Медведь-судья.

Мышь в чулане горевала:

"Жить совсем мне тошно стало!

Здесь и пыльно, и темно,

Беспокойно сплю давно!

Со здоровьем, впрямь, беда,

Не годится, никуда!

К воробью бы мне сходить,

С ним житьё бы обсудить.

Друг мой верный, воробей,

Во сто крат меня мудрей!

Даст он правильный совет,

Чтоб не жить себе во вред"!

Из чулана мышь пошла,

Воробья она нашла,

Встала молча перед ним,

Взгляд её тоской томим,

Ничего не говорит,

Словно сном глубоким спит.

Всполошился друг всерьёз,

Задал мышке он вопрос:

— Что случилось, мышь, с тобой,

Не по нраву взгляд мне твой?!

Не скрывай в себе ту боль,

Тут же выложить изволь!

Не останусь я в долгу,

Может, чем и помогу!

Мышка слёзки стала лить,

Да саму себя винить:

— Угодила я в капкан,

Надоел мне тот чулан!

Жизнь проходит в темноте,

В муках горьких и тоске!

Посоветуй, как мне быть,

В том чулане дальше жить?!

Друг ответил сразу ей:

— Так бросай чулан скорей!

Станем землю мы пахать,

Перестанешь ты страдать!

И печаль, и грусть пройдут,

Все недуги лечит труд!

В поле рожь посеем, друг,

Зиму будем жить без мук!

Не в помеху хлеб в запас,

Радость будет и у нас!

Встрепенулась мышка здесь,

В глазках мышки интерес;

Стала хвостиком вертеть,

Вся от радости хмелеть,

Развязала язычок,

Полила тех слов поток:

— Дело, друг, ты говоришь,

Чудеса умом творишь!

Удивительный совет,

Мне позволит видеть свет!

Дружбе нашей, право, жить,

Дружбу нашу не убить!

Так давай же, друг, вперёд,

Дел у нас в невпроворот!

Принялись друзья за труд,

Счастье день и ночь куют!

Отдых ходит стороной,

Встала осень под горой;

Уродилась чудо-рожь,

Колос к колосу хорош!

Мышь косить её взялась,

Поработала во сласть,

Снопы начала вязать,

Песней труд сопровождать.

Не стоял и воробей,

Помогать принялся ей

И работал, словно вол,

Рожь он скоро обмолол;

Вышла горка, с пуд, зерна,

В радость им теперь она!

Вновь они в тот труд впряглись,

Урожай делить взялись;

Стали зёрнышки считать,

Снова радость изливать.

Счёт попарно им вели,

В деле честь друзья блюли.

Вот проходит целый час

И, казалось, радуй глаз;

В кучках двух лежит зерно,

Честь по чести делено.

Но... притихли вдруг друзья,

Мышь глядит на воробья,

Воробей на мышь глядит,

Ничего не говорит

И не верят оба в бред;

Пары зёрнышку-то, нет!

Как блюсти теперь им честь,

Коль задачка эта есть?!

Мышь сказала воробью:

— Я себя не обделю!

Это зёрнышко мой клад,

Каждый кладу будет рад!

А пахала я, как вол,

Не садилась и за стол!

Воробей ответ ей дал:

— Знаешь, мышь, и я пахал!

Клюв для дела не жалел,

В деле пот пролить успел!

Обмолол весь колос в срок,

Это честный мой кусок!

Время их в том споре шло,

Дней пяток с тех пор прошло;

Нет силёнок уж у них,

Завершить последний штрих

И сказала мышка тут:

— Пусть же нас рассудит суд!

Во бору медведь живёт,

Славным он судьёй слывёт!

Нужно мне его найти,

К месту спора привести!

Согласился воробей:

— Так зови судью скорей!

Надоел мне этот спор,

А рассориться — позор!

Зов недолог этот был,

Вмиг медведь-судья прибыл.

В лапе он держал мешок,

На зерно взглянул разок,

Долго слушал их рассказ,

Речь им выдал, про запас:

— Я пойду-ка, полежу,

Не тревожить, попрошу!

Думкой буду богатеть,

Над разделом сим корпеть!

Вас, друзья, не обделю,

Мыслей чёрных не таю.

В бор медведь неспешно брёл,

Там, под ёлкой, в сон ушёл;

Храпом громким птиц пугал,

Каждый куст в лесу дрожал.

Возвратился он назад,

Хитроватый прячет взгляд,

Стал им слово говорить,

Пасть зевотою сушить:

— Разрешу я ваш вопрос,

А за труд мой с вас и спрос!

Раз то зёрнышко одно,

Дело будет таково;

Половинка — воробью,

Радуй душеньку свою!

А вторая, мышь, твоя,

Как у друга — воробья!

И теперь, уж видит Бог,

Я обидеть вас не смог,

Но "спасибо" не приму,

За труды зерном возьму!

Ведь не зря я здесь пахал,

Ум свой острый напрягал!

Тут медведь мешок раскрыл

И зерно в него сгрузил;

Нет от кучек тех следа,

Растворились, навсегда!

На друзей он бросил взор,

Поспешил с улыбкой в бор;

Был на зимушку запас,

Он порадует, не раз!

Вслед ему друзья глядят,

Верить в это не хотят,

Но с медведем в спор вступать,

Значить, суд не уважать.

И вот с этих самых пор,

Между ними уговор;

В споры глупые не лезть,

Чтобы в лужу вновь не сесть,

Свято дружбы крест нести,

Свято в дружбе честь блюсти!

До сих пор друзья в трудах,

Та работа им не в страх

И они лишь, меж собой,

Вспоминают суд порой.

Мышка тихо говорит

И на друга не глядит:

— Справедливый был медведь,

Поделить сумел же ведь!

Друг глядит куда-то вдаль:

— Урожая как-то жаль!

Но хорош медведь-судья,

Позабыть его нельзя!

До сих пор они живут,

Почитают в жизни труд.

Да и нам, сей труд, не грех,

Пусть он радует нас всех!

