Проклятие

В тот раз Гонтмахеры опять приехали на свою дачу после полуночи.

«Опять не дадут мне спать, — в отчаянии подумал я. — Почти до рассвета будут бегать то в дом, то из дома, голосить, хлопать дверьми… А мне — терпеть это безобразие…

Надо сказать, что мой летний домик не был рассчитан на защиту от шумных соседей: стены толщиной в одну двухсантиметровую доску и старые, рассохшиеся рамы с щелями — слабое препятствие для звуков. А построить нечто более основательное не позволяло мне скромное жалованье.

Их было пятеро: мать, отец, бабушка с дедушкой и девочка. Семья в общем-то была дружная и спокойная. Не знаю, что случалось с ними всякий раз, когда они на огромном синем внедорожнике въезжали на свой участок. Наверное, приезд на дачу странным образом возбуждал их, опьянял, на несколько часов делал хлопотливыми, раздражительными, неугомонными и награждал бессонницей. Выбравшись из автомобиля, все пятеро начинали громко разговаривать, смеяться, спорить, браниться… То и дело подбегали к машине, вынимали из неё какую-нибудь привезённую из города вещь и, громко хлопнув дверцей, возвращались в дом, не забыв заодно посильнее треснуть входной дверью, петли которой, вдобавок ко всему, так громко и жалобно взвизгивали, что у меня замирало сердце, а по коже бежали холодные мурашки.

Главная роль в этом безумии была отведена Нине, их десятилетней дочке. Если взрослые хоть как-то старались сдерживать себя — вероятно, понимая, что их суета может помешать другим людям, — то писклявый голос противной девчонки носился в ночи обезумевшей резиновой пулей, которая, куда бы ни летела, непременно находила меня и насквозь пронзала мне мозг.

Я понимал, что сам виноват в том, что соседи ведут себя так бесцеремонно. Стоило мне поговорить либо с ними, либо, если бы они отказались меня слушать, с полицией — и, наверняка, всё наладилось бы… Но не таким я был тогда человеком. Не знаю, малодушие мною владело или некий извращённый вид человеколюбия, но меня охватывал панический страх при одной только мысли, что я должен пойти и высказать человеку своё недовольство.

Думаю, по той же причине я сторонился людей. Даже троих приятелей, с которыми я общался, большей частью в конторе, где мы вместе корпели над запутанными счетами фирмы, не мог я назвать близкими друзьями. Иногда мы собирались после работы или на выходных, пару раз даже на моей даче, жарили мясо, пили пиво, болтали о всякой всячине, но без них мне было спокойнее, тогда как в их компании я чувствовал себя скованным и чем-то им постоянно обязанным. Мне казалось, что они, общаясь со мною, хотят только одного — как можно глубже прощупать меня своими наглыми глазами.

Я понимал, что все эти страхи — глупость, и всё же не делал ничего, чтобы исправить свою пугливую душу и начать движение навстречу людям.

В ту трагическую ночь сценка приезда семейства Гонтмахеров повторилась во всех подробностях. Зная, что мне уже не уснуть, я встал, надел свой безразмерный халат, доставшийся мне (впрочем, как и эта дача) в наследство от двухсоткилограммового отца (мама умерла двумя годами раньше его), и вышел в сад. Закурив сигарету, я при свете луны раза три обошёл вокруг цветочной клумбы, а затем, сам того не заметив, приблизился к живой изгороди, разделявшей наши, мой и соседский, участки.

Сквозь неплотную зелень ограды я отлично видел освещённую площадку перед домом Гонтмахеров, их горбатый внедорожник и худенькую Нину в жёлтой майке, джинсовых шортах, полосатых носках и оранжевых сандалиях: она выбежала из дома и, прежде чем скрипучая дверь успела захлопнуться за нею, оглянулась и крикнула в ослепительно-яркий проём:

— Хорошо, деда!

И побежала к машине. Открыла багажник, вынула из него какой-то свёрток и, будто нарочно стукнув дверцей как можно сильнее, вприпрыжку вернулась в дом.

— Вот люди! — обратился я к своему внутреннему собеседнику. — Хоть бы ребёнка вовремя спать укладывали. Что же станет с их чадом через десять лет, если сейчас оно колобродит по ночам?

Не успел я докурить сигарету, как снова послышался скрип петель, и со словами «какая разница, отстань от меня» на крыльцо выскочила Нина. И так громко захлопнула дверь, что я вздрогнул. А она подлетела к машине, распахнула заднюю дверцу и нырнула внутрь. Лёжа на животе на сидении, она что-то там искала, всё повторяя: «Куда же они его сунули? Где он?» — а её ножки-спички болтались снаружи, то сгибаясь вверх, то разгибаясь, словно ножницы в руке портного.

