Мы с дочкой Хельгой переехали в дом на Каштановой улице всего три с половиной месяца назад, но за это короткое время она успела дописать роман, который никак не давался ей в Праге, и начать новую книгу. И к тому же успокоилась и больше не оплакивала свой развод с непутёвым мужем. И всё у нас было хорошо, а время текло легко и гладко, до тех пор пока однажды… — Не зря послушалась я зова сердца, — радостно говорила Хельга, поджаривая свои фирменные котлеты. Она произносила эти слова не только с воодушевлением, но и громко, чтобы я, стоящий в гостиной у окна, мог слышать её. Слух у меня неважный, начал портиться после пятидесяти восьми, но, слава Богу, глухота перестала развиваться и к шестидесяти двум замерла на полдороге. И я привык к ватной прослойке тишины, сквозь которую доносились до меня приглушённые звуки, словно мир осип от хронической простуды и не мог больше беседовать со мною полным голосом. — Да, вижу, ты и на этот раз была права, — ответил я. За окном сгущались осенние сумерки. Жёлтые листья каштанов приобретали коричневатые оттенки и постепенно растворялись в мути. Увы, и со зрением у меня не всё в порядке: стоит солнцу скрыться за горизонтом — и в глаза вползает противный туман, контуры предметов размываются, а знакомого человека я не могу узнать и с десяти шагов. — Я очень-очень люблю этот дом, слышишь, папа? — Слышу, и рад за тебя. — А тебе как здесь? — Я счастлив, Хельга, оттого что счастлива ты. — Вот бы мама порадовалась… — Она вдруг осеклась, и я понял, что ей стало грустно. И я тоже почувствовал в сердце тяжесть. Так было всякий раз, когда мы вспоминали Полину, умершую пять лет назад. Я сосредоточил взгляд на доме, стоящем напротив, через дорогу. Два дня мы провели в Праге, и я успел соскучиться не только по нашему уютному гнёздышку, но и по тому давно пустующему бедолаге. Это был точно такой же кирпичный особняк, как и наш, полная его копия. Как я слышал от соседей, оба дома построили два брата-близнеца. Говорят, даже их жёны были похожи друг на друга. Когда же один из братьев умер, другой увёз обе семьи куда-то на юг, не то в Грецию, не то в Хорватию, и дома почти год пустовали до тех пор, пока мы не купили один из них. Вглядываясь в полупрозрачный кисель вечера, я с удивлением и страхом заметил в одном из окон соседнего «близнеца» слабое свечение, которое, мигнув несколько раз, неожиданно вспыхнуло так ярко, что я невольно прищурился. — Хельга! — крикнул я, повернувшись к кухонной двери. — Смотри, что это там? — Где? — Дочь вошла в гостиную, вытирая о фартук мокрые ладони. — В том доме. Теперь там ярко светились два окна. — Значит, и в него въехали, пока нас не было, — сказала Хельга. — Надеюсь, им тоже повезёт. Ладно, давай ужинать. Я с трудом оторвал взгляд от дома напротив. Мне показалось, что не случайно зажглись его окна. Вообще-то я человек не суеверный, но порой, когда думаю, что то или иное событие может быть неким знамением, меня охватывает необъяснимое беспокойство. Вот и внезапно оживший дом словно пронзил своим светом моё сердце и заставил сознание замереть в ожидании чего-то важного и судьбоносного. Однако ужин отвлёк меня от этого странного ощущения, а ложась спать, я о нём уже не вспоминал. На следующее утро Хельга затемно уехала в Прагу к своей подруге, которая помогала ей готовить издание книги, а я, праздный пенсионер, позавтракав в одиночестве, решил прогуляться, поболтать с соседями и зайти в кафе. Вдохновения у меня не было уже больше года, стихи не лезли в голову, и мне оставалось только бродить по предместьям городка, по берегу реки или по лесным тропкам, то есть «набираться впечатлений», как сам я называл это сладкое безделье. Когда я переходил улицу, внезапное происшествие заставило меня замереть на месте: дверь дома, того, что напротив, открылась, и на крыльце появилась немолодая дама… Нет, слово «дама» не совсем ей подходило: несмотря на свои шестьдесят или все шестьдесят пять, она была похожа скорее на девочку-подростка, надевшую маску старой женщины. Низкого роста, худенькая, угловатая, словно никогда и не бывшая взрослой, она живо