тусовка | балаган | форум | чат |
|
|||
РАССКАЗЫ, ИСТОРИИ, СКАЗКИ | ||||
рассказы | стихи | анекдоты | объявления |
* * *
К. Филос. н. Вячеслав Демидов РУССКИЙ НЕМЕЦ БЕЛОКУРЫЙ... Не любопытно ли, что слово астроном в русском языке имеет семисотлетнюю историю: впервые встречается в книге XIII века “Хроника Иоанна Мамалы”? Что с 1722 года русскому читателю известно слово атом – “неделимый”, мельчайшая частица вещества? Что пришедшая в XVIII веке из Германии в Россию уничижительная абракадабра (бессмыслица, галиматья) ничего не-одобрительного много веков назад не содержала, совсем наоборот, ибо корни ее – это греческое абракос (божество) и древнееврейское дабар (слово)? Что слово антенна, широко вошедшее в русскоязычный обиход с начале нашего века, имеет почтенную историю: в 1709 году оно означало... рею на корабельной мачте? ПОСЛЕДНИЙ ЭНЦИКЛОПЕДИСТ... Наука об истории слов, об их древнем, коренном, глубинном (если не сказать – истинном) значении, о том, как и откуда они приходят, как изменяется, трансформируется их смысл, – эта наука называется этимология. Через историю слов раскрываются древние торговые и культурные связи народов и племен, их влияние друг на друга. Проясняются ареалы обитания и возможные, так никогда еще и не объясненные маршруты переселений народов. Перед изощренным специалистом-этимологом предстает не только то прошлое, которое записано в строчках старинных хроник, но и гораздо более древнее прошлое – дописьменное. Ведь оно, это “гораздо более древнее”, скрыто в топонимах – названиях рек и возвышенностей, городов и селений, незаметно выглядывает из фамилий и прозвищ. Работа ученого, занятого судьбами слов, походит на работу дешифровщика, разгадчика тайнописей. Но только походит! Дешифровщик, разгадывая код, имеет дело с одним языком – тем, на котором написано не предназначенное для чужих глаз послание. А этимолог, составляя словарь, скажем, русского языка, должен учитывать слова албанские, английские, англосаксонские, арабские, армянские, болгарские, белорусские, бретонские, верхнелужицкие, галльские, германские, голландские, готские, греческие, древнерусские, древневерхненемецкие, древнесеверогерманские, зондские (авестские), индоевропейские, ирландские, испанские, итальянские, кашубские, кельтские, кимрские, киргизские, китайские, латинские, латышские, литовские, мадьярские, македонские, монгольские, нидерландские, нижненемецкие, новонемецкие, нижнелужицкие, норвежские, осетинские, турецкие, польские, персидские, полабские, португальские, прусские, сербскохорватские, словенские, словацкие, средневерхненемецкие, среднегреческие, среднелатинские, старославянские, татарские, турецкие, украинские, финские, французские, цыганские, чешские, чагатайские, черемисские, шведские и многие другие. Он должен знать множество исторических и культурных сведений об этих народах, понимать археологию, беспрестанно знакомиться с толковыми и этимологическими словарями множества языков, не говоря уже о всяких иных литературных источниках, включая в число последних даже телефонные книги – эти масштабные сводки личных имен. Так вот, самый большой и надежный этимологический словарь русского языка составлен берлинским профессором Максом Фасмером (Max Vasmer). А точнее – русским немцем. Петербуржцем. Эмигрантом из Советской России. Крупнейшим славистом Германии, а кое в чем и всей Европы. В биографии которого отразился весь двадцатый век, все перипетии русско-германских связей и противостояний. Наверное, это был последний энциклопедист в этимологии, способный в одиночку, без компьютера и даже пишущей машинки, составить словарный четырехтомник, от руки занося слова на каталожные карточки. Да при этом написать еще множество других книг и статей. Да еще редактировать филологический журнал мирового уровня – то есть самолично, как это было в те времена заведено, читать все поступающие статьи, вести переписку с авторами, делать вычитку всех корректурных типографских оттисков. Да год за годом читать лекции студентам. Да еще... НО ДАВАЙТЕ ПО ПОРЯДКУ Макс Фасмер родился в Санкт-Петербурге 28 февраля 1886 года. О его предках известно мало,— единственное, что выехали в Россию из Шлезвиг-Гольштейна. Став в 1903 году студентом Петербургского университета, Фасмер изучал славистику, историю Византии и поздней Греции. А главное – слушал лекции великого филолога, члена Петербургской Академии наук, поляка Яна-Игнация-Нечислава (в России его называли то Иваном Андреевичем, то Иванов Александровичем) Бодуэна-де-Куртене. Появившийся на свет в маленьком городке под Варшавой, потомок французских рыцарей Бодуэн-де-Куртене говорил и писал по-польски, по-русски, по-чешски, по-словенски, по-итальянски, по-французски и по-немецки. В разные годы занимал кафедры сравнительной филологии в Казанском, Юрьевском (Тартусском), Краковском университетах. Был редактором 3-его (1903-1909) и 4-го (1912-1914) изданий “Толкового словаря живого великорусского языка” Владимира Даля. Последователей Бодуэна-де-Куртене называли младограмматиками, потому что он создал новое направление в филологии – казанскую школу сравнительного языкознания, выдвигающую на первый план не столько анализ древних текстов, сколько исследование живой народной речи. Бодуэн-де-Куртене говорил, что живые звуки важнее мертвых букв, о которых никто не знает, как звучали они в эпоху своего начертания, – и разработал необыкновенно богатую транскрипционною систему записи живого говора. В сказках, как известно, хороший подмастерье женится на дочке мастера. Женой Макса Фасмера в 1910 году стала старшая его на год Цезария, дочь Бодуэна-де-Куртене, будущий известный этнограф и историк культуры в Варшавском университете. Через четыре года союз их, однако, разладился. Новую жену Фасмера звали Эльза Нипп, и этот брак оказался счастливым. На всю жизнь. Талант Макса Фасмера проявился быстро: первые главы “Греко-славянских этюдов” студента-третьекурсника появились в “Известиях отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук”. Работа была посвящена влиянию греческой культуры на славянскую, греческим корням в словах русского языка. Сдав выпускные экзамены, Фасмер в 1907 году отправился в Австро-Венгрию – завершать свое образование в университетах Кракова, Вены и Граца. Вернувшись в Петербург, приват-доцент Фасмер получил место лектора на Высших Бестужевских курсах – в первом российском университете для женщин (которых в государственные университеты не принимали). БЕГСТВО В начале 1917 г. Фасмера пригласили на профессорскую должность в Саратовский университет. Там его и застал большевистский переворот. Но в 1918 году мы видим его уже профессором Тартусского университета, где тридцать лет назад заведовал кафедрой Бодуэн-де-Куртене! Фасмер не рассказывал, как ухитрился вырваться в обретшую независимость Эстонию. Но, конечно, не обошлось без уменья ладить с людьми, – а в этом он был, по-видимому, талантлив. Чем другим объяснить, что эстонское правительство в 1920 году поручило ему важную транспортно-дипломатическую миссию: возвращение книг Тартусской университетской библиотеки из Воронежа, куда они были эвакуированы во время I-ой мировой войны. Задание Фасмер выполнил превосходно. И, так сказать, сверх программы, привез в Тарту свою брошенную два года назад в Саратове личную библиотеку. В 1921 году профессор Фасмер занял кафедру славистики в Лейпцигском университете и приступил к фундаментальному труду: “Исследования по расселению древних славян”. В первой части – “Иранцы на южнорусских землях” – он рассматривал топонимы юга Украины. Фасмер показал, что названия больших рек – Дон, Днепр, Днестр – и множества маленьких речушек, а также другие географические имена имеют иранскую (или, как иногда говорят, персидскую) основу. Значит, когда-то эти земли заселяли племена, говорившие на одном из персидских наречий? И действительно, Фасмер нашел в древнеперсидском языке скифские и сарматские следы... Другие исследования позволили ему утверждать, что в названиях таких городов, как Лейпциг, Дрезден, Хемниц, Глогау, Бреслау (ныне Вроцлав), Бунцлау, Коттбус, Баутцен, Гёрлиц, Росток, Шверин и многих иных видна славянская основа. Современные немецкие лингвисты, используя этимологическую методологию Фасмера, выводят слово “Берлин” из старославянского “брл” – болото, топь. В Лейпциге под его редакцией издательство Гаррассовича выпустило первый номер “Журнала славянской филологии”: восстановились традиции основанного в 1876 году и закрывшегося с началом I-ой мировой войны “Архива славянской филологии”. БЕЗ ПОРТРЕТА ГИТЛЕРА! На страницах фасмеровского журнала выступали слависты Франции, Англии, Югославии, Чехословакии и, конечно же, СССР. После прихода гитлеровцев к власти журнал не закрыли, но многие имена иностранных авторов из него исчезли: евреям в “арийскую науку” путь был заказан. Вместо них стали выступать на страницах журнала какие-то никому не ведомые новички,— впрочем, судя по статьям, талантливые. И только спустя много лет стало известно, что Фасмер печатал под этими фамилиями изгнанных ”неарийцев”. (Забегая вперед, скажем, что чашу терпения Фасмера переполнили не нацисты, а полученный в 1949 году издательством приказ советских оккупационных властей: в десятидневный срок представить постатейный план журнала на ближайшие пять месяцев. Фасмер заявил, что такое “планирование” ни к чему не приведет, кроме падения научного уровня журнала, что он, Фасмер, отказывается от дальнейшего печатания в Лейпциге, – и перевел журнал в издательство Винтера в Гейдельберге.) С 1925 года Фасмер жил в Берлине, занимал кафедру славянской филологии Университета Фридриха-Вильгельма, был членом Саксонской и Прусской Академий наук. Огромный научный престиж и незаурядная дипломатичность позволяли ему держаться вдали от политики. Он не вступил в нацистскую партию, в его кабинете не было портрета Гитлера. Одно это требовало в то время немалой храбрости. Но Фасмер совершал и другие не менее храбрые поступки. После захвата нацистами Польши он сумел вызволить из концлагеря Заксенхаузен нескольких польских ученых. Получив от французского слависта Бориса Унбегауна открытку с обратным адресом “Концентрационный лагерь Бухенвальд”, Фасмер не только сумел добиться его освобождения, но и зачислил сотрудником к себе на кафедру, так что Унбегаун благополучно дожил до конца войны и вернулся во Францию. ФАМИЛИИ СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ Берлинская кафедра славянской филологии, старейшая в Германии, вела свою историю с начале сороковых годов XIX века, когда она была основана по повелению короля Фридриха-Вильгельма IV. Одно из первых исследований Фасмера, предпринятых на новом месте, касалось славянских следов в топонимах Бранденбурга, Мекленбурга и Гольштейна. Изучая топонимику северных областей Германии, он задался вопросом: почему язык германского племени бургундов, которые там когда-то обитали, не оставил никаких следов в языке западных славян – поляков и кашубов? Ведь в латинских книгах сообщалось, что бургунды в 4-м веке н.