— Чёрт бы тебя побрал, мерзкая девчонка! — вырвалось из меня. Думаю, Нина услышала бы эти мои слова, хоть они и были произнесены вполголоса, но их заглушил гул, доносившийся сверху. Сначала я не обратил на него внимания: слишком громкий самолёт, ничего особенного. Но не прошло и трёх секунд, как в небе что-то вспыхнуло, раздался звук, похожий на взрыв, я поднял голову и стал с удивлением наблюдать, как сквозь ночную тьму несётся огненная полоса, а от неё во все стороны разлетаются крупные искры и падают красивым фейерверком.

За моей спиною что-то бухнуло, я обернулся, но в темноте не смог ничего разглядеть.

Ещё спустя несколько секунд с участка соседей послышался оглушительный треск. Я глянул туда — и остолбенел: на том месте, где только что стоял новенький внедорожник Гонтмахеров, дымилась бесформенная груда железа, в которой лишь с трудом можно было узнать машину. Она была похожа на смятую синюю бумажку, и из неё торчали тоненькие ножки Нины.

Ещё минута — и я опомнился. Не замечая, что царапаюсь о ветки кустов и рву на полосы старенький отцовский халат, я пробился сквозь изгородь на участок Гонтмахеров, подскочил к останкам внедорожника и с ужасом увидел, что тело девочки перерезано выше пояса огромной железякой.

Я бросился к соседям в дом и, не в силах произнести ни слова, только махал руками, указывая им на дверь. Ничего не понимая, они всё же вышли на крыльцо.

Не стану описывать впечатление, которое произвела на них потеря дочери — мне до сих пор, по прошествии пятнадцати лет, страшно вспоминать эту душераздирающую сцену, — скажу только, что, несмотря на охвативший меня тогда ужас, я всё же мыслил трезво и тотчас связал гибель Нины со своим проклятием в её адрес.

Я пытался отмахнуться от этого нелепого вывода. Что за бред! — говорил я себе. — Да, я пожелал, чтобы девочку забрал чёрт, и это было некрасиво с моей стороны, но неужели я всерьёз стану верить в средневековую чепуху о проклятиях и магических заклинаниях? Просто в небе взорвался самолёт, и часть его двигателя упала на машину как раз не вовремя… Или вовремя?.. Кто её разберёт, задумку Бога? Но я-то тут с какого бока?

Кстати, и меня могла убить подобная железяка, ведь их было две, но мне просто повезло: одна упала в мой сад, метрах в двадцати от меня, а другая — на несчастную девочку. А я оказался посередине. Вот она, золотая середина! Счастливая середина!

Прошёл год. Гонтмахеры продали дом, и моими соседями стала тихая, смирная, почти незаметная супружеская чета: он преподаватель колледжа, она — врач-рентгенолог, ещё нестарые, но до зевоты благопристойные. Они мне не мешали ни днём, ни ночью, и их не за что было упрекнуть. Однако я почему-то скучал по шумным наездам беспокойной семейки, а вспоминая Нину, частенько плакал.

А потом случилось ещё одно крайне неприятное событие.

Как-то в холодный день я гулял по лесу. Начался дождь. Я промок и простудился. Пришлось ехать в город, к своему врачу. Он сказал, что это всего лишь лёгкий бронхит, выписал мне лекарств, я купил их и собрался было возвращаться на дачу, когда у аптеки столкнулся с Лексой, своим товарищем по работе. Он попросил меня помочь ему передвинуть в квартире мебель (он затеял там ремонт), и затянул к себе.

Хоть я и чувствовал себя плоховато, но отказать приятелю не мог. Вот такой я был: ни попросить, ни сказать «нет», ни постоять на своём не мог.

После того как шкафы и диваны были сдвинуты на середину комнаты и покрыты защитной плёнкой, Лекса, видя, что я простужен, решил напоить меня целебным чаем по рецепту своей бабушки. После чая последовало пиво, за ним — грибной суп со сметаной и сладким перцем, затем снова чай…

Короче говоря, когда я отделался от хлебосольного Лексы, был уже вечер, и мне по пути к железнодорожной станции пришлось в темноте петлять по переулкам.

— Эй, постой! — послышался сзади грубый окрик. Я оглянулся и, увидев быстро приближающихся ко мне двоих подозрительных типов, похожих на воров или наркоманов, подумал, что не стоит искушать судьбу. И прибавил шагу.

— Стой, тебе говорят! — снова крикнул один из них. — Поговорить надо.

Я пустился бежать. Но скоро зашёлся кашлем и остановился, чувствуя, что ещё немного — и задохнусь.

Подозрительные типы — а это были молодые парни, примерно моего возраста, пьяные или под кайфом, уж и не знаю, — подскочили ко мне.

— Дай денег, — сказал один.

— Очень надо, — пояснил другой.

— Не… нет у меня… — прохрипел я сквозь кашель.

— А если мы найдём их в твоих карманах?

И тут меня прорвало.

— Чёрт вас возьми, подонки! — крикнул я, дрожа от страха и возмущения, и опять закашлялся, да так, что согнулся в три погибели.