И конца у сказки нет,

Завтра снова ей на свет!

10 августа 2011 года  17:41:57
Шамонин | shamonin56@list.ru | Бологое | Россия

---

Евгений

Германия
переезд в Германию

подскажите я смогу переехать в Германию если моя бабушка немка.

15 августа 2011 года  15:45:06
Евгений | тирасполь | молдова

---

Александр Остров

Из истории российских проблем

В.Шекспир поставил проблему: "Быть или не быть?".

С тех пор она обрела общемировое значение, хотя решения не имеет в принципе. В России тоже озаботились этой проблемой. А в XIX веке добавили несоколько своих, чисто российских проблем: "Что делать?", "Кто виноват?", "Кому на Руси жить хорошо?". Так и не решив ни одну из предыдущих, россияне в начале XX века придумали новую проблему: "Что такое хорошо и что такое плохо?" В середине XX века появилась еще одна животрепещущая проблема:"Ты меня уважаешь?". В конце XX века актуальной стала проблема: "Как вырастить фейхуа в открытом грунте и что потом с этим фейхуа делать?". На дворе XXI век. Новые проблемы на подходе?

16 августа 2011 года  11:57:59
Александр | ostrov.bau@gmail.com | Москва | Россия

---

Леонид Раин

Вильгельм - пьеса.

В и л ь г е л ь м

У врат дымящего чертога зловонной кухни сатаны,

Изгои солнечного свода сомкнули скорбные ряды.

Златые двери отворились, скрипя изношенной петлёй,

Сглотнув, иллюзии страдальцев оскалом бездны роковой.

Священный молох искупленья рассёк клокочущий поток,

На сотни лиц, и сотни мнений, давя бессмертья чёрный сок.

И закипела кровь грешная, скользя по адской мостовой,

Багровой лентой огибая, округлых черепов покой.

Действующие лица:

Вильгельм Гёльдерлин, герцог саксонский.

Лаура, супруга герцога.

Гретхен, дочь герцога.

Гензель, слуга герцога.

Генрих Розенберг

Генрих Цвейг Рыцари Саксонского* герцогства, особо

Карл Юнг приближённые к Вильгельму Гёльдерлину.

Георг Штольберг.

Гарольд

Иоганн Меркель, предводитель дортмундского отряда.

Фридрих Брауншвейг, граф, наместник герцога в Дортмунде.

Фердинанд Брауншвейг, сын графа Брауншвейга.

Симеон, католический монах.

Матильда, кормилица Гретхен.

Марта, служанка Гретхен.

Роллон, предводитель норманнов

Старуха.

Вильгельм (кузнец), пленённый норманнами саксонец.

И другие…

Ч А С Т Ь 1

С Ц Е Н А 1

Бремен. Замок раннего средневековья. Утро. Покои хозяина замка, герцога Вильгельма Гёльдерлина. Дрова в камине почти прогорели.

Герцог, выбравшись из-под медвежьей шкуры, укрывавшей его и супругу,

подойдя к камину, бросил на тлеющие угли несколько корявых поленьев

и недовольно ворча на густой молочный туман за окном, принялся одеваться.

Л а у р а

(супруга герцога, сладко потягиваясь в постели)

Ну, что ворчишь? Опять туманы, мир заслонили пеленой?

Или ужасные кошмары, терзали герцога покой?

Быть может, зной любовной ласки, в вожде не раззадорил кровь?

Во мне так, силы нет подняться, от страстных мужеских трудов.

Г е р ц о г

Одно твой чуткий ум ласкает, любовной пляски карнавал…

А в жизни, кроме сладких сказок, есть и реальности оскал.

Да, что тебе до тех оскалов, ты спальни – страстный виртуоз,

Да гений кухонных скандалов, к чему богам саксонский воз…

Лаура, обиженно фыркнув, высунула белоснежную ножку из-под одеяла.

Л а у р а

Да уж конечно, где нам сирым, с мышиным мозгом в голове,

Постичь величие кумиров во властных бденьях на земле.

В удел нам подтверждать их гений, пустой и глупой болтовнёй,

Да в недругах досаду сеять своей красою неземной…

Но всё же, маленький вопросик тревожит маленький мой мозг,

Что Фердинанд, твой верный пёсик, меч променял на светский лоск?

Он явно озабочен Гретхен, любовь играет, иль вино?

Да и она с ним не кокетка…, сама я видела в окно.

А может быть не в Гретхен дело? Не в чарах, чувственной любви?

А в нескончаемых пределах, твоей потомственной земли?

Но это лишь мои догадки, игра фантазии грешной,

Сам говоришь, нет с женщин проку на ниве доблести мужской.

Отец его – твой верный пахарь в заделах ратного труда,

Сдаётся мне, что ты замыслил, с ним породниться на века?

Прости, вновь глупые догадки, то чисто женская беда!

Пустое бабье любопытство, постылой скуки – чехарда…

Приди скорей в мои объятья, застыл, как разъярённый лев,

Озябла я, под мёртвой шкурой, смени на милость властный гнев.

Клянусь, я более не стану тревожить царственную высь,

Не дуйся котик мой железный, но барсом ласковым явись…

Вильгельм, набросивший на плечи кожаную куртку, снял её, покрутил

в руке, пристально глядя на Лауру, и бросив амуницию на пол, нехотя

влез под тяжёлое одеяло, вновь недовольно ворча.

В и л ь г е л ь м

Я знаю негу ваших пыток с далёкой юности времён,

Под маской ангельских улыбок блистает дьявольский огонь…

Он видимо и раздувает в мозгах – греховности пожар,

Суть здравомыслия сжигая, крепит порочности нектар.

Но всё же, нет добра без худа, как не крути ты мне нужна,

Неся своим бесстыдством чудо, от первородного греха.

Ещё б, наследника дождаться, моим стараньям есть предел,

Года уходят вглубь пространства, лев безнадёжно постарел…

Пока же, Эрос благосклонен, нельзя терять бесценных дней,

Нельзя оставить мне владенья, под выпас вражеских коней.