э. ушли из этих мест куда-то на юг. Если это так, предположил Фасмер, то кусочки типа “баргенд”, “барганд”, “баргунд” должны остаться в каких-нибудь западнославянских географических наименованиях. Но ни одного такого рода топонима найти не удавалось. Провал гипотезы, сомнительная достоверность древних рукописей? Фасмер считал, что он просто не нашел верного источника информации. Через несколько лет в адресной книге Берлина он случайно увидел фамилию: Баргенда – и все сразу встало на свои места: искать нужно не географические названия, а фамилии! И верно, в этой и других адресных книгах германских городов отыскались фамилии Баргенде, Баргинда, Баргандер, Бергандер, Баргунде, Барганьски и другие – всего около ста сорока. Фасмер списался с ними, попросил ответить, откуда они родом. Оказалось, что они происходили из Нижней Силезии, Задней Померании, Познани и других мест, где проживали поляки и кашубы. Нанесенные на карту, фамилии показали путь, по которой бургунды ушли на юг Европы. Сведения античных авторов обрели весомое подтверждение. В конце тридцатых годов Фасмер начал труд всей своей жизни – этимологический словарь русского языка, сегодня считающийся фундаментальным. Важную роль в решении приступить к этой бесконечной работе сыграли две книги: “Этимологический словарь русского языка” заслуженного преподавателя 4-й Московской гимназии Александра Григорьевича Преображенского (издание началось в 1910 году, было доведено до статьи “Сулея”, но мировая война, а потом Октябрьский переворот все остановили, – только через сорок пять лет вышло в Москве окончание труда Преображенского...) и “Славянский этимологический словарь” Э. Бернекера. А в тот год, когда началось вторжение нацистов в СССР, “Труды Прусской Академии наук” напечатали работу “Славяне в Греции”: Фасмер указывал на славянское происхождение некоторых топонимов южных регионов этой страны, “к большому неудовольствию греков, которые никак не хотели с этим примириться”, – вспоминал его ученик Герберт Бройер. БОМБА УПАЛА СОВСЕМ БЛИЗКО ... Бомбардировки Берлина в 1943 году усилились. Фасмеру казалось, что на окраине больше безопасности, чем в центре. Он перевез к себе домой весь словарный архив и кафедральную библиотеку. Но 30 января 1944 года стало роковой датой. Подвал, где Фасмер и его жена пережидали воздушные тревоги, вздрогнул от близкого взрыва бомбы. Когда они выбрались наружу, повсюду на земле валялись книги и листы бумаги, а дом пылал. Библиотека, вывезенная Фасмером из Саратова, все накопленные к тому времени материалы к словарю... Два дня спустя он пришел в свой кафедральный кабинет, сел к столу, положил перед собой лист бумаги и принялся писать. Восстанавливать Словарь. Как всегда, неустанно и невозмутимо. Не обращая внимания на хаос, постепенно воцарявшийся в городе, к которому двигался с востока конец войны. Конец войны наступил. Всю Германия и Берлин союзники-победители разделили на зоны оккупации. В советской зоне устанавливались советские порядки: из здания Прусской Академии наук была вывезена и никогда больше не вернулась картотека с полумиллионом имен — названиями русских городов, селений, местностей, рек и озер. Архив, который Фасмер составлял с 1930 года... На потерю архива, уже второго по счету, Фасмер ответил через несколько лет в присущем ему стиле: предпринял в Восточноевропейском Институте издание пятитомного “Словаря русских гидронимов” – названий рек, озер и других водоемов, а вместе с сотрудниками Академии наук и литературы в Майнце начал составлять десятитомную “Книгу русских географических имен”,— оба эти труда увидели свет уже после его кончины. В разбомбленном, холодном Берлине невообразимо странно выглядел этот человек, выписывавший слова из чудом сохранившихся книг безлюдных библиотек... Несмотря на тяжелое время, Фасмер был, как обычно, строго одет в пиджачную тройку – зимой темную, летом светлую. Карманные часы на золотой цепочке делали его облик еще более старомодным. Неизменными атрибутами высокой, выше метра восемьдесят, фигуры были пальто и шляпа. И если Фасмера без пальто еще можно было увидеть на улице в сильную жару, то без шляпы – никогда. Он вежливо снимал ее, увидя знакомую женщину, пусть эта женщина была лишь студенткой первого семестра, а если ему с ней было по пути, – шел со шляпой в руке и открывал перед спутницей входную дверь... Осенью 1947 года Фасмер выехал в Швецию — работать приглашенным профессором в Стокгольмском университете. Ему было уже за шестьдесят. Он чувствовал, что если сейчас же не остановится, не перестанет пополнять и улучшать словарь, окончить труд ему вряд ли удастся. В 1950 году, вернувшись в Западный Берлин как профессор Свободного университета, он отдал готовую рукопись первого выпуска (словарь печатался отдельными небольшими по объему частями) в Гейдельбергское издательство Винтера. Двадцать седьмой, последний выпуск Фасмер отредактировал восемь лет спустя: “Миг вожделенный настал, закончен мой труд многолетний... ” В послесловии к словарю он сожалел, что не смог использовать результаты этимологических изысканий последних лет: “полная обработка новейшей литературы задержала бы завершение работы и, учитывая мой возраст, могла поставить под сомнение благополучное ее окончание”... Судьба отпустила ему еще четыре года. РУССКИЙ СЛОВАРЬ В ПЕРЕВОДЕ С НЕМЕЦКОГО В сталинскую эпоху сотрудник Свободного университета Макс Фасмер был у властей СССР на плохом счету. Категорически отрицалось его утверждение, принятое сейчас всеми серьезными этимологами, что слово “Русь” имеет финскую основу, ибо “рутси” – старинное название шведов в скандинавских языках, название, перешедшее на варягов (викингов). Только в конце 50-годов, с наступлением “оттепели”, Фасмер был приглашен в Москву на VI Международный конгресс славистов. Именнно на этом конгрессе советские слависты предложили перевести его словарь на русский язык, поскольку составление подобного словаря в СССР тогда не планировалось. Умер Фасмер зимой 1962 года в Западном Берлине. Два года спустя в книжных магазинах Москвы лег на прилавки первый том его словаря в переводе на русский. Круг замкнулся. 3 января 2012 года 10:09:22
Вячеслав Демидов | slavademidov@t-online.de | Берлин | Германия
* * *
К. филос. н. Вячеслав Демидов СМЕРТЬ И ТАЙНЫ «ЧЕЛЮСКИНА» Лагшмивара и Оюшминальда? Жительницы стран где-нибудь в теплом океане? Если вы так подумали, то ошиблись. Аббревиатуры это. Имена несчастных детишек, данные обалделыми от газетной шумихи родителями: Лагерь Шмидта в Арктике и О. Ю. Шмидт на льдине... На той самой, где в палаточном лагере сидели люди с раздавленного льдами парохода «Челюскин». Так в 2002 году начиналась в «Берлинской газете» статья «Куда плыл «Челюскин?» Сегодня новая информация заставляет по-иному описывать и тогдашние дела, и тогдашних людей… СЕВЕРНЫЙ МОРСКОЙ ПУТЬ ДЛЯ ГИТЛЕРА Сталина в СССР шепотом звали «Хозяин». Он и был хозяин, но зэков своей страны не хватало, замахнулся на весь мир — велел приступить ко второй мировой: «…в мирное время невозможно иметь в Европе коммунистическое движение, сильное до такой степени, чтобы большевистская партия смогла бы захватить власть. Диктатура этой партии становится возможной только в результате большой войны». Это он сказал на совершенно секретном совещании 19 августа 1939 года. И началась подготовка. А так как войну по сталинскому плану должен был начать фюрер (чтобы потом вождь его разгромил и «освободил» Европу,— опускаю общеизвестные подробности привода его к власти), Гитлера следовало сначала вооружить, потом подтолкнуть. Вооружали на советских заводах. Боевые отравляющие вещества — ОВ — выпускали в Царицыне (далее Сталинграде), боеприпасы — на Тульском патронном, Казанском пороховом, Богородском взрывном и многих других, где военную приемку вели полковник артиллерии рейхсвера Арнольд и не обозначенные по своим званиям господа Вернер, Митман, Крюгер, Старк, Генрих, Билецкий, Кдиппе, Гейдельбергер. Военные кадры гитлеровской армии готовили советские преподаватели в училищах и военных школах Казани (танкисты), Липецка (летчики), Вольска (специалисты по боевым отравляющим газам). Новые типы вооружений, боевых машин, прицелов, бомб и снарядов испытывали коммунисты и фашисты вместе на близлежащих полигонах, вместе же писали отчёты «наверх». Обо всём этом и многом другом сообщает в своем труде «Совершенно секретно: альянс Москва-Берлин» Сергей Алексеевич Горлов. Потом настал черед подталкивания. Пактом того же 1939 года «Риббентроп-Молотов» пополам разрезали Польшу, в итоге Великобританию втянули в войну с Германией. Пушки в Западной Европе и в Атлантике гремели вовсю. Крайне недоумевали в том году английские военные и журналисты, каким чудом проскользнул мимо английских патрулей в Атлантике немецкий крейсер «Комет»: вынырнул вдруг в Тихом и Индийском океанах и потопил «много английских судов»,— с ясно читаемым между строк злорадством отметила сталинская газета «Правда». Откуда джентльменам было знать, что крейсер, гитлеровцами примитивно замаскированный под торговое судно, беспрепятственно прошел в 1940 году по советским территориальным водам – по Северному морскому пути… А на подходе к Берингову проливу, чтобы не потерять сноровки, команда в открытую устраивала учения на 150-миллиметровых орудиях главного калибра и мелких зенитных установках,— только что огонь не вели... Вели не поднимавший никакого национального флага гитлеровский «торговый крейсер» советские ледоколы «Ленин», «Сталин» и «Каганович»,— просто нарочно не придумаешь. Операция выполнялась по разнарядке Наркомата внешней торговли (!), технические вопросы решало Главное управление Северного морского пути, и всё это, ясное дело, под недреманным оком Главного транспортного управления НКВД СССР,— а как иначе? Командир «мирного крейсера» Роберт Эйссен, здороваясь с советскими, называл себя «фрегаттен-капитан Кептель». Все для той же липовой маскировки, потому что в НКВД давно уже от агентов знали: в трюмах там штабели артиллерийских снарядов и торпед, ждет там своего часа разборный самолет-разведчик, а на мощной радиостанции круглосуточно дежурят шесть человек, держат напрямую связь с Берлином и докладывают о глубинах, ледовой обстановке и береговых навигационных приметах. В Беринговом проливе Эйссен послал прощальную радиограмму капитану «Кагановича»: "Выражаю благодарность за удачное шефство над нашим походом через Арктику и за проводку через льды моря Лаптевых. Желаю арктической работе благополучного развития в дальнейшем и Вам личного здоровья и успеха. Капитан. 