Лев Саввич Турманов, дюжинный обыватель, имеющий капиталец, молодую жену и солидную плешь, как-то играл на именинах у приятеля в винт. После одного хорошего минуса, когда его в пот ударило, он вдруг вспомнил, что давно не пил водки. Поднявшись, он на цыпочках, солидно покачиваясь, пробрался между столов, прошёл через гостиную, где танцевала молодёжь (тут он снисходительно улыбнулся и отечески похлопал по плечу молодого жидкого аптекаря), затем юркнул в маленькую дверь, которая вела в буфетную. Тут, на круглом столике, стояли бутылки, графины с водкой... Около них, среди другой закуски, зеленея луком и петрушкой, лежала на тарелке наполовину уже съеденная селёдка. Лев Саввич налил себе рюмку, пошевелил в воздухе пальцами, как бы собираясь говорить речь, выпил и сделал страдальческое лицо, потом ткнул вилкой в селёдку и... Но тут за стеной послышались голоса. — Пожалуй, пожалуй... — бойко говорил женский голос.— Только когда это будет? «Моя жена,— узнал Лев Саввич.— С кем это она?» — Когда хочешь, мой друг... — отвечал за стеной густой сочный бас.— Сегодня не совсем удобно, завтра я целёшенький день занят... «Это Дегтярёв! — узнал Турманов в басе одного из своих приятелей.— И ты, Брут, туда же! Неужели и его уж подцепила? Экая ненасытная, неугомонная баба! Дня не может продышать без романа!» — Да, завтра я занят,— продолжал бас.— Если хочешь, напиши мне завтра что-нибудь... Буду рад и счастлив... Только нам следовало бы упорядочить нашу корреспонденцию. Нужно придумать какой-нибудь фокус. Почтой посылать не совсем удобно. Если я тебе напишу, то твой индюк может перехватить письмо у почтальона; если ты мне напишешь, то моя половина получит без меня и наверное распечатает. — Как же быть? — Нужно фокус какой-нибудь придумать. Через прислугу посылать тоже нельзя, потому что твой Собакевич наверное держит в ежовых горничную и лакея... Что, он в карты играет? — Да. Вечно, дуралей, проигрывает! — Значит, в любви ему везёт! — засмеялся Дегтярёв.— Вот, мамочка, какой фортель я придумал... Завтра, ровно в шесть часов вечера, я, возвращаясь из конторы, буду проходить через городской сад, где мне нужно повидаться со смотрителем. Так вот ты, душа моя, постарайся непременно к шести часам, не позже, положить записочку в ту мраморную вазу, которая, знаешь, стоит налево от виноградной беседки... — Знаю, знаю... — Это выйдет и поэтично, и таинственно, и ново... Не узнает ни твой пузан, ни моя благоверная. Поняла? Лев Саввич выпил ещё одну рюмку и отправился к игорному столу. Открытие, которое он только что сделал, не поразило его, не удивило и нимало не возмутило. Время, когда он возмущался, устраивал сцены, бранился и даже дрался, давно уже прошло; он махнул рукой и теперь смотрел на романы своей ветреной супруги сквозь пальцы. Но ему всё-таки было неприятно. Такие выражения, как индюк, Собакевич, пузан и пр., покоробили его самолюбие. «Какая же, однако, каналья этот Дегтярёв! — думал он, записывая минусы.— Когда встречается на улице, таким милым другом прикидывается, скалит зубы и по животу гладит, а теперь, поди-ка, какие пули отливает! В лицо другом величает, а за глаза я у него и индюк, и пузан...» Чем больше он погружался в свои противные минусы, тем тяжелее становилось чувство обиды... «Молокосос... — думал он, сердито ломая мелок.— Мальчишка... Не хочется только связываться, а то я показал бы тебе Собакевича!» За ужином он не мог равнодушно видеть физиономию Дегтярёва, а тот, как нарочно, неотвязчиво приставал к нему с вопросами: выиграл ли он? отчего он так грустен? И проч. И даже имел нахальство, на правах доброго знакомого, громко пожурить его супругу за то, что та плохо заботится о здоровье мужа. А супруга как ни в чём не бывало глядела на мужа маслеными глазками, весело смеялась, невинно болтала, так что сам чёрт не заподозрил бы её в неверности. Возвратясь домой, Лев Саввич чувствовал себя злым и неудовлетворённым, точно он вместо телятины съел за ужином старую калошу. Быть может, он пересилил бы себя и забылся, но болтовня супруги и её улыбки каждую секунду напоминали ему про индюка, гуся, пузана... «По щекам бы его, подлеца, отхлопать... — думал он.