В этом месте река делала излучину, так что получалось нечто вроде полуострова. Выйдя из лесной чащи и увидев вдали блестевшие на солнце куски реки, разорванной силуэтами древесных стволов, Стрекачёв перебросил ружьё на другое плечо и отёр платком пот со лба. Тут-то он и наткнулся на корявого мужичонку, который, сидя на пне сваленного дерева, весь ушёл в чтение какого-то обрывка газеты. Мужичонка, заслышав шаги, отложил в сторону газету, вздел на лоб громадные очки и, стащив с головы неопределённой формы и вида шляпчонку, поклонился Стрекачёву: — Драсти. — Здравствуй, братец. Заблудился я, кажется. — А вы откуда будете? — На даче я. В Овсянкине. Оттуда. — Верстов восемь будет отселева… Он пытливо взглянул на усталого охотника и спросил: — Ничего вам не потребуется? — А что? — Да, может, что угодно вашей милости, так есть. — Да ты кто такой? — Арендатель,— солидно отвечал мужичонка, переступив с ноги на ногу. — Эту землю арендуешь? — Так точно. — Что ж, хлеб тут сеешь, что ли? — Где уж тут хлеб, ваша милость! И в заводе хлебов не было. Всякой дрянью поросло — ни тебе дерева́ настоящие, ни тебе луга настоящие. Бурелом всё, валежник, сухостой. — Да что ж ты тут… грибы собираешь, ягоды? — Нету тут настоящего гриба. И ягоды тоже, к слову сказать, чёрт-ма. — Вот чудак,— удивился Стрекачёв.— Зачем же ты тогда эту землю арендуешь? — А это как сказать, ваше благородие, всяка земля человеку на потребу дана, и ежели произрастание не происходит, то, как говорится, человек не мытьём, так катаньем должен хлеб свой соблюдать. Эту невразумительную фразу мужичонка произнёс очень внушительно и даже разгладил корявой рукой крайне скудную бороду, напоминавшую своим видом унылое «арендованное» место: ни тебе волосу, ни тебе гладкого места — один бурелом да сухостой. — Так с чего ж ты живёшь? — Дачниками кормлюсь. — Работаешь на них, что ли? Хитрый смеющийся взгляд мужичонки обшарил лицо охотника, и ухмыльнулся мужичонка лукаво, но добродушно. — Зачем мне на них работать! Они на меня работают. — Врёшь ты всё, дядя,— недовольно пробормотал охотник Стрекачёв, вскидывая на плечо ружьё и собираясь уходить. — Нам врать нельзя,— возразил мужичонка.— Зачем врать! За это тоже не похвалят. Баб обожаете? — Что? — Некоторые из нашего полу до удивления баб любят. — Ну? — Так вот я, можно сказать, по этой бабьей части. — Кого?!! — А это мы вам сейчас скажем — кого… Мужичонка вынул из-за пазухи серебряные часы, открыл их и, приблизив к глазам, погрузился в задумчивость… Долго что-то соображал. — Шестаковская барыня, должно, больны нынче, потому пять дён как не показываются, значит, что же сейчас выходит? Так что, я думаю, время сейчас Маслобоевым — дачницам и Огрызкиным; у Маслобоевых-то вам, кроме губернанки, профиту никакого, потому сама худа, как палка, а дочки опять же такая мелкота, что и внимания не стоющие. А вот Огрызкиной госпожой довольны останетесь. Дама в самой красоте, и костюмчик я им через горничную Агашу подсунул такой, что отдай всё да и мало. Раньше-то у неё что-то такое надёвывалось, что и не разберёшь: не то армячок со сборочкой, не то как в пальте оно выходило. А ежели без обтяжки — мои господа очень даже как обижаются. Не антиресно, вишь. А мне что?.. Да моя бы воля, так я безо всего, как говорится. Убудет их, что ли? Верно я говорю? — Чёрт тебя разберёт, что ты говоришь,— рассердился охотник. — Действительно,— согласился мужичонка.