27.08.1940 года". Вот ради этой иронии, если угодно, и был раздавлен льдами «Челюскин». Которого останки в океанских полярных глубинах хотят зачем-то отыскать нынешние энтузиасты,— что, впрочем, безобидно, хотя и дороговато,— но в духе изречения сэра Эдмунда Хиллари, первовосходителя на Эверест, который на вопрос, почему он так рвался на вершину. улыбнулся: «Потому что она существует». ТРИ ПАРОХОДА На стапеле датской фирмы «Бурмайстер и Вайн» пароход звался «Лена». Это была вторая «Лена», рожденная в Скандинавии… А первую спустили на воду в шведском городе Мотале в 1875 году. Строили по заказу иркутского золотопромышленника Александра Михайловича Сибирякова — одного из основателей Томского университета (подарил ему 4674 тома из библиотеки Василия Андреевича Жуковского!), исследователя и пропагандиста богатств Сибирского Севера, писателя и большого друга знаменитого на весь мир шведского полярника Нильса Норденшельда. Да не только друга — надежного спонсора: и денег дал Нильсу на арктическую экспедицию, и норденшельдовскую «Вегу» своей провел «Леной» по Ледовитому океану до Лены-реки.. Нильс поплыл дальше, на восток, и таки-доплыл — правда, с зимовкой в Колючинской губе,— до Тихого океана. Попавшийся по дороге «остров Кузькина» переименовал в честьдруга-спонсора в «остров Сибирякова». В СССР невозвращенец Сибиряков (оказался в Швеции в начале Первой мировой войны и после ее окончания не сунул голову в большевистское пекло) был сознательно забыт как человек. Утверждали – даже в советских энциклопедиях! — что умер в Иркутске аж в 1893 году . А он, истинный полярник (совершил несколько арктических экспедиций) и почетный профессор Томского университета (удостоенный звания в царское время) был не только жив,— привечаем научными и литературными кругами университетского города Гетеборга, состоял почетным членом Шведского общества антропологии и географии. От шведского ригсдага получил пенсию — награду за поддержку Норденшельда, и дни свои закончил не в России, не в Швеции, а во Франции, в курортном городе богачей Ницце. Закончил одиноким бедняком, на похороны которого пришел только шведский консул. Был фантастически скромен: нигде и никому не рассказывал, что по арктическим морям взламывает ледяные поля его, Сибирякова, имени ледокол. Не знаю, у кого хватило бы скромности на такое пожизненное умолчание… После схода со английского стапеля судно называлось, правда, «Беллавенчур» и несло британский флаг. Но в 1914 году российское правительство его купило и переименовало. Громадного, должно быть, веса оказались люди, решившие именно так прославить совсем исчезнувшего с горизонта человека, именем которого уже была названа дорога между Обью и Печорой: «Сибиряковский тракт» . А доставленная Сибряковым на Лену «Лена» продолжала свою арктическую службу там, где ей велел Александр Михайлович. За год до его кончины в Ницце оба судна — «Лена» и «Сибиряков» — встретилась в бухте Диксон. Ледокол двигался на восток, чтобы совершить тот поход, о котором эмигрант-россиянин мечтал в молодости: за одну навигацию пройти вдоль всего северного побережья страны! «Лена» же доставила из Якутска в бухту Тикси уголь для "Сибирякова". Научный руководитель этой экспедиции профессор Владимир Юльевич Визе сказал: "Меня не оставляет странное полумистическое ощущение, что в этом плавании за нами тенью следуют Норденшельд и Сибиряков! Наше плавание проходит в 100-летнюю годовщину со дня рождения Норденшельда и [мы встречаем] теперь "Лену" в точке, где 54 года назад она рассталась с "Вегой"» . Судьбе было угодно, чтобы именно в этих местах «Сибиряков», вооруженный лишь крошечной пушчонкой, вступил в августе 1942 года в смертный бой с гитлеровским крейсером «Адмирал Шеер»... Помолчим… И перейдем к «Лене» датской, будущему «Челюскину». ДИТЯ СЛУЧАЯ Её строили по советскому заказу (встретилось в какой-то современной нам статье: «по советскому проекту»,— но это явное недоразумение) для Владивостокского порта. Оттуда по Охотскому морю на Колыму, на Колымские золотые прииски судно должно было доставлять грузы и «рабсилу», словечко в советские времена весьма ходовое (но не для обозначения заключенных, именовавшихся ЗК — заключенный конвоируемый). Эти три слова — Владивосток, Охотское море, река Колыма — и определили условия работы и технические характеристики судна, заказанного датчанам советской государственной организацией «Совторгфлот» для «Колымской линии». Увы, люди, составлявшие заказ-спецификацию, судя по всему, не понимали, что этот технический документ требует точности и еще раз точности. Вот они и написали: «Судовой корпус имеет форму, аналогичную форме ледокола». «Аналогичную»?! Слово столь расплывчато, что любой волен толковать его смысл, как хочет. Точнее, как ему выгодно. Это и произошло, как увидим. Но покамест отметим, что в спецификации было также написано «Судно должно быть построено под наблюдением Британского Ллойда на класс Ллойда +100 А. 1., т.е. наивысший класс…» . Их всех этих слов профессор М. И. Белов (в свое время рабочий «морского завода» в Кронштадте, затем, после возвращения с войны и учебы в университете, видный историк освоения Северного морского пути и сотрудник кафедры истории КПСС Новгородского государственного педагогического института) вместе с Д. М. Пинхенсоном сделали вывод: «знаменитая датская фирма должна была создать ледокольный пароход». Несколькими строками ниже увидим, по какой причине в разгар «холодной войны» два советских автора вдруг сделали заграничным кораблестроителям реверанс. Покамест отмечу, что слова «ледокол», «ледорез», «ледокольный пароход» и просто «пароход» разными авторами трактуются по-разному, что приводит не только к ошибкам, но и к обвинениям сродни уголовным. Со всем этим нам еще предстоит разбираться, а потому заглянем в энциклопедии. В авторитетнейшем словаре Брокгауза и Ефрона читаем о ледоколах: «Одни ломают лед ударом, а другие разбивают лед своей тяжестью, напирая на него сверху». Советская Энциклопедия уточняет: «В подводной части носовой оконечности делается наклон 20-35o. Корпус Л. имеет яйцеобразную или трапецевидную форму» — очень важные подробности! О ледорезе написано: «морское судно, предназначенное главным образом для плавания в битом льду», однако с годами термин перестал применяться вследствие возникавшей путаницы. Остался ледокольный пароход — «паровое судно, приспособленное для самостоятельного плавания в легких льдах», правда, что такое «легкие», энциклопедия не сообщает, но не будем придираться… Но вернемся к фразе, походя брошенной Беловым и Пинхенсоном. Слово «знаменитая» в их прозе не есть реверанс, а самая что ни на есть ядовитая ирония. Потому что парой строк ниже они выдвигают обвинение, прямо-таки уголовное: «Неизвестно, нарушила ли сама фирма первоначальные условия заказа или они были пересмотрены самим Совторгфлотом, но получилось так, что пароход получился обыкновенным грузовым, довольно неповоротливым, непригодным для самостоятельного арктического плавания». Ах, какой пассаж!.. Наивно возмущение авторов. Они превосходно были осведомлены (особенно Белов, соприкасавшийся с кораблями), что ни один уважающий себя судостроитель даже во сне не помыслит о самодеятельном изменении конструкции корабля. Тем более не помыслит наяву основанная в 1843 году всемирно знаменитая фирма «Бурмайстер и Вайн». Нет, не «получился» такой пароход, а в точности отвечал заданию советского заказчика. Который, кстати, держал на строительстве вытребованного с Дальнего Востока контролера — капитана Петра Леонардовича Безайса: тебе плавать, ты и надзирай. Он и видел спокойно, что получается «Лена» именно такая, какой быть должна: предназначенная для Охотского моря, а вовсе не для Чукотского, на дне которого переименованная в «Челюскин» «Лена» и покоится (кстати, «иностранная» фамилия Безайс имеет, скорее всего, какую-то связь с существовавшим до 1905 года сахалинским поселком такого имени.) За невиновность фирмы говорит то, что надзирающий капитан Безайс был не только не репрессирован за недостатки конструкции (их простым глазом усмотрел полярный капитан Воронин: «набор корпуса был слаб, шпангоуты редкие, и прочность их не соответствовала для ледокольного судна, да еще предназначенного для работы в Арктике» ), а наоборот, поощрен. Безайса перевели с Дальнего Востока на Черное море, там он капитанствовал на пароходе «Ногин», участвовал в Керченско-Феодосийском десанте и спокойно отошел в мир иной в 1953 году. Однако должен кто-то быть виноват в том, что такое судно двинули в Арктику? А как же: обманщики-капиталисты!. Читая по диагонали труд Белова и Пинхенсона, иные авторы превратили их осторожные сослагательные наклонения в инвективы: «датчане построили обычный грузовой пароход, который был абсолютно непригодным для плавания во льдах без помощи ледокола», один из журналистов назвал пароход «Челюскин» «теплоходом (!!!)». В качестве свидетельства несерьезного отношения фирмы упоминается «Акти приемки парохода», составленный на его борту с 66 замечаниями по корпусу и такелажу и 70 — по машине. Кого-то эти цифры могут привести в ужас, но любой работник отдела технического контроля знает: сложную машину, особенно изготовленную в единственном экземпляре, непременно придется «доводить до ума». В общем, «чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться…» Пароход «Лена» сошел со стапеля 11 марта 1933 года. Потом на плаву, «у стенки» шла достройка (нормальная судостроительная операция). А 6 мая состоялось первое испытательное плавание, Эти даты российскому эмигранту Лазарю Фрейдгейму, живущему в США, сообщил по его запросу Кристиан Хвайд Мортенсен, сотрудник Музея фирмы «Бурмайстер и Вайн». Он отыскал эти даты на фотографиях этих важных событий. Кроме того, установил, что Британский Ллойд сертифицировал судно 20-го апреля того же года . Так оказались дезавуированы не раз появлявшиеся в российских печатных материалах и на Интернетовских сайтах легенды о «недостойном поведении» датчан: отдали, мол, судно Советскому Союзу «просто так», без сдачи-приемки. Нет, ходовые испытания были, как и вторичное освидетельствование тем же Ллойдом 24 мая в Копенгагене. Вот тогда только (а не прямиком со стапеля) пароход отправился в Ленинград. Было 5 июня. Месяц пролетел даром. Датчане ли виноваты, что медленно строили, советские ли приемщики медленно работали,— уже не установить. Но получается, что смерть «Челюскина» в Ледовитом океане была уже заложена... Потому что «окно», в течение которого можно более-менее удачливо плавать по арктическим морям, весьма и весьма узкое. Тем более — плавать без ледокола. А именно такой безледокольный поход и замышлялся начальником экспедиции О. Ю. Шмидтом. «Лена» еще не пришла в Ленинград, еще не состоялась процедура переименования, а в составленном Главным управлением Северного морского пути (ГУСМП) «Плане плавания» уже стоит ЧЕЛЮСКИН. И предписано ему ошвартоваться в Ленинград в мае (точная дата на всякий случай отсутствует). А появилось судно только в начале июня, опозданием на месяц,— и это когда в Арктике каждый день сверхдорог. Никого, включая и Шмидта, эта задержка не насторожила. То есть понадеялись на знаменитый русский «авось». Почему сразу не назвали пароход «Челюскиным»? Да потому, что в момент закладки «Лены» ни о каком на ней походе по Северному морскому пути никто не думал. Идея всплыла неожиданно, как чертик из бутылкию Или, скорее, вынужденно, как свадьба «вдогонку», но об этом чуть позже. Не исключена