Лишь в этом для тебя задача, в делах мужского удальства,

Поставить сына предо мною, главу – имперского венца!

С Ц Е Н А П

Подвальное помещение Бременского замка. Деловые апартаменты герцога саксонского, Вильгельма Гёльдерлина. За огромным столом, сработанным из массивных дубовых досок, восседает хозяин замка. Напротив герцога, со скрещенными на груди руками, стоит человек небольшого роста, в чёрном потёртом балахоне до пят, и наброшенным на голову капюшоном, из чёрной глубины которого, на герцога пристально смотрят два сверкающих глаза, отражая зловещим блеском, языки каминного пламени.

Г е р ц о г

Всё ж, надо должное отдать шпионским, бабским бденьям.

Богато женское чутьё, ведьмовским провиденьем.

И я совсем не удивлён излившимся дурманом,

Что Фердинанд, любимчик мой – сокровище с изъяном…

Так значит, Дортмунд воспылал, властительным свеченьем?

И Фердинанд, ни кто иной, как кладезь опьяненья…

А впрочем, мало новизны в коварной, злобной пляске,

Придётся разрубать узлы, сей дружелюбной связки.

Что ж, порадел ты хорошо в делах святого Рима,

Теперь загонишь своих псов, в хлев, самого кумира.

Что вздрогнул? Это ж, твой конёк, наушничать умело,

Я ж, не велю махать мечом, направо и налево…

Узнай, на чём Климент стоит, в ком папина основа?

Чьи деньги пользует вампир, с чьего поёт он слова?

Прощупай алчный коридор, в Священных Римских далях,

Всё о борьбе святош узнай, на властных вертикалях.

Вильгельм небрежно бросает на стол увесистый кожаный кошелёк.

Твой лаконизм мне по нутру, будь впредь немногословен,

Порой, сам знаешь, лишний звук лишает вовсе слова…

Эта награда для тебя, и для твоих ищеек,

Запомни о словах, слова, их суть – дороже денег…

Человек в чёрном, забрав со стола кошелёк, молча, поклонился и вышел,

в едва заметную боковую дверь кабинета. Вильгельм, сжав кулаки,

с силой обрушил их на дубовую столешню.

В и л ь г е л ь м

Мерзавец! Отплатил добром?! За преданную дружбу,

Одни изменники кругом, кому доверить службу?!

Подлец, ну как же он посмел, мне лгать, священной клятвой?!

Слова, всё лживые слова…, предтече смертной жатвы…

Вильгельм с минуту посмотрел в пылающий камин, и резко повернувшись

к дверям, надсаженным голосом, выкрикнул: “Гензель!”

В комнату вошёл молодой человек, атлетического телосложения и

коротко поклонился герцогу.

В и л ь г е л ь м

(немного успокоившись, но всё же не скрывая негодования)

Мне нужен Генрих Розенберг, найди его, будь другом,

Пускай сюда бежит, стратег, но вместе с Карлом Рунгом.

Да Гензель, не стегай людей, кнутом надменных лоций,

Всё сделай в полной тишине, один, и без эмоций.

С Ц Е Н А Ш

Спальня Лауры.

Л а у р а

( прихорашиваясь перед зеркалом)

Завёлся или нет мой зверь, безмозглым откровеньем?

По мне, так даже закипел, кроваво- пенным рвеньем!

Его так просто соблазнить, на людоедства праздник,

Да он и сам, не прочь гульнуть…, убийственный проказник.

Идёт всё славно, пусть пыхтит, над властною стезёю,

Мне же пора мечту свою побаловать игрою.

Наследника он захотел, вначале стань мужчиной!

Иль полагает, что дитё, вольёт в меня гордыней?

Зачем наследника рожать, страдая, корчась в муках?

Чем не наследница жена? В преемственных потугах.

Причин не вижу я больших, для противленья счастью,

Одна…, так выбор у неё, иль в башне сгнить, иль в чаще.

Немедля отпишу письмо, и с вестовым отправлю,

Пусть приготовится мой принц, к грядущему спектаклю.

Как только съедет со двора, наш досточтимый герцог,

Так след за ним, придут мои – привязанности сердца.

А там…, к наследственным делам примериваться можно,

Ведь смертен грозный истукан, к тому ж, помочь не сложно.

Пускай вершит своей рукой кровавое смиренье,

Да поспешает на покой, в аидово забвенье…

С Ц Е Н А 1V

Полуподвальное помещение герцога Гёльдерлина. У камина в кресле сидит Вильгельм. Входят двое мужчин. Один из них, среднего роста с длинным

кривым шрамом, глубокой ямой проходящим по левой половине лица, другой гораздо моложе, но не юнец, судя по уверенному виду, уже познал, и славу

побед, и горечь поражений.

В и л ь г е л ь м

(обращаясь, к старшему из них)

Так Генрих, вновь измены рок, пригрет в саксонской дали,

Надменный Дортмунд пренебрёг, венцом святых скрижалей.

Смотрю я, ты не удивлён, известием прискорбным?

Иль графу стало всё равно, где дышит враг проворный?

Г е н р и х

(спокойным глуховатым голосом)

Уж не один десяток лет, врагов с тобой бичуем,

Моя восторженность всегда, являла дрожь – скупую.

А ты, я вижу, удивлён, естественным движеньем?

Вильгельм, ты благом заболел? Иль, ослеплён смиреньем?

Мельчает рыцарский уклад…, ржавеет – суть! Не латы…

Напротив, латы всё прочней, скрывают волчьи лапы.

Забралом скрыт коварный глаз, сквозь щель, зияя смертью,

Забыт прямой и гордый взгляд, рождённый ратной честью.

Давно я чую злобный дух, на Дортмундских границах,

Но ты, как будто опьянён, восторгом лживым в лицах,

Своих лжепреданных друзей, из тёплого подбрюшья.

Ждёшь Фердинандовых когтей – любовного удушья?

В и л ь г е л ь м

(гневно)

Довольно Генрих! Прекрати! Да! Просмотрел мерзавца!