Когда же приступ отпустил меня, я выпрямился — и тут, прямо на моих глазах, непонятно откуда взявшийся грузовик, сдавая задом, вдруг увеличил скорость и сбил с ног моих преследователей. Не знаю, куда смотрел водитель и почему не заметил стоявших на дороге парней, но факт остаётся фактом: оба попали под колёса грузовика, и когда приехали скорая помощь и полиция, спасать было уже некого, разве что отпаивать успокоительными лекарствами побелевшего от ужаса водителя.

Этот случай заставил меня не просто задуматься, но и не на шутку испугаться. Сомнений не оставалось: стоило мне послать человека к чёрту, как тут же моё пожелание исполнялось.

Я стал вспоминать: когда и откуда появился у меня этот обычай чертыхаться? Насколько я помнил, не свойственно мне было ни ругаться с людьми, ни осыпать обидчиков проклятиями. Да и мои родители были людьми религиозными и приличными. Их вера вынуждала их тщательно выбирать выражения, так как они неукоснительно следовали заповеди Иисуса: «от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься», поэтому такие слова, как «чёрт», «дьявол», «сатана» просто невозможно было услышать в нашей семье. В школе я тоже не мог заразиться этой нехорошей привычкой, так как никогда не отличался склонностью к подражательству и гордился нравственной чистотою своих родителей.

Долго я думал, откуда во мне это и так ни до чего не додумался бы, если бы недели через полторы после случая с задавленными вымогателями мне не приснился страшный сон. А снился мне высокий человек в тёмно-сером плаще. И я, в ужасе глядя на него, вспомнил, что и раньше видел его в сновидениях. Но таким неприятным и жутким он никогда раньше мне не казался. Не только его одежда, но и весь он был тёмно-серый, как безрадостный, слякотный осенний вечер. Я не разглядел его лица, зато отлично помню голос, надменный, властный, холодный.

— Молись мне — спасёшься сам и спасёшь мир от зла, — сказал он.

— А кто ты такой? — спросил я.

— Я тот, кого ты знаешь.

— Не знаю я тебя.

— Знаешь.

И он исчез. А я проснулся. И всё понял: сам того не желая, — можно сказать, насильно, в сновидении, я был приведён к присяге и стал служить самому князю тьмы!

— Нет, это невозможно! — воскликнул я и, вскочив с постели, стал кружить по комнате, то хватаясь руками за голову, то в отчаянии заламывая руки, то осеняя себя крестным знамением. — Это нелепица какая-то! Боже, прости меня за то, что слабо верил в тебя! Ты видишь, по натуре я чёрствый материалист, не то что мой отец. В моей голове не могут связаться в одно целое противоречия веры. Но клянусь, я никогда не служил сатане… — Произнеся слово «сатана», я остановился и стал опасливо оглядываться. — Никогда бы не стал я прислужником зла… А то, что я проклинаю людей, так это не нарочно, не осознанно, это само собой вырывается из меня… Да, я помню: не то, что входит в уста, оскверняет человека, а то, что исходит из уст, потому что идёт из сердца… Знаю я всё, Господи! Но… Но неужели такое возможно: человек грешит помимо своей воли, и не просто грешит, а убивает… Нет, не верю!

Я сел за стол и, глядя в рассветную серость за окном, прошептал:

— Верь, не верь, а оспорить случившееся ты не можешь.

Меня стал бить озноб. Я бросился в постель, накрылся с головой одеялом и начал вполголоса петь песни, которые приходили мне на ум, — лишь бы не уснуть, лишь бы вновь не встретиться с человеком в тёмно-сером плаще…

И всё же я уснул.

Не помню, что мне снилось, но ближе к обеду я проснулся бодрый и от души посмеялся над ночными страхами.

— Всё это суеверия, — говорил я себе, заваривая кофе. — Наверное, не только инстинкты передаются из поколения в поколение, но и наиболее сильные страхи предков. А страх перед темнотой преображается в сознании, принимая зримые образы. Разум же не терпит тумана, вот и бесформенные страхи пещерного человека становятся драконами, чертями, уродливыми инопланетянами… Всё в порядке, Янек, не бери в голову всякую чепуху.

Так успокаивал я себя, и если не полностью избавился от чувства вины за гибель на моих глазах троих человек, то, по крайней мере, теперь у меня было наготове довольно меткое логическое оружие, помогавшее мне отбивать нападение неприятных воспоминаний на мою пошатнувшуюся совесть.

Неделю спустя я получил уже третье за месяц письмо от дедушки, отца моей мамы. Он опять просил меня приехать, утешить его перед смертью. А я опять не мог ему отказать, но и выполнить его просьбу был не в состоянии: шеф наотрез отказался отпустить меня. А я и не настаивал — вы уже знаете, не в моих правилах было утруждать людей просьбами. Один-то раз попросить об услуге для меня мука адская — о повторении же подобной наглости не могло быть и речи.

В этом третьем письме дедушка обвинял меня в чёрствости, напоминал, сколько добра сделал моим родителям и мне, называл меня эгоистом, не желающим проводить в последний путь родного человека…

Меня так возмутили его упрёки, что я в порыве гнева скомкал письмо и послал старика ко всем чертям. И тут же крепко зажал ладонью рот… Но было поздно: проклятие покинуло моё злое сердце и полетело в ад, в уши самому врагу человеческому.