и такая, правда, крайне сомнительная версия: в СССР всё было «военной тайной», и порт приписки Владивосток вкупе с названием «Лена» должны были ввести врагов в заблуждение. А может быть, и просто халатность типа «Хотели как лучше, а получилось, как всегда». По тому же плану 1 июня новое судно официально зачислялось в состав судов ГУСМП и начинался аврал — погрузка угля, воды, провианта и прочего, чтобы закончить утром 12 июля, а во второй половине дня выйти в рейс на Мурманск. Полярный поход должен был триумфально закончиться во Владивостоке 1 октября. СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ КОРПУСА МОРСКИХ ОФИЦЕРОВ В 1926 году СССР самочинно объявил своей собственностью всё земное, воздушное и водное пространство в треугольнике от полуострова Рыбачий в Скандинавии до Северного полюса и далее до Берингова пролива. Сегодня на эстрадное зрелище — постановку у Северного полюса на морском дне российского флага из титана поднялся во всех газетах невероятный шум, вышли на трибуны государственные деятели стран, задетых «флаговым самочинством» в стиле авантюристов XVII века,— а тогда никто не отреагировал: подумаешь, необитаемые острова и океанское дно… И кем-то в Кремле, но не Сталиным, который еще только подспудно набирал власть, а скорее всего, старым большевиком Валерианом Куйбышевым, председателем ВСНХ (Всесоюзного Совета народного хозяйства — вовсе не номинального тогда правительства), было приказано сделать острова круглогодично и круглосуточно обитаемыми! Начать с архипелага Земля Франца Иосифа (ЗФИ в просторечии) и там на острове Гукера устроить полярную станцию, заодно посмотреть, нет ли островов неоткрытых, и их застолбить, всюду поставить флаги. Вот так летом 1929 года была сыграна прелюдия к Лагшмиваре и Оюшминальде: в арктическое плавание вышел ледокольный пароход «Георгий Седов», носивший имя полярника, старшего лейтенанта корпуса мирских офицеров, умершего в экспедиции 1914 года к Северному полюсу… Штурман дальнего плавания на торговых судах, Седов происходил из семейства простых азовских рыбаков, но пошел добровольцем в военно-морской флот, быстро получил чин «поручика по адмиралтейству» и в 1901 году в первой своей северной экспедиции составлял карту побережья Новой Земли. Чтобы «составлять карту» — вести геодезическую съемку, офицер должен был прежде всего хорошо рисовать, занося на бумагу окрестные пейзажи, умело и точно вести астрономические наблюдения и съемку местности с помощью бусоли и мерной цепи. Всё это он, очевидно, делал хорошо, потому что восемь лет спустя был отправлен изучить возможность судоходства по «трехрусловой» в своем устье реке Колыме, которая бывает покрыта льдом до 286 дней в году. Седов ставил там фарватерные вехи на главном русле, достигавшем шириною 20 верст, по берегам воздвигал створные знаки. Так что после его отъезда назад в Петербург пароходы с продовольствием и другими товарами стали на следующий год подыматься вверх по реке до самого Средне-Колымска. Описание проделанных работ, доклад о географических и особенно этнографических особенностях этого края и пешего маршрута, проложенного через Яблоновый хребет, оказались столь интересны и важны, что Седова представили в Зимнем дворце императору Николаю II. Царь удостоил офицера весьма высокого по рангу ордена Святого Станислава, (что давало дворянство этому, вообще говоря, простолюдину по рождению), а Императорское русское географическое общество приняло в действительные члены, как и Русское астрономическое общество (не Императорское, а частное). Но в Петербурге Георгий Яковлевич задержался ненадолго. В августе 1912 года на шхуне «Святой Фока» отплыл из Архангельска, думая добраться до хорошо ему знакомой Новой Земли, там на несколько месяцев остановиться, а в феврале, когда солнце уже начнет показываться из-за горизонта, пешком с северной оконечности Земли Франца Иосифа взять Северный полюс. Он представил свой план в марте 1912 года морскому министру, тот не стал решать единолично, собрал комиссию, а та решила, что план имеет «несколько непродуманный характер»: на всю экспедицию отводилось лишь шесть месяцев, начиная с конца лета именно 1912 года… Стремление Седова к Северному полюсу было не столько научным, сколько сугубо патриотическим. Он говорил: "... Амундсен желает во что бы то ни стало оставить честь открытия [Северного полюса] за Норвегией... Он хочет идти в 1913 году, а мы пойдем в этом году и докажем всему миру, что и русские способны на этот подвиг... " Царь поддержал экспедицию, дал двухгодичный отпуск с сохранением содержания, повысил в чине, однако выделил смехотворную сумму для такого труднейшего предприятия: всего лишь 10000 рублей. Пришлось недостающие деньги — более 100 тысяч рублей! — собирать по общественной подписке, а времени было мало именно из-за того, что Седов спешил обойти Амундсена. Эта торопливость вместе с обещанием, данным сгоряча государю, достичь полюса раньше норвежца, сыграли роковую роль. Патриотизм Седова выразился и в том, что он категорически отказался от иностранного финансирования, поскольку спонсор требовал по договору права своей страны стать владельцем седовских открытий Всем очень странно, почему в экспедицию не была взята уже существовавшая тогда радиосвязная аппаратура. Странность в другом: почему российские власти не захотели дать отпуск радисту военно-морского флота, и аппаратуру пришлось оставить в Архангельске. …До полюса от крайней точки острова Гукера было 900 километров. У Седова началась цынга и распухли ноги. Но даже заболев, Георгий Яковлевич, как давший слово офицер, не мог остановиться и тем более повернуть назад. Он и двое его матросов упрямо пробивались через торосы, а термометр показывал минус 40… Седов жестоко простудился, в его дневнике то и дело встречаются слова «кашляю, тяжело очень при большом морозе дышать на ходу», «страшно тяжело идти», «до того слаб, что не мог и десяти шагов пройти», «здоровье мое очень скверно» … Он подбадривал своих спутников: «Наше дело великое. Мы теперь себе не принадлежим. На родине гордятся нами. Будем думать о ней». Матросы похоронили его на острове Рудольфа. Под голову своему командиру они положили российский флаг, который он надеялся водрузить на полюсе… А тринадцать лет спустя на корабле, названном в честь несгибаемого полярника, судьба свела пятерых персонажей нашего рассказа: Самойловича, Визе, Кренкеля, Воронина и Шмидта. И «ГРАФА» ПРИПОМНИЛИ… «ПОЛИТДОНЕСЕНИЕ начальнику Политуправления ГУ СМП Белахову “По Арктическому институту добились значительного оздоровления: там органами НКВД изъято 30 человек… Самым важнейшим условием дальнейшего оздоровления института является снятие Самойловича, … политическая физиономия которого достаточно ясна…» И.о. начальника Ленинградского политотдела Севморпути Бубнов Этот донос написан через десять лет после того, как «Георгий Седове» в упомянутом арктическом рейсе плыл вокруг Новой Земли. А Самойлович Рудольф (или, если угодно, Рувим) Лазаревич был всемирно знаменитым ученым, директором Института по изучению Севера. О всемирной (что в те времена означало, конечно, всеевропейской) известности сказано не ради красного словца. Год назад на ледоколе «Красин» Самойлович был начальником экспедиции, которая в Арктике подобрала людей с погибшего дирижабля «Италия», и выступал с докладами по Франции, Бельгии, Нидерландам, Швеции, Швейцарии, Чехословакии, Германии и, разумеется, Италии, которая наградила его специально выбитой золотой медалью . Геолог, выпускник Королевской Саксонской горной академии, старейшего в мире геологического института в городе Фрейберге (том самом, где учился Ломоносов), Самойлович начал свою арктическую биографию в 1911 году. Он пребывал тогда за «социал-демократию» в архангельской ссылке. Там познакомился со знаменитым полярником («знаменитым» опять-таки пишу не для красного словца) Владимиром Александровичем Русановым, сплавал с ним на Шпицберген (ах, какие же либералы были царские чиновники: побега не опасались!) и — геолог ведь! — открыл там между делом залежи каменного угля. Установил на этом месте российский флаг (всего таких заявочных столбов русановцы поставили 28 ), пять тысяч пудов топлива привез в Архангельск… После большевистской революции, в 1920 году Самойлович создал «Северную научно-промысловую экспедицию», будущий Всесоюзный арктический институт, и до 1938 года им руководил. Превосходно ориентируясь в возможных минеральных богатствах Заполярья, посылал пароходные и пешие экспедиции на морские острова, в тундру, на берега Оби. Записи маршрутных дневников превращались на совершенно секретных картах в месторождения нефти, угля, свинца, цинка, меди, молибдена… И сам в кабинете не сидел, брал по праву начальника под свое крыло то, что поинтереснее. Скажем, руководство научной частью арктической германо-советской экспедиции на самом большом в мире летательном аппарате того времени — дирижабле «Граф Цеппелин». Когда «Георгий Седов» возвращался домой с задания насчет установки флагов на ЗФИ и прочих островах, этот летательный аппарат совершал первый в истории авиации кругосветный маршрут. Со своей базы в германском городе Фридрихсгафене на берегу Боденского озера плыл через Сибирь в Японию, потом над Тихим океаном в США и через Атлантику восвояси. Советским людям был тогда обещан пролет над Москвой, сотни тысяч любопытных толпились на улицах и крышах, но сильный ветер заставил корабль обойти столицу СССР с севера и лететь через Вологду, Пермь, Тобольск и Якутск. Но всё-таки москвичи увидели «Графа» на следующий год, когда он прибыл в столицу с демонстрационным визитом. Размеры его поражали даже самых бывалых авиаторов: длина 235 метров, больше двух футбольных полей, диаметр с десятиэтажный дом, дальность беспосадочного полета 14.000 километров, максимальная скорость 128 км/ч. А для пассажиров двухместные спальные кабины, словно в международных вагонах, умывальные комнаты, салон отдыха, он же столовая, электрическая кухня... Месяца три после этого визита главная газета страны «Правда» отмалчивалась, а потом призвала всё население жертвовать деньги для построёки «Эскадры имени Ленина» из семи дирижаблей: «Ленин», «Сталин», «Старый большевик», «Правда», «Клим Ворошилов», «Осоавиахим» и «Колхозник», все размерами не менее «Графа» (для тех, кто хорошо знает историю СССР, ясно: названия подбирались по конъюнктурному принципу, но по какой такой причине оказался забыт «Рабочий»?). На всех предприятиях и в учреждениях страны срочно сформировались «добровольные группы поддержки» (с членскими взносами, разумеется), возглавляемые государственным «Комитетом содействия дирижаблестроению». Утверждали, что сам Ленин еще в 1914 г. «придавал большое значение дирижаблям». — но, как частенько и бывало, пламенные статьи и речи кончились ничем. Дирижабли в СССР строили, однако до немецкого супергиганта было далеко, слишком сложный и дорогой он был (даже американцы, которым после Первой мировой войны побежденная Германия передала документацию, толком справиться