— Вам непонятно, как вы с дальних дач, а наши окромчеделовские меня ни в жисть не забывают. «Еремей, нет ли чего новенького? Еремей, не освежился ли лепретуарчик. Да я на эту, может, хочу глянуть, а на ту не хочу, да куда делась та, да что делает эта?» Одним словом, первый у них я человек. — У кого? — А у дачников. — Вот у тех, что за рекой? — Зачем у тех? Те ежели бы узнали — такую бы мятку мне задали, что до зелёных веников не забудешь. А я опять же говорю об окромчеделовских. Тут за этим бугром их штук сто, дач-то. Вот и кормлюсь от них. — Да чем же ты кормишься, шут гороховый?! Мужичонка почесал затылок. — Экой ты непонятный! Как да что… Посадишь барина в яму — ну, значит, и живи в своё удовольствие. Смотря, конешно, за что и платят. За Огрызкинскую барыню я, брат, меньше целкового никак не возьму; Шесетерёнкины девицы тоже — на всякий скус потрафют,— рупь с четвертаком грех взять за этакую видимость али нет? Дрягина госпожа, Семененко, Косогорова, Лякина… Мало ли. — Ты что же, значит,— сообразил Стрекачёв,— купальщиц на своей земле показываешь? — Во-во. Их, значит, тот берег, а мой, значит, этот. Им убытку никакого, а мне хлеб. — Вот каналья,— рассмеялся Стрекачёв.— Как же ты дошёл до этого? — Да ведь это, господин, кому какие мозги от бога дадены… Иду я о прошлом годе к реке рыбку поудить — гляжу, что за оказия! Под одним кустом дачник белеется, под другим кустом дачник белеется. И у всякого бинокль из глаз торчит. Сдурели они, думаю, что ли? Тогда-то я ещё о биноклях и не слыхивал. Ну подхожу, значит, к реке поближе… Эге-ге, вижу. Тут тебе и блюнетки, и блондинки, и толстые, и тонкие, и старые, и малые. Вот оно что! Ну, как, значит, я во всю фигуру на берегу объявился — они и подняли визг: «Убирайся, такой-сякой, вон, как смеешь!..» И-и расстрекотались! С той поры я, значит, умом и вошёл в соображение. — Значит, ты специально для этого и землю заарендовал? — Специяльно. Шестьдесят рублей в лето отвалил. Ловко? Да биноклей четыре штуки выправил, да кустов насажал, да ям нарыл — прямо удобство во какое. Сидишь эт-то в прохладе, в яме на скамеечке, слева пива бутылка (от себя держу: не желаете ли? Четвертак всего разговору), слева, значит, пива бутылка, справа папиросы…— живи не хочу! Охотник Стрекачёв постучал ружьём о свесившуюся ветку дерева и, как будто вскользь, спросил: — А хорошо видно? — Да уж ежели с биноклем, прямо вот — рукой достанешь! И кто только это бинокли выдумал,— памятник бы ему!.. Может, полюбопытствуете? — Ну ты скажешь тоже,— ухмыльнулся конфузливо охотник.— А вдруг увидят оттуда? — Никак это невозможно! Потому так уж у меня пристроено. Будто куст; а за кустом яма, а в яме скамеечка. Чего ж, господин… попробуйте. Всего разговору (он приложил руку щитком и воззрился острым взглядом на противоположный берег, где желтела купальня)… всего и разговору на рупь шестьдесят! — Это ещё что за расчёт?! — Расчёты простые, ваше благородие: Огрызкинская госпожа теперь купается — дамы замечательные, сами извольте взглянуть — рупь, потом Дрягина с дочкой, на пятиалтынный разговору, ну и за губернанку Лавровскую дешевле двух двугривенных положить никак не возможно. Хучь они и губернанки, а благородным ни в чём не уступят. Костюмишко такой, что всё равно его бы и не было… — А ну-ка… ты… тово… — Вот сюда, ваше благородие, пожалуйте, здесь две ступенечки вниз… Головку тут наклоните, чтоб оттелева не приметили. Вот-с так. А теперь можете располагаться… Пивка не прикажете ли холодненького? Сей минутой бинокль протру, запотел что-то… Извольте взглянуть.
Смеркалось… Усталый, проголодавшийся, выполз Стрекачёв из своего убежища и, отыскав ружьё, спросил корявого мужичонку, сладко дремавшего на поваленном дереве: — Сколько с меня? — Шесть рублей двадцать, ваше благородие, да за пиво полтинничек. — Шесть рублей двадцать?! Это за что же такое столько? Наверно, жульничаешь. — Помилуйте-с… Огрызкинскую госпожу положим рупь, да губернанка в полтинник у нас завсегда идёт, да Дрягина — я уж мелюзги и не считаю,— да Синяковы трое с бабушкой, да… — Ну ладно, ладно… Пошёл высчитывать всякую чепуху!.. Получай! — Счастливо оставаться! Благодарим покорниче!.. И подмигнув очень интимно, корявый мужичонка шепнул: — А в третьем и пятом номере у меня с обеда наши окромчеделовские сидят. Уж и темно совсем, а их никак не выкуришь. Весёлые люди, дай им бог здоровья. Счастливо оставаться! 1918 |