сбегала по ступеням, и две русые косы, конечно же, крашеные, смешно подпрыгивали у неё на груди. Одежда тоже не придавала ей солидности: на ней был серый анорак, явно повидавший виды, потёртые джинсы и ярко-красные кроссовки. Выйдя на дорогу, — вероятно, тоже, как и я, собираясь перейти её, — женщина отвлеклась, что-то отыскивая в карманах анорака, и чуть было не натолкнулась на меня, но вовремя спохватилась. И замерла, остановив на моём лице удивлённый взгляд. Мне стало не по себе, словно я был захвачен врасплох на месте преступления. Однако, несмотря на смущение, мне всё же удалось разглядеть эту женщину. Меня почему-то поразили и врезались в память её глаза какого-то неопределённо-землистого цвета, морщинки, тоненькие, почти незаметные, небольшой, слегка вздёрнутый нос, бледные губы, приоткрытые так, что виден был верхний ряд зубов, широкие скулы, острый подбородок… Словом, ничего особенного в её облике не было. Она не отличалась красотой, но и уродиной назвать эту необычную особу я бы не решился. Для таких женщин какой-то остряк давным-давно придумал определение «серые мышки». И вдруг глаза её сузились, и она улыбнулась мне так застенчиво и в то же время так доверчиво, что я невольно ответил ей неловкой улыбкой виноватого школьника. Долг вежливости велел мне представиться — мы же как-никак соседи! — и, желательно, завязать хотя бы коротенький разговор о погоде, но я не мог вымолвить ни полслова, как будто странная болезнь парализовала и волю мою, и язык. Но и соседка почему-то упорно молчала. Думаю, мы простояли бы посреди дороги ещё очень долго, безмолвно глядя друг на друга, если бы остановившийся автомобиль, которому мы преграждали путь, не начал раздражённо сигналить. Придя в себя и устыдившись странного своего поведения, я сошёл с дороги на сторону своего дома, а соседка отскочила на противоположную обочину. Так мы и расстались, смущённо улыбаясь. Она пошла к центру города, а я побрёл к реке. Мне расхотелось точить лясы с соседями и тем более идти в кафе. Меня тянуло к полному уединению. На этот раз я изменил привычке и не стал садиться на скамью на берегу, над пляжем, а просто шёл по тропе и вспоминал нелепую встречу с нелепой женщиной. Я очень хорошо знал себя и ни на миг не усомнился в том, что никогда не влюблюсь в неё, — в ней не за что было зацепиться ни глазу, ни сердцу. «Таких не любят, рассуждал я. — Да и не нужны мне подобные увлечения! В моём-то возрасте! Не будь посмешищем, Марк!» То и дело повторял я то шёпотом, то громко: — Какое странное создание! Нет, это нечто невообразимое! Домой я вернулся только под вечер, не чувствуя ни голода, ни усталости, и сразу же, придвинув кресло к окну, сел наблюдать за окнами в доме напротив, в «доме Мышки», как я стал называть его, стыдливо произнося эти слова в сердце своём и боясь доверить их языку. Шторы соседки были раздвинуты, и я несколько раз видел её то в одном окне, то в другом. Мне не удавалось как следует разглядеть её — всё же расстояние между домами было непреодолимым для моей куриной слепоты, — но я упрямо продолжал ловить глазами её худенькую фигурку до тех пор, пока не погасли все окна, кроме одного: за ним, как и у нас, должна была находиться одна из спален. Но там я не видел никого и ничего, кроме оранжевых обоев. И я сдался. Встал и поплёлся на кухню, ругая себя за то, что совсем забыл накормить своих неотвязных друзей: гастрит и панкреатит. В одиннадцать позвонила Хельга и сказала, что вернётся завтра или послезавтра — её подруга обнаружила в романе кучу ошибок, которые необходимо срочно исправить. — Не скучай, папуля, и не забывай питаться вовремя! — завершила она свой суетливый монолог. Мне показалось странным, что её слова проходят сквозь меня, как невидимые рентгеновские лучи, совершенно не задевая сознания. Уехала — и ладно. А вникать в то, что она говорит, не было никакой охоты. И не потому, что я устал, — нет, так хорошо я давно себя не чувствовал! — а потому, что мною полностью овладела тайна соседки. Я пытался разглядеть в её образе нечто не замеченное, однако притягивающее меня к ней и не дающее