Я представил себе ухмыляющуюся рожу Веельзевула, я даже видел, как он, довольно потирая руки, спешит исполнить мою просьбу…

— Стоп! — приказал я себе. — Не дури! Это были всего лишь слова, слабенькие звуковые волны, не способные преодолеть и сотню метров. Какой ещё дьявол! А те два случая — обычные совпадения, каких в одну секунду на земле случается великое множество.

Однако мне всё же пришлось ехать к дедушке. Позвонила его соседка и сказала, что он покинул наш мир, и притом в тот самый час, когда я читал его письмо и произносил проклятие.

Сказать, что, узнав об этом, я пережил удар, значит ничего не сказать. Нет слов, способных описать подавленное состояние, овладевшее мною. Это была адская смесь: чувство вины, ужас, обречённость приговорённого к казни и осознание конца света.

После бессонной ночи, проведённой в слезах и молитвах Богу, в которого я верил всё ещё слабовато, я взял себя в руки, собрался и отправился на другой конец Европы хоронить человека, которым пренебрегал, пока он был жив, и которого убил неосторожным словом.

Согласитесь, мало кто придаёт значение плохим словам. Обычно их рассыпают щедрыми горстями, не задумываясь, что тем самым пополняют копилку зла, истощая силы добра в этом непрочном мире. Если всего одно моё слово способно было убить человека, какой же сокрушительной мощью обладают целые легионы лживых речей, клеветы, гневных проклятий!

Тогда я ещё не думал о таких вещах, и всё же был уже настолько духовно развит, что чувствовал себя разбойником, достойным пожизненного заключения в самой страшной тюрьме. Я усомнился и в себе, и в том, что вообще достоин жизни. Я стал бояться самого себя. Порядочный парень по имени Ян испарился — его место занял злодей, серийный убийца.

Но самым гадким было то, что, когда на меня нападали мрачные думы, а совесть бушевала в сердце, как взбесившаяся лошадь в тесном стойле, я весьма ловко умел оправдывать себя. Например, вину перед покойным дедушкой я перебивал мыслью о том, что он и так уже одной ногой стоял в могиле. Так что, если я и причастен к его смерти, то, во-первых, я её не хотел, а во-вторых, лишь ускорил её всего на несколько часов. Что же касается задавленных грузовиком подонков — им так и надо: нечего нападать на добропорядочных граждан; гибель же Нины и вовсе приписывал воле небес — ведь именно оттуда упал кусок самолётного двигателя.

Я понимал, что нуждаюсь в подобных словах утешения, пусть даже и обманных, но знал и обратное: что могу оправдать себя только ложью.

Вот в таком состоянии, близком к помешательству, я ехал к дедушке, надеясь исполнением последнего долга получить от Бога хотя бы частичное прощение. Или, по крайней мере, вымолить у него помощь в противостоянии адским силам.

Увидев дедушку, лежащего в гробу, такого родного и так сильно изменившегося, я разрыдался, и слёзы мои были искренними. Я вдруг вспомнил, как добр он был к маленькому мальчику Янеку, как помогал мне клеить воздушных змеев: они были самые красивые на конкурсах, поднимались выше всех, и мы с дедушкой получали призы.

Вообще небо было страстью этого отставного лётчика. Он тосковал по нему, как по покинутой родине. Весь его дом был увешан фотографиями и живописными полотнами, на которых взмывали вверх самолёты и улыбались храбрые его друзья, военные и гражданские лётчики. Он и мне привил любовь к небу. Я боюсь высоты, но готов часами наблюдать, как движутся над головою облака, летают птицы, перечёркивают бездонную синеву авиалайнеры. Как же я восхищаюсь смелостью пилотов, для которых десяток километров над землёю — всё равно что глубины океанские для моряков.

И вот такого человека я убил своими неосторожными словами!

Я плакал, обняв застывшее навсегда тело дедушки и не обращая внимания на удивлённые взоры и шушуканья дальних родственников, которых толком-то и не знал и которые сами не проронили ни слезинки, но, наверняка, считали меня чудаком или притворщиком.

Это их подозрение на мой счёт усилилось — я это видел по их лицам, — когда нотариус зачитал нам дедушкино завещание: всё, что у него было, он оставил мне. Так что мои двоюродные и троюродные дядьки, тётки et cetera, едва сдерживая неудовольствие, быстренько разъехались по своим домам, а я стал владельцем неплохого состояния и независимым человеком. Поэтому, когда шеф, рассвирепевший из-за моего самовольного отъезда на похороны, заявил, что уволит меня, если подобное непослушание повторится, я просто пожал плечами и ответил:

— Да хоть сейчас увольняйте.

И удивился взыгравшей во мне смелости. Наверное, она стала возможна только потому, что я, стоя перед шефом, был предельно собран и сосредоточен на том, чтобы случайно не проклясть и его, этого противного мизантропа и циника.

