнал!

— Он самый,— отвечает комик.— Только ты не мешай мне сейчас: я играю.

— Ну, играй! А после конца можно к тебе в уборную?

— Заходи!

— Эти яркие солнечные лучи…

— Бис!! — как выстрел раздаётся со стороны экспансивной галерки.

* * *

Так весело и разнообразно проходит спектакль.

В третьем акте живой лес вызывает восторги публики, но когда одно дерево, не выдержав напора первого любовника, валится на публику — поднимается суматоха… Любовник и комик перескакивают через барьер, забирают обратно своё дерево, и тут же, увидя знакомых, мимоходом здороваются:

— Здравствуйте, Марья Евграфовна.

— Неужели, это ты, Федя? Прямо бы не узнала тебя.

— А Ваську узнали? Вон он играет старого банкира.

Рецензент в уголке прилежно пишет:

— «Спектакль прошёл с большим успехом… Все исполнители были на своих местах…»

А исполнители в это время садятся на свободное место во втором ряду, и пока плотник снова приколачивает дерево — заводят дружеский разговор с соседями, беззастенчиво разоблачая тайны святого искусства Мельпомены.

1910