К мокрой шерсти тумана
цепляется прошлогодний бурьян.
Ветер похож на скользкую тень,
что смыта дождём с серой стены вечера
и мечется по безлюдным улицам деревни. Мой взор печальным вороном
вьёт гнездо на сухой ветке,
повисшей на электрических проводах. Под озябшей кожей зонта
я прячусь от неба, как душа змеи,
уставшая петь о крыльях. Сегодня мне не хочется плакать —
как-никак весна,
пусть даже чавкает она под ногами
в замедленном ритме умирающего марша.
Под такую музыку хорошо писать стихи о родине,
притаившейся за углом вон той покинутой избы
и ждущей, когда хотя бы я улыбнусь ей… Ну, здравствуй, милая родина!
Смотри, ты промокла насквозь,
а скелеты неоперившихся берёзок
не прикрывают твоей наготы.
Не прибрана ты и не кошена,
пустые окна твоих домов,
как щербины во рту бесприютного пьяницы,
пугают меня своей бессмысленной пустотой.
Ты стыдливо прикрываешься резными наличниками,
некрашеными,
покосившимися,
гниющими.
Сорвать бы их все,
снести в одну кучу и сжечь,
отправить их в небеса
свидетелями перед Богом —
быть может, тогда мне будет не так больно… Ладно, прости меня, родина,
что-то совсем я раскис под дождём.
Вот сейчас возьму себя в руки — и тогда…
Послушай, а пойдём ко мне в избушку,
к задумчиво гудящей печке,
к чайнику, бурчащему кипятком. А вот и мой дом, неказистый,
но тебе там будет тепло.
Не стесняйся, входи в эти стены,
в эту грудь,
в эту душу…
И прошу тебя, не молчи так надрывно!
Хотя бы вздохом облегчения ответь на мою улыбку! |