Итак, я лишился работы, но ни капли не жалел об этом. Я мог позволить себе ничего не делать и хоть две жизни проедать дедушкины сбережения.

Такое положение вещей, наверняка, могло бы обрадовать многих, но не меня. Я считал свалившееся на меня богатство нечистым и, несмотря на то что не отказался от него, принял его лишь умом — сердце же моё было так далеко от всей этой неправедной суеты, что я никак не мог собрать себя воедино. И продолжал метаться из крайности в крайность: то мечтал об успокоении, то обвинял себя в служении дьяволу, то надеялся на прощение, то впадал в уныние.

Месяца два я жил на даче тихо, стараясь как можно реже попадаться людям на глаза. Если раньше я боялся их бессознательно, то теперь у меня появилась веская причина избегать их: ведь я в любое мгновение мог не сдержаться и отправить обидчика к чёрту, а мне вовсе не хотелось усугублять свою вину.

Наступила осень. Мне надоело сидеть на одном месте, и я решил отправиться в лес за грибами.

Грибов в лесу было много, так что, перебегая от боровика к подосиновику, от маслёнка — к подберёзовику, я увлёкся, как ребёнок, и забыл обо всём на свете, а когда, набрав полную корзинку, огляделся по сторонам, понял, что заблудился.

Долго плутал я по лесу, уговаривая себя не волноваться и верить в заботу обо мне Всевышнего. Эти уговоры помогли, я не поддался панике и в конце концов вышел на дорогу, ведущую к моему посёлку. Правда, отошёл я от дома километров на семь, а солнце уже опускалось к далёким холмам, но всё равно я был рад, поблагодарил Бога за помощь и бодро зашагал по обочине шоссе, напевая любимую песню отца — «Ave Maria».

Впереди уже был виден мост через речку, когда меня обогнал автобус. Не доезжая до моста метров пятьсот, он внезапно остановился. Открылась дверь, и на обочину высыпали какие-то люди, не то старшеклассники, не то студенты. У всех на лицах были маски бесов — с рогами, козлиными бородками и свиными рылами. А водитель открыл капот и ковырялся в двигателе: вероятно, что-то у него сломалось.

Увидев меня, парни и девушки в масках (потом я узнал, что это была студенческая баскетбольная команда «Демоны») окружили меня, прыгали, улюлюкали, а какой-то нахал, пытаясь обнять меня, задел корзинку — и все мои грибы высыпались под ноги скачущим козлами студентам, которые тут же их и затоптали.

— Да идите вы все к чёрту, бесы проклятые! — взревел я, чуть не плача от обиды.

Мгновенно осознав, что натворил, я вырвался из круга весельчаков, отшвырнул корзину в кусты и бегом поспешил прочь, чтобы не видеть, как князь тьмы покарает проклятых мною людей.

Отбежав от них на приличное расстояние и оглянувшись, я остановился в изумлении: ничего не произошло! Водитель закрывает капот, а студенты уже входят в автобус.

— Слава тебе, Господи! — воскликнул я, подняв глаза к небу. И словно подтверждая, что ничего страшного я не натворил, небеса ответили мне курлыканьем пролетающего надо мною клина журавлей. И так сладко стало мне на душе! Наконец-то Бог избавил меня от…

От проклятия? — вдруг пронеслось пулей в голове. Да, от проклятия, услышал я откуда-то из недр своего истерзанного сознания. Именно так! Я сам был проклят, как Каин, как Хам, как Иуда! И эта злая энергия вылетала из меня, точно снаряд из пушки, и поражала определённую наводчиком цель…

Но кто был этот наводчик? Я? Нет, я не желал никому смерти, я не хотел стрелять… Значит, я стал орудием… Пушкой сатаны…

Но, похоже, худшее позади, я свободен!

Я снова оглянулся и с облегчением увидел, что автобус благополучно едет по дороге. Вот он уже приблизился ко мне, вот проезжает мимо…

— Счастливого пути! — крикнул я студентам, глядящим на меня из окон, и помахал рукою. Кое-кто из них снял маску: обычные весёлые юноши и девушки. Что я так взъелся на них? Они же не нарочно просыпали и потоптали мои грибы. Жизнь неудержимо бьёт из них ключом — разве это плохо?

Каким же счастливым я был в те минуты! Дьявол оставил меня в покое, впереди — работа над собой, изучение религии, приближение к Богу, покаяние…

Именно там, на той дороге, с восхищением глядя на удаляющийся автобус, я решил стать монахом в миру, проповедником Иисусовой веры, Божьей любви. Сам войду в истину, — думал я, — и других введу за собою. Вот только научусь вместо проклятий изрекать благословения…

То, что случилось через минуту-другую, меня не удивило. Конечно, в глубине души я ждал этого! Нет, это было не удивление, а неописуемый ужас.

Мне хорошо были видны и мост, и несущийся по нему автобус со студентами. Когда автобус был уже на середине моста, он вдруг резко свернул вправо и, протаранив ограждение, по дуге полетел вниз.