с технологий не смогли). А когда конструкторы тяжелых самолетов взяли верх, дирижаблестроение без шума свернулось, как, впрочем, и во всем мире. Но это в будущем... Пока же во время московского визита «Графа» договорились с немцами о научно-рекламной международной акции: летом 1931 года ледокол «Малыгин» двинется всё к той же ЗФИ, а «Граф» прилетит туда через Ленинград и Архангельск. Будут исследовать Арктику с воздуха и воды. Новейшую измерительную технику доставил на борт дирижабля ленинградский метеоролог, профессор и изобретатель Петр Алексеевич Молчанов, конструктор радиозонда — маленького воздушного шара с радиопередатчиком и приборами для изучения температуры, скорости ветра, влажность воздуха. В 1914 году окончил физико-математическое отделение Санкт-Петербургского университета, пошел добровольцем на фронт, там стал военным метеорологом и написал книгу “Курс метеорологии для летчиков и воздухоплавателей”. Молчанов в полете «Графа» выпускал с него радиозонды, и один передал данные с небывалой высоты: 20.000 метров. Встретясь с «Малыгиным», дирижабль передал 300 килограммов почты, в том числе 50.000 открыток, марки которых были погашены специальным красным треугольным штемпелем. На нем были изображены русские церковные «луковки» и высокая стрельчатая башня немецкого храма. По периметру надпись: Luftschiff Graf Zeppelin Russlandfart 1930 — Дирижабль Граф Цеппелин Русский маршрут 1930. Такая открытка у коллекционера — предмет особой гордости. Принимал германскую почту и передавал «Графу» 15 тысяч советских проштемпелеванных открыток работник Наркомпочтеля, партийный деятель Иван Дмитриевич Папанин, выступавший в роли начальника почтового отделения ледокола «Малыгин». Понятно, что на ледоколе было множество корреспондентов газет, а кроме того — конструктор погибшего дирижабля «Италия» Умберто Нобиле (он работал тогда в СССР в КБ дирижаблестроения) и… Владимир Юльевич Визе, заместитель Самойловича по Арктическому институту. Радиосвязью же с борта «Графа» занимался Эрнст Теодорович Кренкель, посланный на дирижабль именно по рекомендации Визе, который еще во время плавания на «Георгии Седове» познакомился с великолепной техникой этого радиста. Визе вообще любил подбирать понравившихся ему людей, и, присмотревшись к Папанину, представил Самойловичу хороший кадр для Арктического института. В 1937 году на ледокольном пароходе «Садко» Рувим Лазаревич ушел в свою 21-ю научную экспедицию. Из-за многочисленных нелепых совпадений и робкого командования тех, кто вместо Самойловича оставались «на хозяйстве» в Институте Арктики, в лед Севморпути вмерзло 26 кораблей, совершенно не готовых к зимовке. В том числе весь ледокольный флот, кроме “Ермака”, капитан которого не стал ждать указаний с берега, а полным ходом увел свой корабль на чистую воду. Перед возвращением Самойловича после вынужденной зимовки журнал “Советская Арктика” напечатал статью, утверждавшую, что геологические исследования Института дали «ничтожные результаты», хотя, например, на Новой земле работала 21 экспедиция. Авторы статьи Г. Сысоев, И. Ширяев и В.Назаров «забыли», что там найдены медь, цинк, асбест, и обвиняли директора Самойловича «деятельность», как они выразились в кавычках. Для тех, кто умел читать, кавычки эти значили, что судьба Рувима Лазаревича решена… Масла в огонь подлило резкое выступление на коллегии Главсевморпути начальника этой организации Шмидта. Хотя Шмидт донос чекиста Бубнова, сообщавшего, что «серьезное недоумение и тревогу вызывает поведение … начальника ГУ СМП тов. Шмидта. Ведь он как руководитель-большевик должен задавать тон, показывать пример непримиримости и образец настойчивости в проведении мероприятий по оздоровлению системы», не читал, но ощутил сгущавшуюся вокруг себя атмосферу и решил «показывать пример»… Самойлович вернулся из Архангельска в Ленинград 21 мая 1938 года, поехал в отпуск в Кисловодск и там в августе бесследно исчез… Шел сталинский отстрел партийцев из старой РСДРП, и он по всем пунктам своего жизнеописания был прямым кандидатом на ликвидацию. Еще бы, в типографии своего брата Анатолия печатал социал-демократические прокламации, в ссылке в Архангельске стал секретарем двух общественных, проникнутых тем же духом социал-демократии (не большевизма!) организаций: Общества изучения русского Севера и Общества политических ссыльных (каков либерализм «проклятого самодержавия»!..). Припомнили ему, что при советской власти непонятно почему стал беспартийным. Ведь Самойлович когда-то состоял в РСДРП, однако меньшевистской, и ленинско-сталинских большевиков не жаловал: «Я служил партии в самые тяжелые для нее годы, сейчас при помощи партии делают карьеру, а моя карьера — Арктика». Он думал, что, отойдя в сторону от партийных дрязг, он оказался в тени,— такими наивными иногда бывают даже большие люди… На него повесили шпионаж в пользу Германии, поскольку выезжал туда и летал на ихнем дирижабле по СССР, а немцы не прислали обещанных аэрофотоснимков, сославшись на «испорченную пленку». Обвинили в попытке продать иностранцам открытое им двадцать лет назад угольное месторождение на Шпицбергене. А главное — что строил заговор с целью убийства великого Сталина... Год терзали человека «громадной борцовской фигуры и великолепного мягкого характера». («методы следствия» что чекистов, что гестаповцев известны), потом… Нет, не расстреляли, до смерти забили на допросе. И выдали жене окровавленную одежду. Вытравили повсюду любое упоминание о нем, и «остров Самойловича» превратился в «остров Длинный»... Но большевизм рухнул, и стену забвения разрушили те, кто никогда не забывал Рувима Лазаревича. О нем и его делах теперь напоминают, кроме острова Самойловича в архипелаге Северная Земля, бухта его имени на Новой Земле, и пролив, и гавань, и рудник, и ледниковый купол в Арктике, и полуостров, и гора, и мыс в Антарктиде, и работает в северных морях научно-исследовательское судно «Рудольф Самойлович»… МОЛЧАНИЕ — ЗОЛОТО Владимира Юльевича Визе, частого спутника Самойловича и его заместителя по Арктическому институту, спасло от судьбы друга то, что по своему молчаливому характеру в случайных дискуссиях не участвовал, а правоту свою доказывал не словами — формулами математики и непременно сбывавшимися прогнозами дрейфа льдов. Несмотря на русское имя и отчество, Визе — российский немец, но сведения о его предках настолько скудны, что даже в фундаментальном трехтомнике «Немцы в России» о них ничего не сказано Уроженец Царского Села, Владимир Юльевич окончил там Императорскую Николаевскую гимназию и с восемнадцати лет получал образование по химии в Гёттингенском и Галльском университетах. В Гёттингене Визе познакомился с книгой Фритьофа Нансена об арктическом дрейфе «Фрама» в конце 1890-х годов: "Во льдах и мраке полярной ночи". Полярники, эти настоящие мужчины, были представлены Нансеном так выпукло, что восемнадцатилетнему Владимиру мучительно захотелось встать в один ряд с ними. Он стал читать старинные фолианты и добился, что ему разрешили брать эти бесценные раритеты в свою студенческую квартирку! Освоил голландский язык, чтобы прочитать экспедиционные донесения выдающегося полярного капитана XVI века Вильгельма Баренца, который искал Северо-Западный проход между Азией и Америкой и погиб на Новой Земле. Покамест же, вернувшись в Россию, он поступил в Петербургский университет на физико-математическое отделение, где готовили не только физиков и математиков, но и геологов, географов, метеорологов, биологов. Первыми заполярными исследованиями студента Владимира Визе были два путешествия в 1910-1911 годах по Кольскому полуострову, где жили лопари (так называли тогда народность саами). Близ Хибинского хребта он и его друг-сокурсник Михаил Павлов обнаружили апатиты, сам же Визе с увлечением слушал лопарскую музыку и записывал лопарские верования. Итогом стали две первые научные работы Визе по фольклору лопарей .и их музыке. Вдохновленный Вагнером, он написал в Петербурге симфонию «Скитания по Лапландии». Проходя по реке Умбе от устья до истоков, Визе и Павлов нанесли на карту неизвестные озера, реки и ручьи. И привезли в Петербург описания 198 видов тамошних птиц, о некоторых из которых орнитологи ничего не знали. Будущее представлялось прекрасным, и Павлов стал профессором геологии… Однако внезапно советская власть приехала за ним на машине… Его расстреляли как саботажника, потому что он мог встать с койки от истощения… . Но мы еще в 1912 году и снова развитие событий сводит нас с Георгием Яковлевичем Седовым. Он готовит экспедицию к Северному полюсу, и Визе сумел добиться участия в ней. Так написано во всех его биографиях: «Сумел добиться…» Неужели не было в Петербурге других кандидатов, кроме этого студента-этнографа, правда, с тремя заграничными дипломами и опытом двух летних экскурсий «по родному краю»? И как он вышел на контакт с Седовым? Через родственные связи? Скажем, хотя бы через страховые: отец Визе, Юлий Иванович, входил в правление солидного петербургского «Русского страхового общества "Помощь"», основанного еще в 1880 году. Ясно, что без страхования жизней и имущества арктический поход в то время был немыслим. Но будущий знаменитый полярник Визе ничего не рассказывал о «подходах» к Седову, вспоминал о результате: «Входил я с трепетным сердцем, а вышел с ликующим: и я и Павлов были приняты в экспедицию. Возможно, что тут сыграло роль то увлечение, с которым мы рассказывали Седову о наших лапландских скитаниях. Если это так, то пусть будут благословенны лапландские тундры». Увы, как мы знаем, организация экспедиции шла по привычному русскому обычаю: создание трудностей, чтобы потом их героически преодолевать. Неудача похода, как вспоминал Владимир Юльевич, была заложена в поспешной и недостаточно продуманной подготовке. Наспех набранная команда без настоящих моряков, наспех закупленное продовольствие (купцы, пользуясь случаем, всучили скверные продукты), а самое главное — безосновательная надежда, что удастся избежать зимовки. В итоге из-за тяжелых льдов не пробился пароход с углем и продовольствием, и участникам экспедиции пришлось расходовать запасаы, приготовленные для похода к полюсу. Визе стойко переносил лишения, ни на день не оставлял положенных наблюдений и географических обследований, и в его честь Георгий Яковлевич назвал мыс и ледник на Новой Земле, где они зимовали. Когда встали на вторую зимовку на острове Гукера (Визе, как судовой географ, произвел его топографическую съемку) в архипелага Земля Франца-Иосифа, из-за плохой пищи у Седова началась цынга. Несмотря на это, он с двумя матросами тронулся в путь к полюсу, но было ясно, что не дойдет. Провизии у них, по словам Визе “могло хватить только до полюса, а никак не на обратный путь”. Вы спросите: «Если Визе так хорошо всё понимал, почему же он не стал возражать против ледового похода?» Прежде всего потому, что это сейчас мы воспринимаем Владимира Юльевича как академика и героя полярных просторов, а тогда... Кто он был такой в сравнении с офицером