ни минуты покоя. После ужина я снова стал наблюдать за домом. Окно в спальне тускло светилось, — видимо, Мышка читала при свете настольной лампы или торшера. И вдруг в тёмном окне её кухни я разглядел едва заметный силуэт и две слабые искорки! — Так вот оно что! — воскликнул я, взволнованный открытием. — Она смотрит на меня… Постой, откуда у этой крохотули бинокль? А почему бы у неё не быть биноклю? У меня же есть микроскоп… Невольно подтянувшись и подняв руку, чтобы поправить галстук, которого на моей шее не было, я продолжал сидеть, делая вид, что не замечаю направленного на меня взгляда. Мне было страшно и в то же время приятно сознавать, что мною интересуется женщина, пусть даже такая, совсем не в моём вкусе. Было уже далеко за полночь, когда силуэт соседки полностью растворился в темноте, а окно её спальни стало чёрным, с жёлтым пятном от уличного фонаря. Пришлось и мне лечь в постель. Но той ночью я так и не сомкнул глаз. Просто лежал, глядя в серый потолок, который изредка ощупывали фары проезжающих автомобилей, и ни о чём не думал — только вспоминал свою Мышку, каждую чёрточку её лица, каждую складку на её анораке… А утром, помывшись и наскоро позавтракав, вернулся на кресло у окна и принялся жадно выискивать глазами необычное создание, из-за которого потерял сон. Я понимал, что действую неразумно, как заигравшийся в любовь подросток, но меня уже втянула в эту игру непобедимая сила, и я не хотел больше возвращаться к прошлому благоразумию. Меня даже не остановили увещевания совести, время от времени грозившей мне менторским перстом: нехорошо, Марк, подглядывать, это в высшей степени неприлично, гадко, подло… К тому же не забывай, сколько тебе лет… Да, отвечал я совести, ты права, я гадкий, подлый старикашка! Глотай меня такого! А я тем временем… И вот появилась Она! Низкое осеннее солнце неплохо освещало её комнаты; когда же она сама попадала в объектив моей страсти, я успевал выхватить из этих картинок нечто новое, неопределимо важное и волнующее. Я сам не знал, чего ищу и что хочу увидеть, — я просто ловил мгновения, отражённые от её кожи или глаз. Скоро я понял, что именно ОНИ, эти мгновения, по-настоящему ценны для меня. Думаю, она заметила, что я наблюдаю за ней и намеренно подолгу сидела у окна, то глядя в мою сторону, то читая книгу. Время от времени наши взгляды встречались, и тогда в моей груди взрывался вихрь восторга или страха. Изредка она улыбалась мне, и тогда моё сердце замирало — и я задыхался и дрожал всем телом. Но вот она вышла из дома. Я хотел было бежать к ней, боясь, что она исчезнет и я больше никогда её не увижу, но словно прирос к креслу и не мог пошевелить даже пальцем. Так просидел я не меньше часа, бессмысленно глядя перед собой и ничего не замечая, кроме мелькающих в памяти глаз, морщинок и улыбок моей соседки. Из этой волевой летаргии вывел меня телефонный звонок. Звонил мой лучший друг Макс, живущий в Швеции. Когда-то мы с ним переплыли на яхте Атлантику и много раз прыгали с парашютом. Он поздравил меня с днём рождения. Я не стал уверять его, что родился в феврале и что его снова подвела старческая память. Я просто поблагодарил его за тёплые слова. После звонка на несколько минут мне стало грустно — я подумал, что должен как можно скорее повидаться с Максом, пока он ещё в состоянии узнавать меня. Однако моё новое увлечение снова вытеснило из головы всё, даже старого друга. Что дальше? — думал я, заваривая чай. — А вот что! Пойду поговорю с кем-нибудь. Наверняка, есть люди, знающие о Мышке больше моего. Так я и сделал: оделся и отправился в кафе, владельцем которого был пан Видличка, добродушный толстяк, с которым я успел сойтись если не коротко, то достаточно для непринуждённого перемывания косточек соседям, известным артистам и политикам. Пробыв у него в конторе минут сорок и вдосталь наслушавшись свежих сплетен, я узнал также и самое главное: во-первых, мою Мышку зовут Вероника Эрст, во-вторых, она не то австрийка, не то швейцарская немка, в-третьих, раньше она жила в Польше, в-четвёртых, её муж был очень богат, но давно лежит в земле; в-пятых (и это известно доподлинно, в этом пан Видличка готов был поклясться чем угодно), у Вероники не все дома. Отвечая же на мой вопрос, что значит «не все дома», он наклонился ко мне через стол, за которым мы сидели, и изрёк тоном человека, посвящённого в опасную тайну: — А то и значит, пан Апфельбаум, что свихнутая она, эта дамочка; душевно, так сказать, не в себе. Вернувшись домой, я хотел сесть и спокойно просеять через сито здравого смысла полученные в кафе сведения о предмете своего страстного увлечения, но почувствовал себя таким усталым, что, не раздеваясь, упал на кровать и почти сразу уснул. Проснулся я бодрым и со сладким чувством, какое охватывает ребёнка, вспомнившего утром, что вчера ему подарили новую игрушку, о которой он так долго мечтал. Взглянул на часы, стоящие на каминной полке: всего семь утра! Солнце ещё не успело протереть глаза, а я, по природе своей сова, уже готов был к новым приключениям! Завтракал я с необычным для меня аппетитом, жадно принюхиваясь к запахам тоста, сыра и кофе и долго смакуя не только каждый кусочек, но и каждую мысль о своей Веронике. То, что она вдова, меня радовало безмерно, а в её психическую болезнь я не верил — ведь я видел её глаза и улыбку! В них было столько мягкой, нежной поэзии, какую далеко не в каждом здоровом человеке обнаружишь! Нет, она в тысячу раз нормальнее меня! — наконец решил я и занял наблюдательный пост у окна. И повторилось то, что было вчера: сначала Вероника хлопотала на кухне, затем ходила по дому, скорее всего, наводя порядок, и наконец с книгой в руках расположилась у окна. Но не успел я всласть наглядеться на неё, как она встала и скрылась из виду. А через несколько минут покинула дом. А я опять не смог подняться с кресла и выбежать к ней. Я ругал себя за несвойственное мне малодушие, но ничего не мог поделать. И мне стало так тоскливо, что я чуть было не расплакался. И, чтобы развеяться, пошёл к реке. Когда я возвращался, перед самым домом увидел вернувшуюся из Праги Хельгу: она стояла спиной к дороге и пристально глядела себе под ноги. — Что случилось? — спросил я, удивившись тому, что она, увлечённая рассматриванием чего-то на земле, даже не слышала, как я подошёл к ней вплотную. — Где моя клумба? — спросила она, взглянув на меня растерянно и смущённо. — Куда ты дел мою клумбу? — Куда я мог деть клумбу? — Я тоже уставился на землю. — Когда я уезжала, здесь цвели хризантемы, махровые сорта… Ты ещё говорил, что они похожи на мой характер… Где они? — Не знаю… — Я наклонился, пощупал пальцами газонную траву. — Действительно, клумба исчезла… Но, кажется, она была не здесь, а немного дальше… Или нет? — Чудеса, — покачала головой Хельга. — Ну, ладно, пойдём в дом, я ужасно проголодалась. Ну, как ты без меня? Не скучал? На следующее утро я проснулся поздно. В доме царила густая, сжимающая сердце тишина. Я вскочил с кровати, прошёл в гостиную и тут же прильнул к окну: Хельга ходила по двору, отмеряя шагами газон. «Решила, наверное, разбить новую клумбу», — подумал я и тут же забыл о ней — мои глаза сами, не подчиняясь мозгу, упёрлись в окно соседкиного дома. Она была там, моя милая Мышка! Делала что-то на кухне. Как же отрадно мне было увидеть её вновь! Поглощённый созерцанием Вероники, я не заметил, как в дом вошла дочь. — Ты тоже заметил? — спросила она. Испугавшись, что Хельга догадалась о моей влюблённости и спрашивает о соседке, я отвернулся от окна. Но мне было стыдно глядеть ей в глаза, и поэтому я принялся рассматривать её тапочки. — Что с тобой? Тебе плохо? — Всё хорошо, — буркнул я и хотел было пройти в ванную комнату, но Хельга схватила меня за рукав пижамы. — Значит, ты ничего не заметил? — Что я должен был заметить? — Сколько метров было от калитки до крыльца? — Не знаю. — Как не знаешь? Мы же мерили с тобой лужайку, когда хотели вымостить дорожку плиткой. — Да не помню я! — Меня стала раздражать непонятная суетливость дочери. — А ты вспомни. — Ну, метров двадцать. — Двадцать два. — И что? — А то, что сегодня я измерила это расстояние и… ты не поверишь… оказалось одиннадцать с половиной метров. — Что