У меня подкосились ноги, в глазах поплыли красные круги и чёрные мотыльки, тело потянуло на дорогу, но я заставил его отклониться к опушке леса. Пройдя несколько шагов, я рухнул на траву.

— Что с вами? — услышал я над собою заботливый мужской голос, и сквозь туман проступило круглое лицо, а за ним — и весь человек. Это был полицейский. Он нагнулся надо мною, одной рукой щупал мне пульс на запястье, а в другой держал рацию.

— Что с вами? — повторил он.

— Всё хорошо, — ответил я и сел. — Просто голова закружилась.

— Вы с того автобуса? — спросил полицейский.

— Нет, — сказал я, поднимаясь на ноги. — Я живу там, за мостом…

— Вы видели, как всё было?

Я кивнул.

— Потому и сознание потеряли? От страха?

Я снова кивнул.

— Многие выжили? — спросил я, хоть и знал ответ.

— Никто, — скорбно проговорил полицейский.

Он записал мой адрес, сказал, что мои показания могут быть полезны, и, ещё раз осведомившись, всё ли со мною в порядке, сел в стоявший неподалёку автомобиль.

А я решил не идти через тот мост: он пугал меня, там скопились полицейские машины и кареты скорой помощи. Я пошёл направо, чтобы, сделав приличный крюк, вернуться домой по пешеходному мосту, соединяющему две половины посёлка.

Мне не хотелось ни идти, ни стоять, ни вообще жить на этом свете. Я шёл механически: тело само, не согласуясь с желаниями разума, дышало и передвигало ноги, короче говоря, делало то, в чём я не видел больше никакого смысла.

А сознание было полно одной только громадной, тяжёлой, как мельничный жёрнов, мыслью: я неисправим, я источник зла, я одержим бесом, я сам стал одним из рогатых прислужников чёрного князя. Мне конец. Ничего уже не исправить.

Не помню, как дотащился я до посёлка. На моей улице не было ни души. Солнце давно село, но фонари исправно освещали дорогу. Сначала я не узнал место, на которое вышел. Но, вглядевшись в сумрак, узнал высокую крышу дачи, куда когда-то приезжали неугомонные Гонтмахеры. Мне припомнилась тоненькая фигурка Нины и её торчащие из внедорожника ноги в полосатых носочках и оранжевых сандалиях. И слёзы потекли у меня по щекам. Я остановился, вынул из кармана куртки носовой платок, протёр лицо… И тут под одним из фонарных столбов, на щите для объявлений, увидел лист бумаги с яркими, крупными, оранжевым светом горящими буквами. А над буквами — улыбающееся лицо немолодого, но красивого мужчины.

Я подошёл к столбу и прочитал:

«ДРУГ МОЙ! НЕ ВЕРЬ В ТО, ЧТО ТЫ ИСТОЧНИК ЗЛА. НЕ ВЕРЬ В ТО, ЧТО ТЫ НЕИЗЛЕЧИМО ЗОЛ. ВЕРЬ В БОГА, КОТОРЫЙ ЛЮБИТ ТЕБЯ. ОН НЕ СТАНЕТ ЛЮБИТЬ ЗЛОЕ. НО ЕСЛИ У ТЕБЯ НЕТ БОЛЬШЕ СИЛ И ТЫ НЕ ВЕРИШЬ НИ В БОГА, НИ В СЕБЯ, ПРИХОДИ КО МНЕ. Я ПОМОГУ ТЕБЕ НАЙТИ СВЕТ. МЕНЯ ЗОВУТ ГЕОРГ. НЕ СТЕСНЯЙСЯ, ДРУГ, ПРИХОДИ».

Дальше мелким шрифтом был напечатан номер телефон. Я, вернее, моя рука, не совещаясь с полусонным разумом, оторвала от столба державшееся на четырёх кнопках объявление и сунула его в карман, вслед за носовым платком.

Я вернулся домой. Не раздеваясь, плюхнулся на кровать и почти сразу уснул.

На следующий день я чувствовал себя скверно. Меня знобило, к обеду разболелась голова, а вечером горячка стала такой сильной, что стоило мне выбраться из-под одеяла, как меня всего начинало трясти, а зубы клацали во рту так, словно обозлились за что-то на язык и грозились откусить его.

— Наверное, пришёл мне конец, — прошептал я, укутываясь в одеяло, прежде чем встать и заварить малинового чаю. — Скорее бы уж. Отмучаюсь, да и мир вздохнёт с облегчением: одного негодяя станет меньше.

Потом я сидел на кухне и пил горячий чай. И вспоминал, как дедушка лечил меня от простуды точно таким же малиновым отваром. Как же давно это было! Словно в ином мире, где не было меня, где вообще не место таким злодеям, как я. Под тёплым одеялом, полулёжа в кровати, маленький мальчик нюхал ароматный пар из кружки, обжигавший ему нос, а дедушка рассказывал увлекательные истории… Какие? Увы, ни одной я не помнил, слишком взрослым стал глупенький Янек. Взрослым и злым.