Мальчишку прочил я в зятья, для укрепленья братства!

Дочь в Фердинанда влюблена…, и я был рад союзу,

Он же, как мерзкая змея…, сожрал, благую музу.

Всё Генрих, отправляйся в Кёльн, займись стальным отрядом,

Сколотишь, в Дортмунд выступай, немедля, быстрым шагом.

Я вырежу змеиный род в гнезде его зловонном,

Лаская оскоплённый прах – секирой раскалённой!

Генрих Розенберг, резко повернувшись, быстрым шагом вышел из комнаты.

В и л ь г е л ь м

(уже спокойней, почти полушёпотом, обращается к

Карлу Рунгу, оставшемуся в комнате)

И у тебя мой верный Карл, задача не из лёгких,

Возьмёшь из гвардии немой, когорту самых ловких.

Нет более надёжных псов, во мне подвластном мире!

Без головы, без языка, с нутром – зловещей силы…

Ступай, ты справишься мой друг, вне всяческих сомнений,

Познав убийственную суть – безмолвных откровений.

Найду у гвардии своей, единое стремленье,

Тогда и разъясню предел, мной видимого мщенья.

А не готов, скажи, сейчас, без лживого лукавства,

Поскольку бесполезен глас, в тиши немого братства.

На размышленья права нет, да собственно и смысла,

Благая преданность живёт, в молниеносной мысли.

К а р л

(негодуя)

Но герцог! Как же вы могли, во мне так усомниться?!

Я разве в чём-то осквернил дух рыцарских традиций?

Иль я ещё не доказал, вам преданность и дружбу?

Иль мало крови проливал, на ниве ратной службы?!

В и л ь г е л ь м

(улыбнувшись и похлопав Карла по плечу)

Довольно Карл, ступай мой друг, в тебе я не ошибся,

Прости ты, старика недуг – в сомнениях кружиться.

Что делать? Уж таков удел, властительной десницы,

Со временем, ты сам придёшь, к сей жизненной границе.

Карл, удовлетворённый ответом и настроением герцога, решительной походкой вышел из кабинета. Вильгельм, оставшись в одиночестве, устало опустился в кресло и задумчиво посмотрел на распятие, висящее на стене.

В и л ь г е л ь м

Да уж, чем выше пьедестал, тем западня ужасней,

От божьей длани карнавал, иль дьявольской напасти?

Кто истины откроет свет, в безумном противлении,

Бог? Чёрт? Иль сами мы поймём, в чём взлёт, а в чём падение?

Мне то, уж верно не дожить, до властных грёз кончины,

Порочную плетущих нить, сей жизненной стремнины…

Всего сообщества людей, во всём пространстве мира,

Не может, этим править свет – небесного кумира.

До сумасшествия мозги рвут глубину столетий,

И всё одно – кошмар резни в делёжке божьей клети.

Один ушёл, другой в седле – великий вождь народов,

Народ же, в унижении ждёт мессий, во тьме приходов.

И всё ж, несокрушима власть, Христова восприятия,

По крайней мере, для червей, что чтут его распятие.

Быть может здесь и скрыта суть, всемирного вращенья,

И нескончаем бег побед, пред общим пораженьем…?

С такими мыслями пора, в монахи подаваться,

Но…, не готов душой к мольбам, горю желаньем драться!

Необходимо отстоять, отцов и дедов веру,

Из глав тщеславных вырубать, иудову химеру.

Вильгельм вновь громким выкриком призывал Гензеля.

Входит Гензель.

В и л ь г е л ь м

Послушай Гензель, для тебя, ещё одно задание,

Будь добр, похлопочи дружок, в наземных изысканиях,

Мне нужен славный Фердинанд, из Дортмундских пределов,

Сын Брауншвейгов, дипломат…, в судьбе моих наделов…

Спокойно, к графу подойди, скажи, я жду вельможу,

Если в делах, так подожди, не смей его тревожить.

Хотя, какие там дела, одно стремленье – дочка,

Моя печаль, его игра, а вкупе – лжи цепочка…

Гензель уходит.

Что ж, новый близится отсчёт, моих грехопадений,

Хватило б силы на полёт, в раю кровавых терний…

Быть может, хватит доползти, и до мольбы монашьей,

Чтоб в адском пламени свечей, испить страданий чашу…?

После нерешительного стука в дверь, в комнату вошли Гензель

и Фердинанд Брауншвейг. Гензель, поклонившись, тут же вышел.

Вильгельм, улыбаясь, предложил Фердинанду присесть, указывая на стул.

В и л ь г е л ь м

Ну что, друг мой, как посмотрю, ты преуспел на ниве,

Благой и искренней любви, к прекраснейшей богине.

Доволен я, теченьем дел, в альянсе вашем чудном,

Осталось к Богу сделать шаг, последний, самый трудный.

В душе, я вас благословил…, и твёрд, в своём решении,

Для Гретхен, в тайне до поры, свет отчих откровений.

Хочу, что б до венчанья дня, жила она в молитве.

С согласья Господа, в любой, мы побеждаем битве.

Тебе, не медля, надлежит, отправиться в дорогу,

Посланье также увезёшь, отцу, в его берлогу.

Я в Дортмунд сразу за тобой, там всё и разрешиться,

Надеюсь, сей союз благой расплавит лёд амбиций,

Ещё терзающих страну враждебным проявленьем,

И станет всякому венцу – уроком примирения.

Ф е р д и н а н д

Благодарю вас за пример мужского благородства,

Наша любовь поставит крест, на властном сумасбродстве.

Мне остаётся лишь внимать с восторгом, чудной вести,

Готов на крыльях я лететь, к отцу, с таким известьем!

В и л ь г е л ь м

(улыбаясь)

Прощай, счастливого пути, расправь, крыла для ветра,

Пусть он несёт тебя стрелой, в отеческие недра.

Спрячь драгоценное письмо с моим благословеньем,

Смотри, для Гретхен то секрет, не выдай тайны рвеньем.