Седовым? Всего лишь студент Петербургского университета с двумя германскими дипломами, не признаваемыми Россией, пусть и прекрасно играющий на пианино в кают-компании. Уже на седьмой день похода Седов не мог идти, но, лежа на нартах, приказывал везти себя на север, пока не скончался... В августе 1914 г. "Св. Фока" вернулся в Архангельск. Угля не оставалось, в топку летела мебель, деревянные переборки помещений, словом, всё, что могло гореть. После начала войны мы видим Визе в Морском Генеральном штабе, после Октябрьского переворота — в Главной геофизической обсерватории, а с 1921 года — в Гидрографическом управлении Военно-Морского Флота. Как опытного полярника, его отправили в арктические моря строить первую в СССР гидрометеорологическую обсерваторию в проливе Маточкин Шар. Сходно мыслящие люди легко находят друг друга. Так было и с Визе: Самойлович в 1928 г. пригласил его в свой Институт по изучению Севера. И немедленно назначил начальником спасательной экспедиции на ледоколе «Малыгин», искать людей с погибшего дирижабля «Италия», двигаясь курсом чуть в стороне от пути «Красина», на котором плыл Самойлович. Осенью 1930 г. Институт по изучению Севера стал Всесоюзным арктическим институтом, а Визе — заместителем директора Самойловича. Семь лет спустя пошел научным руководителем экспедиции на ледокольном пароходе "Садко". Побывал в море Лаптевых, обогнул Новосибирские острова. Самойлович тоже был на «Садко» и отправил Визе на Большую землю самолетом, когда вывозил всех, кто не был безусловно необходим, чтобы поддерживать тепло жизнеспособности во вмерзших в лед «Садко», «Седова» и «Малыгина». Чем закончился дрейф «Лагеря трех кораблей», мы знаем: арестом и гибелью директора Арктического института. Можно быть уверенным, что, останься Визе на зимовку и вернись вместе с Самойловичем, самое худшее не замедлило бы последовать. Но злобный черный ворон пронесся мимо… Поэтому не было запрета называть арктические и антарктические объекты именем Владимира Юльевича: мыс, ледник и бухта на Новой Земле, остров, предсказанный им «на кончике пера» по дрейфу льдов в Карском море, мыс на Северной Земле и мыс на Земле Франца-Иосифа, еще один мыс в Антарктиде и научно-исследовательский арктический теплоход. Неисповедимы пути судьбы. «КОМИССАР АРКТИКИ» Итак, два полярника высшего класса, два руководителя Института по изучению Севера находились на «Георгии Седове» в 1929 году… А начальником экспедиции Москва прислала зеленого новичка, ни разу в жизни ни в северные, ни в иные моря носа не совавшего: Шмидта Отто Юльевича. Самого что ни на есть кабинетного деятеля из номенклатурной обоймы партии. Члена коллегии наркомата (министерства) народного просвещения, не имевшего никакого отношения к Северу или мореплаванию. Курьезом выглядели в полярных широтах его сухопутные кресла заведующего кафедрой алгебры Московского университета, плюс (по тогдашнему обычаю «многоместья») руководителя секции естествознания Коммунистической академии, плюс члена Президиума этой довольно сомнительной академии, плюс председателя экспертной комиссии по присуждению премий имени товарища В. И. Ленина (были уже тогда заведены такие). Он объяснил Самойловичу и Визе свою задачу: официально утверждать территориальные права СССР на землях, на карту нанесенных, а случится обнаружить земли неведомые, тут же присоединять водружением на них советского флага. Если же где-либо обнаружатся иностранцы,— цивилизованно выдавать советские визы и отнюдь не тащить в арестантский трюм. Бойкие газетные перья стали величать Шмидта «Комиссаром Арктики». Но, как съязвил писатель Александр Водолазов, «…на арктическое хозяйство пришел человек, ровным счетом ничего в нём не смыслящий. … Заурядный партгосчиновник второго-третьего ряда… Он мог быть назначен, скажем, на культуру, на профсоюзы или кинематографию. Но его «бросили» на Арктику» . Можно представить тяжесть атмосферы в кают-компании «Седова»: обида Самойловича, недоумение Визе, молчаливая корректность Воронина. Хотя поначалу Шмидт оказался фигурой не одномерной, что правда, то правда. На берегу бухты Тихой острова Гукера (его географическую съемку еще в зимовку 1914 года провел Визе), привезенные «Седовым» плотники принялись возводить дом для полярной станции. А пароход, чтобы не терять времени, отправился в кольцевой маршрут — обследовать другие острова ЗФИ. И на обратном пути был остановлен льдом в проливе “Британский канал”. Как забрать с Гукера тех, кому зимовать не предназначалось? В «Правилах для руководящих работников компании Дженерал Моторс» написано, что руководитель никогда ничего не должен делать за своих подчиненных, за исключением случаев, связанных с опасностью для жизни. Шмидт, разумеется, правил этих не читал. Но отправился за плотниками пешком. Разумеется, не один, вместе с тремя товарищами, с легкой брезентовой лодкой, чтобы преодолевать разводья. К счастью, погода в Арктике переменчива. Льды вдруг задвигались, открыли путь, и корабль сутки спустя нагнал пешеходов. Факт из ряда “так поступают настоящие мужчины”. Отто Шмидт пытался быть им, но… Это «но» мы в дальнейшем увидим. Шмидты род свой вели из Курляндии, как тогда называлась часть нынешней Литвы. Семья перебралась сначала в Могилев, где родился Отто, потом в Киев. Там из 2-й классической гимназии вышел золотой медалист, в Киевском университете раскрывший хорошие способности ученого: написал на последнем курсе работу, награжденную университетской золотой медалью, потом еще одну — эта появилась в «Бюллетене Общества французских математиков», а в 1916 году увидела свет «Абстрактная теория групп», удостоенная высшей университетской награды — премией имени профессора Рахманинова. Так что должность приват-доцента на кафедре математики у профессора Граве была для Шмидта вполне законна. Но тут грянули пушки мировой войны. Даже в этих условиях людей с высшим образованием брали в царскую армию только добровольцами, вольноопределяющимися. Доцент Шмидт таковым не стал, но устроился в продовольственную часть Киевской городской управы. После февраля 1917 года Шмидт, делегат от преподавателей Киевского университета, прибыл в Петроград на Всероссийский съезд по делам высшей школы. А поскольку делегатов кормили скудно, устроился чиновником Министерства продовольствия в правительстве социал-революционера Керенского. Но в его партию не вступил. Стал «социал-демократом-интернационалистом» и членом их Центрального комитета. Эти люди до поры до времени относились к Ленину без пиетета и выступали против лозунга диктатуры пролетариата. До поры до времени…Часто мы будем повторять эти слова… Когда же случился Октябрьский переворот (я вовсе не ёрничаю: именно так, но опять-таки до поры до времени, называл эти события Сталин), интернационалисты вошли во ВЦИК — Всероссийский центральный исполнительный комитет, декоративный фасад той самой, отрицаемой ими, диктатуры коммунистов-ленинцев. Всего несколько месяцев прошло — и Шмидт чиал членом коллегии наркомата продовольствия (Наркомпрода) и вместе со всем правительством переехал в Москву. Здесь он в новом 1919 году расстался с позой оппозиционера. Перешел в правящую ленинскую партию большевиков, за что ему сохранили партийный (не важно, какой партии) дооктябрьский стаж. Кто из руководящих большевиков Шмидту покровительствовал, не вполне ясно,— но, скорее всего, это был старый ленинец и друг вождя Александр Васильевич Луначарский, эстет и говорун, способный без подготовки прочитать лекцию на любую тему, связанную с искусством.. На мысль о связке «Луначарский – Шмидт» наводит еще и то, что упомянутые «интернационалисты» тесно общались с газетой “Новая жизнь” ленинского то друга, то врага Максима Горького,— а где Горький, там и Луначарский... Назначают Александра Васильевича председателем Ученого комитета при Совете народных комиссаров СССР — его заместителем и председателем научно-технической секции тут же становится Шмидт; в 1917—1929 годах Александр Васильевич на должности наркома просвещения — Шмидт в 1920—21 и 1924—30 годах член коллегии этого наркомата. А почему перерыв? Сейчас узнаем, покамест он член еще одной коллегии — наркомата финансов, но там задерживается всего на год. Член коллегии — лицо, наделенное совещательным и решающим голосом. Думать надобно, что Шмидт умел не только говорить, но и звериным чутьем улавливал необходимость глубокомысленного молчания. Названия его программных статей говорят не столько об алгебре, сколько о сиюминутных задачах советской власти: “Рабочая продовольственная инспекция”, “О роли рабочей кооперации”, ”Роль кооперации в ближайшее время”, “О налоговой политике”, “Математические законы денежной эмиссии”, “Воссоздание квалифицированной рабочей силы”, “О реформе высшей школы”, “О задачах высшей школы”, “Реформа школьной системы”, “План подготовки кадров специалистов” и так далее. Пропагандистское разъяснение партийной политики. Что ж, литературное дарование было несомненным, писал всегда по делу, в общем не скатываясь до пустопорожней коммунистической риторики (но не всегда!). Конечно, Шмидт обращал на себя внимание и разговорами об алгебре, и своими фантазиями, как известно, математику необходимыми даже больше, чем поэту, и немецкой пунктуальностью, и в особенности редчайшим среди большевиков внешним обликом, так что некая богомольная дама посчитала его священником. Самое же главное было в ином. Благодаря острому политическому (или политикантскому?) чутью, Шмидт при малейшем подозрении на опасность умел, оставив у начальства самое о себе благоприятное мнение, плавно перемещаться в абсолютно иную, от прежней диаметрально отличавшуюся сферу. Из математики — на продовольственные проблемы, оттуда — в кооперацию, дальше — в налоговую и монетарную политику, оттуда — руководить делами высшей школы, а едва подвернулась высокогорная советско-германская географическая экспедиция на Памир,— он и в ней занял какую-то совершенно непонятную должность, разговоров о которой тщательно избегал… И каждое такое «перетекание» освобождало его от последствий выполнения заданий предыдущего руководителя, который обычно катился под гору прямёхонько в лапы «органов», Шмидта судьба каждый раз миловала. Хочется спросить: по какой причине? Да… А что касается перерыва 1921—24 годов, так на это время Шмидта, бескомпромиссного марксиста, бросили на заведование крупнейшим советским издательством “Госиздат”. Чтобы подготовил и издал первое Собрание сочинений Ленина. Решил задачу, требующую тончайшего чутья. Известно, что любой политик, отвечая “задачам момента”, за свою жизнь наговорит и напечатает столько прямо противоположного, что от издателя требуется колоссальное уменье ответить задачам момента нынешнего. Ленин был жив, хотя и не совсем здоров, выступал на съездах и печатал статьи в партийной прессе... Шмидт чутьем обладал. И еще предельным недоверием ко всему, что хоть на йоту отступало от его, Шмидта, коммунистического понимания “здравого смысла”. Сказал же он, что идеи Александра Леонидовича Чижевского “нарушают чистоту