— Прости меня, дедуля, — сказал я, всхлипывая. — И ты, Нина, прости меня. И все вы, кто погиб по моей вине. Наверное, скоро и я приду к вам… Как мне смотреть вам в глаза? Мне страшно… Нет, не страшно — мне стыдно!

И вдруг я вспомнил объявление, сорванное мною с щита. Этот Георг, наверное, хороший человек. Он готов помогать людям, совершившим плохие поступки. А если он и мне поможет?

Нет, не поможет. Зачем беспокоить человека? Да ему, наверняка, и дела до меня нет. Кто я такой для него? А то, что он написал, так это обычная реклама. Мало ли подобных проповедников и целителей?

И всё же я заставил себя вынуть из кармана куртки объявление и набрать номер.

— Вы позвонили Георгу, — раздался в трубке мягкий, доброжелательный голос.

— Это автоответчик, — сказал я и хотел уже нажать на кнопку отмены, когда голос произнёс:

— Нет, юноша, это не автоответчик. Не волнуйся, скажи, что гнетёт тебя.

— Я… Не знаю даже… — забормотал я, запутавшись в мыслях и словах.

— Не торопись, мальчик, у нас много времени. Время — это океан, и мы с тобою, мой дорогой, две лодочки в нём. Могли и не встретиться ещё долго, но что-то заставило тебя оторвать от щита моё объявление и позвонить мне. И это что-то — самое важное в мире, и не только для тебя, но и для меня. Так что, если ты будешь мне доверять, увидишь, как моя лодка приближается к твоей, а на её мачте развевается флаг надежды. И тогда ты узнаешь, что не один в океане, что у тебя есть друг, и этот друг скажет тебе, что он любит тебя и готов помочь.

— Я простыл, наверное, — сказал я, когда Георг кончил свой монолог. Его голос понравился мне, и я чувствовал себя немного увереннее. — Меня знобит… И я злодей…

— Как тебя зовут? — спросил Георг.

— Ян.

— Скажи мне свой адрес, Ян.

— Тополиный переулок, дом 5.

— Жди меня, Янек, я уже лечу к тебе!

Я сомневался, что он приедет — ведь я забыл сказать, в каком посёлке живу. Хотел перезвонить, но не смог заставить себя ещё раз набрать его номер. Мне и без того стоило больших усилий преодолеть застенчивость и страх ради первого звонка. А через полтора часа ожидания я и вовсе пожалел, что позвонил. Только ложной надеждой потешил себя немного, а задачи не решил. Да она и не имеет решения! — подумал я, ложась в постель. Но вдруг послышался осторожный, вежливый стук в дверь.

Меня бросило в жар стыда и тотчас обдало холодной струёю страха, я запаниковал: неужели это он? Боже, что я ему скажу? Нет, я не готов! Надо притвориться, что меня нет дома…

И всё же я открыл дверь: это был он, человек с объявления. Он был красивее, чем на фото, а его улыбающиеся глаза внушали доверие.

— Можно? — спросил он всё тем же мягким, доброжелательным голосом.

— О, разумеется! — спохватился я и впервые в жизни впустил в свой дом совершенно незнакомого человека.

Георг вошёл в комнату, стремительный, жизнерадостный. Да что там в комнату — он вдруг ворвался в мою жизнь и сразу занял в ней главное место, так что моему эго пришлось потесниться.

На вид ему было лет сорок пять — пятьдесят. Коротко подстриженные волосы, усы и пышная окладистая борода с обильной проседью; глаза — голубые, губы правильной формы, необычайно красивые. Высок ростом, не худ, но без лишнего веса. На редкость гармонично сложённый человек.

Застыв посреди комнаты, я разглядывал его, а он, нисколько не смутившись, сказал:

— От чая не откажусь. Особенно от малинового.

— Мой любимый, — промямлил я.

— Мой тоже. — Он рассмеялся. Мне почему-то тоже стало весело, однако я боялся смеяться. — Ян, подойди ко мне.

Я подошёл. Он положил мне на лоб сухую, прохладную ладонь и сказал:

— Горячка проходит. Пара минут — и ты будешь чувствовать себя преотлично. Можешь снять с себя одеяло, а то запаришься.

Я так и сделал. И действительно, больше не ощущал озноба, головная боль тоже прошла.

— Вы волшебник! — восхищённо прошептал я, всё ещё не решаясь говорить с гостем в полный голос.

— В общем-то да, — ответил Георг. — Считай, что я твой всемогущий друг. Так что можешь довериться мне полностью. — Он вдруг схватил меня за плечи, но сделал это мягко, бережно. — Ты готов поверить мне?

Я кивнул, заворожённо глядя ему в глаза и не в силах отвести взора.

— Это хорошо! Потому что твоя вера, проникнув в моё сердце и преобразившись там в мощную силу, хлынет в тебя — и станет твоею верой в то, что мир создан для всех и устроен под каждого из нас. Тебе это понятно?