Фердинанд улыбнулся, и взяв свиток, быстрым вышел прочь. Пошевелив, кочергой, пышущие жаром угли, Вильгельм, подойдя к двери, приоткрыл её и пальцем поманил Гензеля.

Г е р ц о г

Глаз не спускайте с удальца, и псов его охраны,

Как соберутся отъезжать, дашь знать мне…, лишь глазами.

Здесь боле нечего торчать, я ухожу к супруге,

Ты знаешь, где мы с ней куём, для вечности подпруги…

С Ц Е Н А V

Раннее утро. Замок Гёльдерлина. Спальня его дочери Гретхен.

Девушка, сладко потянувшись в постели, откинула одеяло и, спрыгнув

с кровати подбежала к полураскрытому окну. С жадностью вдохнув,

терпкой утренней прохлады, она снова, нырнула под ещё хранящее, запах Фердинанда одеяло.

Г р е т х е н

Прекрасен утренней прохладой, душистый лёгкий ветерок,

За что мне Бог послал в награду, луч света в северный чертог?

Необъяснимое волненье пришло с мерцанием луны,

Воздав тревожное томленье, от счастья сбывшейся мечты.

Теряю я от жгучей страсти, стыдливость, суть девичьих догм,

Нектаром счастья упиваясь, такого, что весь мир, вверх дном!

Растаял воск моей твердыни от ласк любовного огня,

Вливаясь терпкими ручьями в души, запретные края.

Ушёл…, когда же воротится, властитель чувственных оков…?

Как он прекрасен, искуситель, в интриге сладострастных снов.

Боюсь спугнуть неверным жестом, иль словом, нежный звук любви,

Неискушённость недотроги – не ведает притворства лжи…

И что же дальше будет с нами, страшусь в неведении гадать,

На миг боюсь представить пламень, любви его, летящей вспять.

Разлука всё ж, не за горами, как сердцу с болью совладать?

Одна надежда, срок недолгий в печали девице страдать.

Чудаковатые виденья, преследуют мой чуткий сон,

Пророчит что-то провидение, в ушах то смех, то тяжкий стон.

То вьюга кружит завывая, скрывая свет, в белёсой мгле,

То всполох солнечный играя, сверкает в снеговой петле.

Я будто издали, с вершины, любуюсь буйным действом сна,

То плачу, то смеюсь, ревнуя, свет к снегу, снег – к струе огня.

Кто ж, правит чудной круговертью? Воображение бередя,

Нить истины грядущих терний, в цветных иллюзиях тая…

Пора вставать, рассвет уж брезжит, под покрывалом темноты,

Луна в сиянии безмятежном, устав скатилась с высоты.

Что принесёт мне день грядущий, увижу ль я свою любовь?

Иль получу стишок певучий с нежнейшей искренностью слов…

Как упредить, отца прозренье? Каким случится приговор?

Терзают душу опасенья, что он воспримет весть, как – вздор!

Достаточно причин колючих, что могут отвратить отца,

От искренних моих стремлений в любви растаять до конца…

Не обрести покоя в мире, впредь, без любимого чела,

Какими б, не были преграды преодолеть я их должна.

Иначе, не чудесно утро, бесплодна солнца благодать,

Иначе, в серости забвенья, мне остаётся лишь рыдать.

Раздался, чуть слышный, неуверенный стук в двери спальни, оторвав

Гретхен от размышлений. Дверь, противно скрипнув, приоткрылась, и

в образовавшейся узкой щелке, боязливо зазвенел голосок Марты, совсем

ещё юной служанки Гретхен.

М а р т а

Я…, не лишила вас покоя своим вторженьем, госпожа?

Уж так, поверьте мне, неловко, но герцог…, словно съел ужа.

Желает повелитель видеть, вас тот час – он неумолим…,

Не в настроении сегодня, прислугу буйством утомил.

Г р е т х е н

Войди, что ты пищишь за дверью, давно уж я лишилась сна,

С чего опять отец не в духе? Рассвет лишь встал, с ночного дна…

С утра проснулись и проблемы, иль кто, повинен из служак?

Вновь я должна своим смиреньем, разжать отеческий кулак?

М а р т а

(всплеснув руками)

Нет, что вы госпожа прислуге огрехи нынче не с руки…

Какой-то всадник въехал в замок, лишь прокричали петухи.

Он и принёс дурные вести в наш благородный, тихий дом,

Из-за его стараний ранних ниспал на всех – хозяйский гром!

Слух пробежал, что на дороге, идущей в Дортмунд, край реки,

Поляна кровью обагрилась с восходом утренней зари.

Лес, белоснежными костями, усыпан, будто бы ковром,

И вороны над ним кружатся, лаская смерть, гнедым крылом!

Давно круг замка тени бродят, языческого колдовства,

В болотах, нечисть их питает, тлетворным духом ведовства.

Ваша кормилица Матильда, мне говорила про чертей,

Днём, лес не ведает их силы, а ночью полон злых страстей…

Г р е т х е н

(встревожено)

Довольно Марта, глупых сплетней! Что же в лесу произошло?

Сказать ты можешь без сравнений, в чём скрыто истинное зло?

Так сердце тяжестью сдавило, в дурном предчувствии беды,

Иди к отцу, скажи, бегу я, узнать, в чём горечь суеты.

Марта убегает.

Г р е т х е н

( торопливо поднявшись с постели.)

О Боже праведный, в чем дело? Не с Фердинандом ли беда?

Он утром собирался в Дортмунд вершить какие-то дела…

Нет! Невозможно, я не верю! Бред, сплетни, глупая молва!

Не мог, избранник мой погибнуть, он жив! Я в том убеждена!

С Ц Е Н А V1

Небольшой гостиный зал, родового замка Гёльдерлинов. Яркие, длинные

языки каминного пламени, выхватывают из предрассветного сумрака,

суровое непроницаемое лицо герцога Вильгельма Гёльдерлина.

В открывшуюся дверь, быстрым шагом вошла Гретхен. Вильгельм,

повернувшись в её сторону, протянул к дочери руки.