ты такое говоришь? — Не веришь — сам проверь. После завтрака мы вдвоём стали ходить по газону, измеряя рулеткой его длину, ширину и даже диагонали. Хельга была права: наш двор сузился почти вдвое! Это была полная нелепица, и мы долго не могли успокоиться, не находя объяснения странному сокращению пространства. Наконец мне надоело ломать голову над неразрешимыми задачами физики (а возможно, и метафизики), и я предложил Хельге успокоиться и измерить газон на следующий день: возможно, к тому времени пространство вновь расширится, подчинившись закону волнового движения. Выслушав этот псевдонаучный бред, дочка успокоилась, да и я забыл о лужайке перед домом, и, пока моя писательница строчила у себя в комнате новый роман, я мог беспрепятственно предаваться созерцанию соседки, которая в тот день словно решила сделать мне подарок и не просто очень долго сидела у окна, но и одарила меня дюжиной незабываемых улыбок. Да и со зрением моим случилось нечто необычное: Вероника, казалось, была от меня так близко и я так хорошо видел её, что мог разглядеть даже морщинки на её прелестном лице. Однако мои глаза были здесь ни при чём — пространство действительно сокращалось! На следующее утро выяснилось, что наш двор сузился до шести метров, а дом Вероники стоял теперь так близко, что в его комнатах можно было разглядеть мельчайшие предметы. Меня это и радовало — ведь я приблизился к своей Мышке! — и пугало. Дочка тоже весь день не могла успокоиться. Пока я гулял, пытаясь отвлечься от мыслей о злой силе, поедающей наш участок, Хельга побывала кое у кого из наших соседей, в том числе зашла и к Веронике. И выяснила, что так необычно ведёт себя не только наш газон, но и двор пани Эрст: он тоже съёжился. На следующий день перед домами-близнецами собралась целая толпа любопытствующих. А посмотреть было на что: наши особняки стояли уже по обочинам дороги. Явились и местные власти и долго расхаживали вокруг да около, время от времени приставая ко мне и дочери с вопросами, на которые мы при всём желании не могли ответить. Они пытались поговорить и с Вероникой, но она не открыла им дверь. Отчаявшись добиться от нас и от архитектора, в недоумении чесавшего затылок, вразумительных объяснений, мэр в конце концов потерял терпение и заявил, что подаст в суд на нас и на пани Эрст, так как наши строения без спроса вылезли на муниципальную землю. — Этого ещё не хватало! — в сердцах воскликнула Хельга, выпроводив дрожащего от возмущения мэра и захлопнув за ним дверь. — Не переживай так, — безмятежно промолвил я, гладя её по голове. — Думай лучше о книге, а властями займусь я. И я не притворялся хладнокровным — мне действительно было всё равно, что происходит с пространством и временем и что об этом думает краснолицый мэр. Такого спокойствия, просторного, высокого, глубокого, нежного, я никогда раньше не испытывал. Единственное, что меня волновало, находилось в доме напротив, приблизившемся ко мне настолько, что, казалось, достаточно протянуть руку — и можно коснуться русых волос Вероники. Моя Мышка на фоне безупречно чистого неба, перечёркнутого множеством ослепительно ярких радуг, смотрит на меня, и её улыбки одна за другой подлетают к моим застывшим от благоговения губам — вот во что превратился для меня мир, и другого я не хотел. Рано утром меня разбудил шум на улице и громкие голоса в прихожей. Подойдя к окну в гостиной, я остолбенел — дом Вероники придвинулся вплотную к нашему! А сама она стояла на своей кухне и глядела на меня. Она была так хороша, что я невольно улыбнулся, и она ответила мне тем же. Краем глаза я видел, что к нашим домам, перегородившим дорогу, стеклась целая толпа обеспокоенных соседей и просто зевак, слышал я и взволнованный голос Хельги, что-то кому-то объясняющей в прихожей, но всё это не имело для меня никакого значения. Вероника была так близко, мы могли ощупывать и ласкать друг друга алчными взорами и нежными улыбками! Наше безмолвное общение прервала вошедшая в спальню Хельга. В руке у неё был конверт. — Папа, тебя приглашают в муниципалитет. К одиннадцати. Там соберётся комиссия. По