марксистского учения”... Этой фразы и всего, что за тем последовало, оказалось достаточно, чтобы Шмидт удостоился сомнительной чести оказаться одним из персонажей книги профессора Московского государственного университета имени Ломоносова, зав. лабораторией физической биохимии Института теоретической и экспериментальной биофизики Симона Эльевича Шнолля «Герои и злодеи российской науки» . ШМИДТ И «НЕМАРКСИСТ» ЧИЖЕВСКИЙ Идеи, изложенные в книге Чижевского, в XXI выглядят чуть ли не тривиальностью, но сто лет назад были восприняты Шмидтом как минимум фантастически странные, граничащие с астрологией. Еще бы! Этот профессор Практической лаборатории зоопсихологии при Научном уголке дрессировщика Владимира Дурова (одно название вызывало улыбку!), утверждал, что, как он установил по литературным источникам (автор приводил сравнительные таблицы, простирающиеся на 2300 лет от наших дней), на всех континентах, у всех народов, масштабные исторические события связаны с максимумами солнечных пятен. Что число этих событий периодически колеблется в соответствии с активностью солнечных недр, и в каждом столетии имеются ровно 9 «концентраций начальных моментов исторических событий» . Более того, согласно Чижевскому, «…исторические и общественные явления наступают не произвольно, не когда угодно, не безразлично по отношению ко времени, а подчиняются физическим … явления окружающего нас мира». И что имеется связь «политико-экономических и других факторов в мире человеческом и физических факторов в мире неорганической природы», то есть в мире Солнца. Поэтому «всякое явление … в международной жизни всего человечества получает о6ъяснение, возвышающее историю до степени точных дисциплин, наделенных законами» . Думается, если бы книга ограничилась констатацией того, что солнечные пятна, открытые еще Галилеем, оказывают несомненное влияние на земные магнитные бури и полярные сияния, на перистые облака, грозы, циклоны и антициклоны, ураганы, смерчи, землетрясения и многое другое, Шмидт вряд ли стал бы возражать. В конце концов, колебания процессов в неживом Солнце вполне могут вызывать колебательные процессы и в другой неживой природе. Но автор замахивался на «солнечное» объяснение причин исторических событий у живых людей! Он уже напечатал свои странные взгляды ничтожным тиражом за свой счет (то есть вне контроля «органов» — это тогда еще позволялось), издал книгу "Физические факторы исторического процесса". Но способствовать их распространению Шмидт не желал. Не помогло и заступничество крупнейшего в то время авторитета, академика Петра Петровича Лазарева, биофизика и разработчика ионной теории возбуждения, основателя и директора Института физики и биофизики. Ответом было категорическое «Нет!» А пятнадцать лет спустя после разговора со Шмидтом, в 1939 году, Чижевского на Первом международном биофизическом конгрессе в Нью-Йорке (куда его советская власть не пустила) избрали почетным председателем этого форума. Выдающихся ученые того времени представили Александра Леонидовича к Нобелевской премии: под меморандумом поставили подписи профессор Жак Арсен д’Арсонваль, создатель методов лечения токами высокой частоты, профессор Поль Ланжевен, основатель теории диа- и парамагнетизма, профессор Эдуард Бранли, изобретатель когерера, первого устройства для восприятия радиоволн. Они писали: «В лице проф. Чижевского мы бесспорно имеем одного из гениальных натуралистов всех времен и народов, который достоин занять почетное место в Пантеоне Человеческой Мысли, наравне с великими представителями Естествознания. Для полноты характеристики этого замечательного человека нам остается еще добавить, что он, как это видно из широко известных его биографий, написанных проф. Лесбергом, проф. Реньо, проф. Потани,— является также выдающимся художником и утонченным поэтом-философом, олицетворяя для нас, живущих в ХХ веке, монументальную личность да Винчи». Международная знаменитость, впрочем, никак не отразилась на тогдашней жизни Александра Леонидовича. Он был профессором, заведующим лабораторией, изучавшей влияние ионизированного воздуха на самочувствие и здоровье людей и животных. Не пеняли ему и на то, что «был избран почетным и действительным членом более 30 зарубежных академий наук, университетов, научных институтов и обществ». С началом войны позаботились: из Москвы эвакуировали вместе с семьей в Челябинск. А в январе 1942 года внезапно схватили и дали 8 лет лагерей. Почему, за что,— молчание. Даже весьма дотошные биографы супруги Мосины не смогли докопаться. «Изолировали» — любимое словечко вождя. В лагерях (а их был не один) ухитрился заниматься научным изучением эритроцитов крови! И, как рассказывают, на известие об освобождении попросил оставить его на месяц в лагере, чтобы закончить важное исследование. Которое стало началом еще одного, третьего направления в науке, основанного Чижевским… Первым была гелиобиология — влияние Солнца на процессы в живых организмах, вторым — роль ионов воздуха в этих же процессах. А судьба Шмидта мистическим образом оказалась связанной с судьбой Чижевского. В год его Нью-Йоркского триумфа Шмидт потерял должность начальника Главсевморпути. В год ареста — перестал быть первым вице-президентом Академии Наук СССР, партийным надзирателем при беспартийном президенте Владимире Леонтьевиче Комарове. И заложенный в городе Николаеве линейный ледокол «О. Ю. Шмидт» оказался при спуске на воду «Анастасом Микояном». И больше уже никто не пытался ставить оперу-балет «Ледовый комиссар» … А если бы Шмидт прислушался к словам Чижевского, то, возможно, и Визе стал бы учитывать в своих ледовых прогнозах влияние активности Солнца, и «Челюскин» не попал бы в ледовую ловушку. Хотя, имея некоторое представление о психологии Шмидта, можно думать, что не столько ледовый прогноз, каким бы он ни был, привел к гибели судна, сколько амбициозность начальника похода. ПРЕВРАЩАЮЩИЙ ПРОВАЛЫ В ТРИУМФЫ «Челюскин» вышел в рейс на Копенгаген не 16 июня, а на четыре дня позже объявленного газетами начала похода, когда партийное начальство устроило прощального митинга, и оркестр гремел на берегу Невы. Едва покинув горизонт видимости, завернул в угольную гавань, где три дня кипел аврал. Ради чего? Ради того, чтобы доставить ледоколу «Красин», встреча с которым планировалась в Мурманске, топливо. Почему столь сложно? Почему не доставили этот уголь по железной дороге? Ведь по составленному Шмидтом плану требовалось «Челюскину» 3055 тонн, потом две добункеровки, в Мурманске 300 тонн и на Диксоне 400 тонн. Абсолютно нет никаких слов в плане о завозе угля из Ленинграда в Мурманск для «Ермака» на экспедиционном судне. В последнюю секунду вспомнил, что ли? И еще вопрос. За каким лешим (простите за грубое слово) в поход отправился лично своей персоной Шмидт? Чтобы хоть приблизительно ответить на этот вопрос, надо вспомнить, что в 1930 году Шмидт, Визе и Воронин еще раз плавали на «Седове» — теперь к Северной Земле. Чтобы найти остров, который Визе предсказал, анализируя дрейф льдов. Его и нашли. И Шмидт торжественно произнес: «Владимир Юльевич, это ваш остров, и первой ногой человека, вступившей на его землю, должна быть ваша нога!». Другой открытый остров получил имя Воронина, третий — самого Шмидта. Экспедиция возвращалась в Архангельск не просто с успехом, а с сенсацией: остров найден «на кончике пера». По дороге, сиды в кают-компании, Шмидт и Визе решили этой сенсацией воспользоваться ради уж совсем небывалого дела: за одно лето пройти по всему Северному морскому пути, от Архангельска до Владивостока. Такое еще никому не удавалось, по дороге непременно приходилось зимовать. Но чтобы пройти, нужен пароход. А его у наших мечтателей не было. ПредседательРеввоенсовета СССР, заместитель наркома по военным и морским делам Сергей Сергеевич Каменев (однофамилец партийного деятеля Льва Борисовича Каменева, в то время уже не имевшего никакого политического значения и намеченного Сталиным куничтожению) спасал людей с разбитого дирижабля Нобиле в 1928 году как председатель правительственной комиссии, для этой цели созданной. С ним, конечно, больше был знаком Самойлович, нежели Шмидт, и все-таки Шмидт для экспедиции, успех которой ветераны Заполярья называли сомнительным, скорее всего, по приказу лично Каменева получил ледокольный пароход «Сибиряков». Как считает исследователь этой запутанной проблемы Александр Водолазов, пароход Шмидт пытался получить у Николая Янсона, начальника Наркомвода (наркомата водного транспорта), но тот не дал, потому что посчитал плавание авантюрой. Вот тогда-то, скорее всего, и надавил С. С. Каменев. В итоге Шмидт стал начальником экспедиции, Визе — ее научным руководителем, и они с капитаном Владимиром Ивановичем Ворониным, как всюду писали и пишут, прошли на «Сибирякове» по Севморпути за одну навигацию… А дальше следуют сплошные недоговоренности, потому что Шмидт обещал Владивосток, а до него не доплыл. Или, как обтекаемо пишут, приплыл «в Тихий океан». Или по-другому: «из Белого моря в Берингово». Самые храбрые и откровенные сообщают, что «с запада на восток …, хотя и без зимовки, но с выносом через Берингов пролив в беспомощном состоянии» это «но с выносом» просто очаровательно! Да, именно так, вопреки легенде, придуманной Шмидтом и активно им распространявшейся, ни до какого Владивостока «Сибиряков» не добрался. А был отбуксирован рыболовным траулером «Уссурийск» в Японию на ремонт. После чего, не заходя во Владивосток (хотя тамошние литераторы в 1985 году, не смущаясь, опубликовали это вранье) вернулся в родимый Мурманск мимо Индии под командой все того же капитана Воронина. С годами всё плохое забывается, и спустя четверть века возвращение этого крупного полярника было обозначено так: «после сквозного плавания на л/п «Сибиряков» Куда уж сквознее!.. (Водолазов сообщает замечательную подробность, сильно обесценивающую благостный облик Шмидта. «В районе острова Врангеля безуспешно бился со льдом старый пароход «Совет». Он должен был высадить на остров смену зимовщиков и запасы продовольствия. Оказавшись в отчаянном положении, с поврежденной машиной, он запросил помощь у шедшего неподалеку «Сибирякова». Но Шмидт отказал, он торопился поставить рекорд. Через несколько дней, когда в отчаянном положении оказался уже сам «Сибиряков», Шмидт запросил помощи у «Совета». Капитан бедствующего судна добросовестно пытался пробиться к «Сибирякову», но не смог. Зато именно капитан «Совета» вызвал на подмогу «Уссурийск» .) Но Шмидт, сошедший во Владивостоке на советскую землю с японского «Амаксу-мару», был мастером создания сенсаций и собственных взлетов. Александр Водолазов пишет: «Наградой ему стал первый орден Ленина». Но не только. По дороге в Москву он, как сообщали его биографы, пишет сверхважную докладную записку и 14 декабря 1932 года, на второй день после возвращения в столицу, подает ее в ЦК ВКП(б). Проект фантастичен по масштабу: сконцентрировать в одних руках (понятно, чьих) все работы по исследованию и освоению Севера. «И 17 декабря выходит постановление правительства о создании Главного управления Северного морского пути при Совнаркоме СССР (ГУСМП). А сам Шмидт становится его начальником, то есть практически наркомом. И все за какие-то пять суток. Надо знать механизм принятия партийно-государственных решений с неизбежными ступенчатыми согласованиями, визированиями и т.