Гретхен, насторожившись, остановилась.

Г ре т х е н

(взволновано)

Отец, скажи мне, что случилось сегодня с самого утра?

Ведь правда, о кровавом пире идет напрасная молва?

Какие новости лихие, вошли в наш утренний покой?

Ну что же ты молчишь угрюмо? Развей мой ужас роковой!

В и л ь г е л ь м

(подойдя к дочери, и заключив её в объятья)

Да милая, в наш дом несчастье вползло коварною змеёй,

Я друга потерял и сына, ты – счастья женского покой…

Беда великая случилась, я горем просто ослеплён…

Послал отряд найти убийцу, надеюсь, будет зверь пленён.

Я растерзаю сам мерзавца, хотя, радел он не один,

В ночной, кровавой вакханалии. Бес! Его гнева – господин.

Он верховодил грязной сворой, пришедшей из лесных глубин,

Глубин аидова пространства, поправшего Господний гимн.

Я чувствую дыханье злобы, сковавшее наш хрупкий мир,

Но мы сильны величьем Бога, Христос нам в битве поводырь!

И я повергну в прах исчадье, святым карающим мечём.

Под знаменем священной веры, огнём войду в безверья дом!

Я ведаю откуда катит, беды смертельная волна,

Несёт она из южных далей, корабль с названием война.

Клянусь тебе моя принцесса, мой гнев накалом превзойдёт,

Бесовской власти откровенья, сжигая сатанинский сброд!

Теперь ступай, мы едем в Дортмунд, там Фердинанд, в смирении ждёт.

Проводим с честью прах страдальца, мирских воительных забот.

Не плачь дитя, он пал героем, не опорочив честь отцов,

Свободен граф, как вольный ветер, от тяжких, временных оков.

У Гретхен, от услышанного подкосились ноги, и она, застонав, медленно опустилась на пол. Герцог, жестом призывал прислугу. Двое рослых мужчин,

взяв под руки, находящуюся в полусознательном состоянии девушку,

осторожно повели её к выходу, за ними причитая, засеменила перепуганная Марта. Но Гретхен очнувшись, повернулась в сторону отца, и резко закричала.

Г р е т х е н

Ты знаешь, кто его убийца! Ты сам, здесь руку приложил!

В пылу властительных амбиций, ты через дочь переступил!

От ваших бесконечных распрей, и Бог единый, стал в надел?

Кто прежде – вы иль ваше папство, свершите веры передел?!

Я знаю смерть пришла откуда, стелясь туманом средь лесов,

Из Римского святого круга, струится гибельный покров.

От ваших дележей начала, Господь устал смотреть на кровь,

Которая рекой багровой, течёт из глубины веков!

Норманнским духом пропиталась, насквозь саксонская земля,

Властители грешной Сицилии, творят здесь чёрные дела.

Григорий*, прикормил ту стаю, ты ж, им вскрываешь ворота,

И с лицемерием лукавым, лелеешь смертного врага!

Г е р ц о г

(не сдерживая гнева)

Молчать! Сопливая девчонка, пытаешь вздором, мой предел?!

В делах царей?! В величии Бога?! Взялась судить мужской удел…

Забудь дорогу в эти дали, тебе твой предначертан путь,

Ни папой Римским и не Богом, но суетою бабьих пут!

Твоё замужество потерпит, и к нужным срокам подойдёт,

А воспылаешь к Божьей ласке, на то есть монастырский свод.

Но я смотрю, иные страсти, терзают бестолковый ум,

В любовных чувственных рыданьях, мне слышен, дерзновенный шум!

Довольно слёз и словоблудья с крамолой низменных идей,

Отец твой – альфа и омега! В сём мире призрачных страстей.

Ему вершить и быль, и небыль, в стенах мирского бытия,

Ему доверил Бог просторы, и жезл – саксонского царя!

А посему ступай с молитвой, она тебе, в утратах друг,

Как впрочем и в приобретеньях, грядущих, сладострастных мук.

Забудется лихое горе, ты лишь наметила свой путь,

И плакать и смеяться время, вменяет нам Господня суть.

( Слуги уводят рыдающую Гретхен)

Г е р ц о г

(обращается к Марте)

Останься на минутку Марта, я кое, что тебе скажу,

Дабы залить угли пожара, унять дочернюю слезу.

М а р т а

Да господин, моё вниманье давно уж вне благой тиши,

Всё сделаю для облегченья, страданий раненой души.

Так тягостно смотреть на Гретхен в печали скорбного огня,

Не привелось мне жить в сих бедах, но зрю, терниста их стезя…

Г е р ц о г

Да уж, тернисты все дороги под вечным бдением Творца.

Одна лишь разница, где ноги, мы режем в кровь, а где сердца…

Будь возле Гретхен неотлучно, следи за ней во все глаза,

Не ровен час, в порыве чувства, решит приблизить срок конца…

Она со мной не едет в Дортмунд, ей повредит лишь, смерти лик,

Не те, в головке Гретхен думы, девичий потчуют язык…

А я, теперь же отправляюсь, смотри не подведи меня,

Уеду, с дочкой не прощаясь, довольно слёз, с начала дня.

Марта уходит.

Г е р ц о г

(наедине с самим собой)

Успел-таки залить заразу в мозги безгрешного дитя,

Но всё ж, не изрыгнул проказу, в пример Троянского коня.

Сжимается кольцо измены, я чувствую гнетущий хлад,

Лишь меч мой, сателлит примерный, развеет лицемерный смрад.

Я выйду из саксонских дебрей, встряхну их лживый монолит,

Трясущийся навозной жижей, под шёпот папских панихид.

Франконец, не удержит трона, смертельной раною смердя,

Каносса*, лишь преддверье смерти…, без королевства короля…

Пусть валится столпом трухлявым, под каблуки духовников,

Моя задача, тем же ядом свалить евангельских шутов.

Они ни пяди не получат святых германских рубежей,

Но всей Италией прибудут в копилку доблести моей.