— Да, — наконец произнёс я громко и уверенно. Георг убрал руки с моих плеч, и я провёл его в кухню.

Я заварил малинового чаю, мы сели за стол, и Георг попросил рассказать, что со мною случилось. А я уже проникся к нему таким доверием, что смело поведал всё.

— И ты считаешь себя исчадием ада? — спросил Георг, когда я кончил.

Я кивнул и опустил глаза.

— Скажи, ты любишь меня? — Он погладил меня по голове.

Я не знал, куда деваться от смущения.

— Ведь любишь? Признайся! — мягко настаивал он. — Как увидел мою фотографию на столбе и прочитал объявление — словно что-то ёкнуло внутри и стало теплее, несмотря на безбрежное отчаяние. И, движимый неясною силой, ты сорвал объявление, ведь так?

Я кивнул и робко глянул ему в глаза. Всего секундный взгляд, но он сказал мне так много!

— А теперь ответь, Ян, как ты считаешь, возможна ли в аду любовь между чертями и их служителями?

— Думаю, нет.

— Значит, ты не любишь меня?

Я покачал головой и с трудом вымолвил такое трудное слово:

— Люблю.

— Но тогда ты не из ада, — сказал Георг.

— Но те, убитые мною… моими проклятьями…

— Тихо, мальчик! — Георг взял меня за руку. — Ты многого не знаешь в устройстве духовного мира, вот и сделал такие ошибочные выводы. Бог никому просто так не даёт силу слова. Но сатана всегда рядом и любой талант человеческий стремится использовать для своей выгоды. Он даже способен подстраивать земные дела так, что они выглядят как будто совершаемые по его воле. А ещё он может нашёптывать людям то, что они должны говорить в том или ином случае. И выбирает таких неуверенных в себе, как ты. Не обвиняй себя в убийствах. Не ты совершал их, а просто попался накрючок лукавого. После того случая с твоими соседями рогатый получил возможность развивать свой успех, втягивая тебя в мерзкую игру. Стал бы ты после этого хладнокровным убийцей, уверенным в силе своего проклятия, или твоя совесть довела бы тебя до безумия, а возможно, и до самоубийства — в любом случае дьявол остался бы в выигрыше, а ты — погиб как личность. Только это злу и нужно — убивать в человеке личность.

— Но всё равно я виноват, — возразил я.

— Виноват, — сказал Георг. — Ведь посылать людей к чёрту, согласись, не просто некрасиво — это опасно! Сам посуди: говоря «пошёл к чёрту», ты желаешь человеку адских мук. Подумай: разве это не тяжкое преступление — желать людям гибели?

— Тяжкое, — обречённо вздохнул я: огонёк надежды, зажжённый появлением Георга, начал быстро гаснуть.

Но этот человек оказался настоящим волшебником. Он видел меня насквозь. Он поглаживал мою руку и говорил терпеливо и нежно, как будто обращался к ребёнку:

— Я понимаю, так трудно не желать людям зла. Дьявол предлагает нам самые простые решения, готов потакать нашим страстишкам. А если мы и на это не клюём, он запугивает нас…

— А для того, тобы не желать людям зла, нужно стать таким, как ты? — прервал я Георга, впившись глазами в его лицо, красота которого опьянила меня, и я уже ничего не боялся.

— Нет, — усмехнулся Георг. — Таким, как сделал тебя Бог, то есть уподобиться ему.

— «По образу своему и подобию сотворил их», — процитировал я.

— Вот именно! — радостно подхватил Георг.

Внезапно моему внутреннему взору открылась ужасная картина: к искорёженному внедорожнику Гонтмахеров подходит мой дедушка, вытаскивает из него труп Нины, кладёт её себе на плечо, как будто это тряпичная кукла, поворачивается ко мне… Я сомневаюсь, что это дедушка: у него нет лица — только тёмно-серый овал. И я слышу сухой, холодный голос: «Иди со мной!»

Меня всего передёрнуло, и я ухватил Георга за руку.

— Не бойся, — прошептал он.

— Но он… сатана… — воскликнул я. — Он является ко мне во сне… Только что я видел его наяву… Он повелевает… Я боюсь…

— Успокойся, — сказал мой прекрасный гость, положив мне руки на плечи. — Не для того я пришёл, чтобы оставить тебя на растерзание этому шакалу. Я беру тебя в ученики. А первым твоим шагом к свободе пусть будет такой: в последний раз пошли к чёрту…

— Кого? — испугался я. — Тебя?

Георг рассмеялся:

— Нет, конечно! Его!

— Его?

— Только его.

Я набрал полную грудь воздуха и крикнул что было сил:

— Эй сатана! Иди ты к чёрту, мерзавец!

И мне стало легко и весело. А тусклый жёлтый плафон над кухонным столом засиял вдруг ярким голубым светом, и потолок показался мне высоким небом, тем самым, где живут красивые существа, которых мы называем ангелами, и выращивают на клумбах прекрасные цветы, которые мы называем добрыми мыслями… — вот что я увидел в те счастливейшие в моей жизни мгновения!