п., чтобы понять — все решения были приняты много раньше, главной визой на документе должен был стать победный рапорт об успешном сквозном рейсе «Сибирякова». И Шмидт такой рапорт привез. В какой степени он соответствовал действительности – другой вопрос» Многие до сих пор наивно думают, что Севморпуть был транспортной организацией. что-то вроде очень большого пароходства. И только с раскрытием архивов после распада СССР стало ясно, какую империю получил в свое полное владение Шмидт: «острова и моря Северного Ледовитого океана в европейской части СССР, в азиатской – территория севернее 62-й параллели со всеми хозяйственными предприятиями союзного значения, портами и судоремонтными заводами, торговой и заготовительной системой, лесозаготовками, угольными разработками, оленеводством, с авиацией и – самое главное — изысканием и эксплуатацией полезных ископаемых» . Теперь понятно, зачем плыл «Челюскин» и для какой цели на его капитанском мостике рядом с Ворониным стоял сам Отто Шмидт? Он обязан был своим телом «закрыть амбразуру» и реабилитировать «Сибиряковский» рапорт, истинную цену которому самый высокопоставленный начальник знал (хотя бы по тому, что «свободно конвертируемой валютой» оплачивался ремонт «Сибирякова» в Японии и южный путь вокруг евроазиатского материка). Этим «самым», скорее всего, был Куйбышев, второй человек в партийной иерархии,— даже у С.С. Каменева не хватило бы власти отдать Шмидту «на съедение» еще один пароход. Причем отдать, ломая государственный план, в котором «Лена», без сомнения, для дальневосточных перевозок стояла отдельной строкой… Но хватит об амбициях Шмидта.. Вспомним лучше о человеке из когорты личностей такого масштаба, о которых два века спустя Высоцкий спел: Север, воля, надежда, страна без границ, Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья. Воронье нам не выклюет глаз из глазниц, Потому что не водится здесь воронья... ЧЕЛЮСКИН СЕМЁН ИВАНОВИЧ В энциклопедиях известия о нем скупы. Год смерти знаменитого капитана 3 ранга Челюскина сомнений не оставляет: 1764-й, а вот с датой рождения конфуз: «около 1700». Как ни стараются архивисты, выходит по-прежнему «около», да и за то спасибо историку В. В. Богданову, на обширную статью которого в «Природе» буду далее опираться . Дворяне летом из московских окрестностей привозили в «Белокаменную» на смотр своих малолетних «недорослей», подростков то есть (обидного смысла еще не было, пошел много позже от язвительного Фонвизина). Всем сначала был уготован класс русской грамоты. Там учителя решали, кто каких способностей. Полагать надобно, что 7-летний мальчик оказался не из последних, потому что перевели в «Школу математических и навигацких наук». Где преподавал выбившийся в люди крестьянский сын Леонтий Филиппович Магницкий, автор «Арифметики», первой на русском языке энциклопедии математических и астрономических знаний. Не верится нынче, что ученики этой школы выпускались в самостоятельную жизнь 14-летними (!!), но таковы, значит, были правила последнего десятилетия императора Петра Великого. Семен Челюскин был аттестован “в достоинстве штурманской должности и хорошем обхождении”. Плавал по Балтике беспорочно, но карьера не клеилась, за двенадцать лет добрался только до подштурмана. Чинов достигали протекциями, а у Челюскина не было, как сказали бы сейчас, «волосатой руки»,— только жена и дети… Он искал такое место, где в чины не пролезают интригами, а зарабатывают их делом. В Северную экспедицию Витуса Беринга (много позже ее назовут Великой) брали офицеров-добровольцев — и Челюскин без раздумий пошел в отряд своего друга лейтенанта Василия Прончищева, земляка, однокашника по Навигацкой школе, сослуживца по Балтике и Каспию,— исследовать берег Ледовитого океана от Лены до Енисея. Надежды Челюскина не обманули: перед тем столько лет придерживали его производство в следующий чин, а тут немедленно — в штурманы! И отправили на Урал, в недавно основанный город Екатеринбург для “немедленного приготовления к судам припасов, вещей и артиллерии”, и чтобы следовал с ними дальше, в сибирский, столетней истории Якутск: сооружать экспедиционное судно. Именно там, в Якутске, с его начальником случилось непоправимое несчастье: кража. Денщик, от которого, судя по всему, в доме Прончищевых не было тайн, унес абсолютно всё ценное — даже обручальные кольца, которые, по обычаю, в будни не носили, а держали в шкатулке с драгоценностями… Жизнь сильно осложнилась. Лишившись своих дамских украшений, Татьяна Прончищева (которую ошибочно долгое время именовали Марией) не могла появляться в «якутском свете», сколь бы микроскопическим он ни был. Тем более не могла оставаться в городе, когда на дуббель-шлюпке «Якуцк» (по тогдашнему правописанию) вниз по Лене, к неведомым океанским берегам отплыл ее муж. Ему было 34 года, ей — лишь 26, и она не покинула супруга "из страстной к нему привязанности". Они умерли в этой экспедиции. Сначала он, 28 августа 1735 года, через шесть дней она. Он от болезни, она от тоски… Погребение совершил принявший на себя командование кораблем штурман Семен Челюскин. Все эти имена запечатлены на географических картах. Вот мыс Прончищева, который был так назван, правда, лишь в 1919 году всемирно известным норвежцем, полярником Руалем Амундсеном, плывшем там на своей "Мод", а южнее тысячи на две километров берег Прончищева, невдалеке бухта Прончищевой... И мыс Челюскин, разумеется. Открыт он, однако, был не с моря, а с берега. Лед раздавил деревянный "Якуцк", словно примерялся, как расправится через два столетия со стальным «Челюскиным». Но инструкция командора Витуса Беринга требовала продолжать путь на собачьих упряжках, если вдруг дубель-шлюпка погибнет. Сухопутная экспедиция штурмана (производство в следующий чин всё затягивалось) Семена Челюскина началась из Туруханска 5 декабря 1741 года. Спустя полгода он сделал свое главное открытие (цитирую Дмитрия Шпаро): "9 мая 1742 году, случаи по морскому берегу. Погода пасмурная, снег и туман. В пятом часу пополудни поехал в путь свой . Приехали к мысу. Сей мыс каменный, приярой, высоты средней, около оного льды гладкие и торосов нет. Здесь именован мною оный мыс — Восточный Северный мыс. 6 час. Поставили маяк одно бревно, которое вез с собою. По окончании снял румбовы. По мнению, Восточной Северной мыс окончался и Земля лежит от запада к югу... ". Мы, правда, считаем не 9-е, а 8-е мая тогдашнего, не нынешнего, счета . Штурман Челюскин достиг «края света», почтительными потомками названного его, Челюскина, именем. …Спустя сто лет опытный полярный мореплаватель Фердинанд Петрович Врангель (помните арктический остров Врангеля?) усомнился. И академик Бэр, весьма дельный ученый, усомнился. Даже утверждал, что Семен Иванович, «чтобы развязаться с ненавистным предприятием, решился на неосновательное донесение». Не поверили, что на собачьей упряжке можно полярной зимой пройти четыре тысячи километров. С ними, «изнеженными, так сказать, интеллигентами» случилось то самое заблуждение, на которое парусных фрегатов капитаны реагировали презрительно: «В старину корабли были деревянные, зато люди железные». НИЧЕЙНЫЙ Пароход погибал и всё больше задирал корму к темно-серому небосводу. Трое на палубе подбежали к борту, капитан Воронин, которому по традициям всех флотов мира положено сходить с судна последним, рявкнул: «Всем на лед!», спрыгнул,— и снизу в отчаянии закричал: «Борис, Борис, так тебя и растак! Прыгай! Я же скомандовал!» А человек на вздымавшейся палубе, будто не слыша, пытался еще один, последний ящик сбросить толпившимся на льдине… Корпус «Челюскина» вздыбился почти вертикально, ушел в черную ледовитую воду и унес в бессмертие Бориса Могилевича, корабельного завхоза, придавленного бревном … А капитан Воронин на льду, должно быть, в сотый раз материл себя за слабость. За то, что не послушался учителя, Ивана Петровича Ануфриева, морехода с четырнадцати лет, капитана ледокольного парохода «Святой Николай» — первого на Белом море судна подобного класса. Ануфриев ведь и сам не согласился командовать малопригодным для похода в Арктику «Челюскиным», и Воронину очень не советовал. А тот повел себя, будто в анекдоте: «выслушай друга и сделай наоборот»... Согласно Олегу Химанычу, биографу Ануфриева, этот полярный капитан, за три десятилетия в арктических морях научившийся нюхом чувствовать будущую ледовую обстановку, указал в столь далеком от Белого — Чукотском море пункт грядущей катастрофы и ошибся на какую-то сотню миль. Рассказывают, что когда Воронин со Шмидтом сидели в палатке, откуда передавалась радиограмма о гибели парохода, у одного из них вырвалось: «Что теперь будет?», подразумевая: «с нами». Другой ответил: «Расстреляют». Однако «Большой дом» решил сделать из трагедии пропагандистский спектакль: правительственная комиссия, беспрерывные радиопередачи, аршинные заголовки газетных материалов. И так далее, вплоть до прибытия спасенных в Москву и равного — орденом боевого Красного Знамени — награждения всех без изъятий: что Шмидта с Ворониным, что корабельных уборщиц с кочегарами. За всем этим никто не обратил внимания (советские люди ненавидят формализм!), что потонул «Челюскин» не как советский, а как ничейный пароход. Что по недосмотру Воронина (хотя до того ли ему было?) не был за месяц до гибели судна спущен его советский флаг. Да, да, именно так: и по недосмотру и спущен. Дело в том, что «Челюскин» по судовым документам имеет порт приписки Владивосток. Для законного туда перехода Ленинградский порт выписал «Временное свидетельство на право плавания под флагом СССР» — без флага же никак нельзя! Срок действия свидетельства — полгода. И написано в нем, что «… до истечения указанного срока пароход должен явиться во Владивостокский порт для выполнения законного порядка регистрации и получения свидетельства на право плавания под флагом С.С.С.Р. В случае неявки судна «Челюскин» до истечения указанного срока во Владивостокский порт судно лишается права на дальнейшее плавание под флагом С.С.С.Р.» .. А 11 января 1934 года срок истек, продления же Воронин не испросил, не до того было. Так что лежит сейчас на дне морском останки ничейного судна... Насчет возможной гибели Воронин не думал ни теперь, ни в Ленинграде, ни в Мурманске. Плохо будет капитану действовать, предполагай он свой неминучий конец. Зато Шмидт и этот вариант предусмотрел. Он обратился в Ленинградский транспортный институт «выделить группу студентов старших курсов, толковых, честных и инициативных коммунистов» Шмидт готовились к тому, что не дойдут, что потребуются молодые, крепкие руки для авральных работ, для выброски имущества на лед и вообще “для поддержания бодрости духа и дисциплины” ...