Пора, довольно рассуждений, бравадой не сорвать звезду,

Победных, сладостных мгновений, покорных ратному труду.

А это поприще мне в радость, звон стали раззадорит кровь,

И Рим познает сакса жалость, в моём Христе, воспев любовь!

С Ц Е Н А VП

Спальня Гретхен. Девушка в полной отрешённости, со слезами

на глазах сидит у окна и смотрит в туманную дымку сумрачного

рассвета. Внизу слышатся мужская брань, стук лошадиных подков

о брусчатку, и скрежет ратных доспехов.

В непроглядном сером мареве, угадывается колонна всадников

направляющихся, к главным крепостным воротам..

Г р е т х е н

Не слишком ли большая свита для проводов в загробный мир?

Хороший повод для визита, саксонский приобрёл кумир.

Таким эскортом он являет, стальную волю короля,

Над всем и вся, в подлунном мире, где сила – истины стезя.

За что мне Боже наказанье, послал ты праведной рукой?

За подвиг, отчего вниманья, кровавой жижей залитой…?

Иль, это горькая расплата, за солнца луч, в глухой норе?

За грех чарующих закатов, не освящённых в алтаре?

А если так, к чему мне небо, земля и солнце без него?

Пусть грех любви моей нелепой растает в бездне одного,

Того, что всех падений глубже, пред оком Сущего Творца,

Готова я, к объятьям ада, взамен желанного венца…

Осталось выбрать, сталь иль яды, хотя теперь уж всё равно…

Душа нема, как чёрный камень, летящий в вечности окно.

Нет даже сил, пошевелиться, в глазах тумана пелена,

Скользит событий вереница…, дней прошлых, манит глубина…

Гретхен лишается чувства. Вбежавшая Марта, находит хозяйку в

бессознательном состоянии, откинувшуюся на спинку кресла. Марта,

испуганно выбегает из комнаты, взывая о помощи. К дверям спальни,

стекаются дворцовые слуги.

М а р т а

(в истерике)

Что делать?! Боже мой, что делать?! Нет, не сносить мне головы!

Жива, иль нет? Какое горе! Где лекарь?! Чёрт его дери!

( кто — то из слуг)

Да толку что с него, ей Богу, одно лишь может, кровь пустить.

Так в этом деле, все здесь ловки, дай только повод, пошалить…

Матильду надо растревожить, она и беса оживит!

Вот только где старуха бродит? На нём быть может и сидит?!

Вдруг, как из-под земли появляется Матильда. Довольно пожилая

женщина, внушительной комплекции, с седыми редкими волосами,

заплетёнными в аккуратную, тоненькую косичку.

М а т и л ь д а

(низким рявкающим голосом)

Молчать! Безмозглые проныры, вам лишь бы языки чесать!

Ступайте прочь в глухие норы, там тешьте бесову печать!

Погрязли в гибельном злорадстве, ощерились весельем мглы,

Про беса вспомнили канальи?! Вглядитесь! В вас, его черты!

Спальня Гретхен и коридор, вмиг опустели, в комнате осталась

перепуганная Марта, со всклоченными на голове волосами и мокрым

от безутешных слёз лицом.

М а т и л ь д а

(снисходительно глядя на Марту)

Что ты стоишь, в остолбененье? Сходи, водички принеси,

Да тёпленькой, для омовенья её лица, с моей руки.

И не блуди по коридорам, бегом на кухню и сюда,

Мне с вами некогда возиться, ждут ворожейнные дела…

Марта, очнувшись от шока, опрометью выскочила из комнаты.

Матильда, подойдя, к недвижимой Гретхен, осторожно, с лёгкостью

взяла её на руки, и положила на кровать. Приподняв девушку за плечи,

устроилась рядом с ней, и нежно приподняв голову Гретхен, прижала

к своей огромной груди, ласково гладя, и приговаривая.

М а т и л ь д а

Ну что, печаль моя и радость, как всё ж ты стала тяжела,

Жаль, не к мозгам прибилась тяжесть, а в бабьи прелести сошла.

Я чуяла твоё несчастье, что делать? Здесь мы не вольны,

Судьба, увы, под Божьей властью, мы же, в смирении жить должны.

А ты решила разобраться, в коварных кознях сатаны?

Любовь Творца тебя спасает, ты ж, ищешь путь в утробу мглы…

Ну, ничего, расставит время, всё, в надлежащие места,

У каждого своё беремя, в сём мире…, и своя звезда…

Твоя звезда лишь тусклым бликом, сверкнула средь житейских грёз,

Безумие любовной муки, наш вечный спутник в мире слёз.

Оно и счастья покровитель на ниве страстного огня,

Оно и злобный отравитель, волшебных красок бытия.

Всё это ждёт тебя принцесса, в нагом величии основ,

Ты сможешь разобрать, где чудо, где петли дьявольских хвостов.

Ты ж, с молоком моим впитала, грудь нежной ручкой теребя,

Величье разума людского, и страсть любовного огня.

В открывшуюся дверь вбежала, запыхавшаяся Марта с кувшином воды.

М а т и л ь д а

Ну, вот и наша свиристелка, с водою счастье принесла,

Как не крути, лишь в мире светлом, у сей прелестницы дела.

Но, не познав, грешного чаду, и свет безгрешный не познать,

Ведь в нём то и таит усладу – людского счастья благодать.

Сейчас умоешься водичкой, с глубин целительной реки,

И зазвенят, в девичьих жилках, благой истомы ручейки.

И ниспадут с очей оковы, порочных гибельных идей,

Живущих поминальным горем в дворцах, и хижинах людей.

Матильда, погрузив руку в кувшин с водой, и что-то прошептав,

брызнула с ладони на лицо Гретхен. Проделав это трижды, она

ласково огладила бледное лицо девушки. Веки Гретхен, вздрогнули

от прикосновения и медленно поднялись. Открыв глаза и оглядевшись,

она увидела Матильду, и тут же вновь расплакалась.

Г р е т х е н

Кормилица, ты здесь, со мною, ты знаешь, Фердинанд – убит!