поводу странного поведения наших домов. Может быть, мне сходить? Я рассмеялся, сам не зная, чему, и ответил: — Всё это пустяки, сам схожу. — Пустяки?! — Хельга хлопнула себя ладонями по бёдрам. — Наш дом выехал на дорогу, они грозятся разрушить его… — Послушай, родная, по-моему, ты заботишься о мелочах. — О мелочах?! — Дочка была возмущена моей непонятливостью. — Что с тобой, папа? Ты болен? Похоже, тебе всё равно, что мы можем остаться без дома! — Успокойся, Хельга, прошу тебя! Не делай из мухи слона. Думай лучше о своём счастье. Без жилья мы не останемся, вернёмся в Прагу… — Но этот дом! — Она села на стул и устало откинулась на спинку. — Ведь это счастливый дом! Мне в нём так хорошо пишется! Неужели ты не можешь этого понять? — Всё я понимаю. И вдруг я действительно понял всё и испугался: если нам придётся выселиться отсюда, тогда я больше не увижу своей Вероники! Надо что-то придумать… — Обещаю тебе сделать всё, чтобы эти дома оставили в покое. И я отправился в мэрию. Милая девушка подвела меня к двери, за которой должна была собраться комиссия. — Посидите пока здесь. Заседание откладывается. Начнётся через полчаса. У мэра срочное дело. Если хотите, можете пока прогуляться по городу, сходить в кафе… — Ничего, я подожду здесь. Девушка ушла, а я сел и стал рассматривать скучную стену широкого коридора. И вдруг увидел свою Мышку! Её сопровождала та же девушка. Сказав ей то же, что и мне, она грациозно удалилась, словно улетела, легко и бесшумно, как весенний ветерок. И мы остались вдвоём. Вероника была в коричневом брючном костюме, чересчур строгом. Её причёска отличалась не меньшей строгостью: волосы были собраны в тугой узел на затылке. Только чёрная шляпка с белоснежным пером как бы вырывалась из «официальных» рамок и придавала новому образу моей Мышки кокетливый оттенок. Она хотела было сесть рядом со мной, но передумала, отошла к противоположной стене и уселась на один из стоявших там стульев. И тут же впилась в меня глазами. И улыбка, не то мечтательная, не то игривая, надолго задержалась на её губах. Я так хотел, да что там хотел — мучительно жаждал! — подойти к ней и заговорить, но меня опять охватил паралич воли. Единственное, что я в состоянии был делать, — это дышать и созерцать сидящее передо мною чудо, которое странным образом приближалось ко мне, не спеша, но уверенно, как дальнее облако, что подлетает к изнывающему от зноя путешественнику, обещая одарить его спасительной прохладой. Да, это так: мы, вернее, стулья под нами, скользили навстречу друг другу, и уже минут через пятнадцать наши колени почти соприкасались. Теперь я понял, что случилось с домами, что происходило с нашими стульями и кто был виновником всех этих паранормальных явлений, но я не сосредоточил внимания на этом открытии, ведь и оно было всего лишь пустым всплеском посторонней мысли, упавшей в огромное озеро моей любви. Смутно помню, как нас наконец пригласили в большой зал, где за длинным столом сидели какие-то люди с озабоченными лицами. Нам говорили что-то бессмысленное, задавали непонятные вопросы, а мы в ответ только молчали. Мы — не только я, но, уверен, и Вероника — просто физически не могли произносить слова. Мы сидели плечом к плечу, разглядывая серьёзные лица членов комиссии. Я чувствовал тепло своей Мышки, слышал её взволнованное дыхание и отвечал ему трепещущими вздохами. — Они не хотят говорить с нами! — услышал я сквозь туман голос мэра. — У нас остаётся один выход: обратиться в суд. Возвращались мы домой пешком, не решаясь прикоснуться друг к другу и по-прежнему молча. Сотню раз порывался я сказать ей хоть что-нибудь, пускай какую-нибудь бессмыслицу, — только бы завязать разговор, но все мои усилия кончались проглатыванием тяжёлого комка. Было заметно, что и Вероника пребывает в таком же душевном оцепенении, тщетно пытаясь пролезть сквозь вату страха и нерешительности. И всё же мы были вместе, шли бок о бок, и это казалось мне (надеюсь, и ей) несказанным счастьем. На следующий день мы с Хельгой на целые сутки уехали в Прагу по разным делам, в том числе чтобы поручить моему другу, отличному