— Оборвать бы его публично». И он думал, что хорошо бы теперь побить Дегтярёва, подстрелить его на дуэли как воробья... спихнуть с должности или положить в мраморную вазу что-нибудь неприличное, вонючее — дохлую крысу, например... Недурно бы женино письмо заранее выкрасть из вазы, а вместо него положить какие-нибудь скабрезные стишки с подписью «твоя Акулька» или что-нибудь в этом роде. Долго Турманов ходил по спальной и услаждал себя подобными мечтами. Вдруг он остановился и хлопнул себя по лбу. — Нашёл, браво! — воскликнул он и даже просиял от удовольствия.— Это выйдет отлично! О-отлично! Когда уснула его супруга, он сел за стол и после долгого раздумья, коверкая свой почерк и изобретая грамматические ошибки, написал следующее: «Купцу Дулинову. Милостивый Государь! Если к шести часам вечера сиводня 12-го сентября в мраморную вазу, что находица в городском саду налево от виноградной беседки, не будит положено вами двести рублей, то вы будете убиты и ваша галантирейная лавка взлетит на воздух». Написав такое письмо, Лев Саввич подскочил от восторга. — Каково придумано, а? — бормотал он, потирая руки.— Шикарно! Лучшей мести сам сатана не придумает! Естественно, купчина струсит и сейчас же донесёт полиции, а полиция засядет к шести часам в кусты — и цап-царап его, голубчика, когда он за письмом полезет!.. То-то струсит! Пока дело выяснится, так успеет, каналья, и натерпеться и насидеться... Браво! Лев Саввич прилепил марку к письму и сам снёс его в почтовый ящик. Уснул он с блаженнейшей улыбкой и спал так сладко, как давно уже не спал. Проснувшись утром и вспомнивши свою выдумку, он весело замурлыкал и даже потрогал неверную жену за подбородочек. Отправляясь на службу и потом сидя в канцелярии, он всё время улыбался и воображал себе ужас Дегтярёва, когда тот попадёт в западню... В шестом часу он не выдержал и побежал в городской сад, чтобы воочию полюбоваться отчаянным положением врага. «Ага!» — подумал он, встретив городового. Дойдя до виноградной беседки, он сел под куст и, устремив жадные взоры на вазу, принялся ждать. Нетерпение его не имело пределов. Ровно в шесть часов показался Дегтярёв. Молодой человек был, по-видимому, в отличнейшем расположении духа. Цилиндр его ухарски сидел на затылке, и из-за распахнувшегося пальто вместе с жилеткой, казалось, выглядывала сама душа. Он насвистывал и курил сигару... «Вот сейчас узнаешь индюка да Собакевича! — злорадствовал Турманов.— Погоди!» Дегтярёв подошёл к вазе и лениво сунул в неё руку... Лев Саввич приподнялся и впился в него глазами... Молодой человек вытащил из вазы небольшой пакет, оглядел его со всех сторон и пожал плечами, потом нерешительно распечатал, опять пожал плечами и изобразил на лице своём крайнее недоумение: в пакете были две радужные бумажки! Долго осматривал Дегтярёв эти бумажки. В конце концов, не переставая пожимать плечами, он сунул их в карман и произнес: «Merci». 1 Несчастный Лев Саввич слышал это «merci». Целый вечер потом стоял он против лавки Дулинова, грозился на вывеску кулаком и бормотал в негодовании: — Трррус! Купчишка! Презренный Кит Китыч! 2 Трррус! Заяц толстопузый!... 1886
1. Merci — Спасибо (франц.).
2. Кит Китыч — так в пьесе А.Н.Островского «В чужом пиру похмелье» одно из действующих лиц называет купца Тит Титыча Брускова. Это искажённое имя стало обозначать купца-самодура.
Edited by Alexej Nagel: alexej.ostrovok.de
Published in 1998 by Ostrovok: www.ostrovok.de