адвокату, нашу защиту в предстоящем суде, в благоприятный исход которого мы, впрочем, почти не верили. А вернувшись, увидели, как от наших сомкнувшихся «близнецов» отъезжает грузовой фургон. — Ваша соседка съехала, — уведомил меня стоявший неподалёку пан Видличка. — Как съехала? — Всё, что было внутри меня, рухнуло, оставив в груди и животе болезненную пустоту. — Да так, — пожал он плечами, — собрала вещи и уехала. — Куда? — Сказала, что на родину, а уточнять не стала, да я и не спрашивал, это не моё дело, в конце концов. Он ещё что-то говорил, но я его уже не слышал. Я стоял как бесчувственная статуя, не отрывая глаз от мёртвого «дома Мышки». Вот так, она исчезла, моя молчаливая соседка, бросила меня и уехала… Что было дальше, я почти не помню. Мир не просто поблёк, как висящая на стене картинка из журнала, которую солнце вылизало почти до белизны, а словно влез с головой под плотное одеяло тумана и закрыл испуганные глаза. Моя Вероника покинула меня, как ненужную вещь, а без неё мне было безразлично, утро ли пытается приветливо заглянуть мне в глаза или вечер посылает мне прощальные улыбки. В памяти не сохранилось даже ощущений. А ведь они должны были терзать меня в те полтора месяца! Ведь я не впал в кому и не лишился рассудка, я вставал утром, завтракал, гулял, думал о чём-то, беседовал с Хельгой. Я даже помогал ей собирать вещи для переезда в Прагу. Отдельные мгновения, как фотографии, выпавшие из альбома и развеянные ветром по широкому лугу: то здесь, то там находишь их и не можешь понять, кто изображён на них и кому они принадлежат, — вот что сохранилось от тех дней в уме и сердце — больше ничего. Очнулся я только в декабре. А произошло вот что. Было около одиннадцати утра. Хельга готовила на кухне обед. Я сидел на балконе, глядя на бурлящую подо мной улицу и вполуха слушая телевизор, который стоял в моей спальне и громко вещал мне новости. И вдруг я услышал то, что вонзилось мне в сердце и разорвало пелену безразличия, как старую простыню: — Учёные разводят руками, а главы Европейского Союза съезжаются в Брюссель обсуждать этот необычный и, я бы добавил, ускользающий из рук здравого смысла феномен — то ли сокращение пространства как такового в отдельно взятом месте, то ли съёживание нашего континента… Я встал и, войдя в комнату, сел в кресло перед экраном телевизора. Между тем диктор продолжал: — То, что здравомыслящим людям всего неделю назад сдавалось фантастикой, предстало перед нами как неоспоримый факт: Швейцария и Чехия действительно сближаются, поглощая по пути несчастную Австрию, которая, как известно, расположена между ними… — Я нашёл тебя, моя Мышка! — воскликнул я, и мир перед моими глазами загорелся, заискрился, как будто из расколовшегося неба вылетели миллионы пёстрых бабочек. Я вскочил на ноги и побежал на кухню. Хельга, увидев меня, возбуждённо повторяющего: «Я нашёл её!» — не на шутку перепугалась: — Папа, что с тобой? Я ничего не ответил, а просто схватил её за руку и потянул в свою спальню. Репортаж о сокращении пространства продолжался. Я молча указал ей на кресло и, когда она села, опустился на пол, не в силах унять дрожь в ногах и руках. Прислушавшись к словам диктора, Хельга наклонилась вперёд и, вцепившись пальцами в подлокотники, смотрела на экран с открытым ртом. Наконец она перевела взгляд на меня: — Вот, оказывается, кого ты нашёл! Сначала наши дома, а теперь… Значит, ты и эта пани Эрст… Вот это бес в ребро! Я кивнул и опустил голову. — И вы так и не сделали шага навстречу друг другу? — Ты всегда отличалась догадливостью. — Папа, прости меня, но иногда ты ведёшь себя как ребёнок! — Но я не мог! Понимаешь ты это? Просто не мог и всё тут! Нас обоих как будто парализовало, это было выше человеческих сил… — И не мог попросить меня быть посредником между вашими параличами? — Мне было стыдно… — Ладно, что уж теперь! — махнула Хельга рукой. Она вскочила с кресла. — Что же мы сидим? Надо немедленно ехать в Швейцарию! Пора спасать вас и матушку Европу! В конце концов, Австрия не виновата в том, что вы никак не можете просто, по-человечески, обняться! |