Мне, не снести такого горя, жизнь пала в чёрный лабиринт…

И нет, от тупиков спасенья, повсюду тени, кровь и мрак,

Отец в жестокости надменной, поднял и опустил кулак!

М а т и л ь д а

(гладя девушку по голове)

Ой, ой…, ну надо же попалась, в капкан, дюймовочка моя,

Отец ещё, злодей, мерзавец, добавил в костерок огня…

Не грех, оплакать Фердинанда, мы всё же люди, не зверьё,

С отца же, делать супостата – негоже…, ты ж его дитё!

Какой ни есть, он твой родитель, для нас так вовсе, полубог,

Ведь герцог – дел мужских ревнитель, мир женских чувств, ему далёк.

Мозги царя, забиты властью, инвеститурною* вознёй,

Он одержим, тщеславной страстью…, а ты с любовною игрой…

Гретхен немного успокоившись, притихла.

Ну вот, и ты опять прекрасна, пусть глазки отдохнут от слёз,

Вдохни, Господнее пространство, забудь раскаты адских гроз.

День обретёт былые краски, ночь вспыхнет звёздною мечтой,

Любовь воскреснет силой страстной, ниспавши новою игрой.

Отец тебя безмерно любит, ты в мире для него одна.

Дороже нет ему опоры, ведь он не вечен…, как и я…

И для меня ты тоже дочка, хоть, не зачатая во мне,

Как не черна была та ночка, но свет блеснул, в моей руке!

(Матильда с тоскою подняла глаза к небу)

Так тяжелы воспоминанья…, но я боролась, как могла,

За жизнь её, и жизнь ребёнка, но мать, увы, не сберегла…

Она ушла, а ты оставалась, в забвении мёртвой пустоты,

Смерть, упиваясь, утверждала, размах чудовищной беды…

Всё же Господь помог мне вырвать, тебя из чрева мерзлоты,

И смерть лениво отступила…, сомкнув над матерью персты…

И счастью не было предела, когда раздался детский крик,

И горе, чёрной мглой упало…, являя савана язык…

Сошлись два вражеских предела в жестокой схватке роковой,

Живущим, указав мерило, их бренной сущности земной.

Вот так они и ходят парой с начала Божеского дня,

Деля пророческую славу, от истин Сущего Творца.

Господь тебя моей рукою, достал из леденящей мглы,

А ты, тревожишь суть Востока, пороком грешной суеты.

Ты призвана на землю чудом, свершившимся в борьбе начал,

А посему, забудь крамолу, не в ней твой, истинный причал.

Все трое громко зарыдали, обратившись к висевшему

на стене распятью.

С Ц Е Н А VШ

Немногочисленный отряд герцога Гёльдерлина, сверкая на солнце

доспехами, приближался к крепостным стенам Дортмунда.

Г е р ц о г

(обращаясь к оруженосцу)

Скачи сынок являя стать, пока не подняты мосты,

Не ровен час, увидев рать, струхнут мятежные жрецы.

Держи штандарт над головою, чтоб видели, откуда гость,

Хотя…, на тризне, мы изгои, в гостях там будут, страх и злость…

Оруженосец, подняв герцогский штандарт, устремился вперёд.

В и л ь г е л ь м

(обращаясь к старому другу и соратнику Георгу Штольбергу)

Что ждёт нас впереди Георг? Измена, подлость, страх, враньё?

Но точно не любви восторг, коль траур нынче от него…

Предчувствия не добрые, терзают мою грудь,

Коварство Дортмунда знавал, ещё Оттона* путь.

Г е о р г

Да, ангел дружелюбия, растоптан здесь давно,

Так, разве только в Дортмунде? Чем лучше Кёльна дно?

Империя, как старый плащ, трещит, по ветхим швам,

Всех, Генрих отдал на прокорм, священным Римским псам!

Те ж, упиваются мечтой, тотального венца,

Что ж…, вера веский аргумент, церковного дельца…

Острее, чем твой верный меч, его двойной язык,

А яд, дурманящий мозги, коварней яств шишиг…

Что я могу сказать Вильгельм, Каносса – верх паденья!

С побед Оттона, по сей день, позорней нет явленья…

Но здесь не Генриха позор, во блеске лизоблюдства,

Всех властный охватил мажор, мирского превосходства.

Железный надобен кулак, в противодейство Риму,

Мы ж, растопыренным перстам подобны, в злую зиму,

Союз необходим стране, с могущественным центром,

Иначе, знаешь сам, куда, нас сдует папским ветром.

В и л ь г е л ь м

(саркастично)

Да, да, конечно же, союз, вне всякого сомненья,

Где каждый, мнит себя главой – имперского владенья.

Как всё же истина проста! Я право, удивлён…

Осталось выбрать дурака, и папский дух сметён!

Я не намерен слёзы лить, в притворных откровениях,

И уговор, не мой конёк, во властных устремлениях.

Ты прав в одном, мой острый меч, решит не все проблемы,

Но вкупе с мудрой головой, он ключ к любой дилемме.

Вначале надо утвердить, власть в близлежащем круге,

В земле саксонской истребить, князей варяжских струги.

Святое папство опоить, его же, злым дурманом,

Сговорчивее станет Рим, играющий с норманном…

Псевдосвященной кузнице, теперь, как хлеб нужна,

Христом благословенная – священная война!

Пусть катится её поток, в обетованный край,

В крови кипящей, крепнет пусть, германский, новый рай!

Но это всё, не для меня…, здесь суть, моих трудов,

Твоя же – слава бытия, власть местных округов.

Железной хватки, без соплей и догматичной лжи,

Саксония* – форпост борьбы, за мира рубежи.

Сегодня в Дортмунде вобьём, кровавый, властный жезл,

А завтра Ахен, Льеж и Кёльн, вольются в мой удел!

Ты мне о центре говорил? Ты станешь центром здесь,

Суть моих мыслей уловил? Иль Дортмунд вам не в честь?

Пора. Довольно откровений, отряд оставим у ворот,

Возьмём охранным окруженьем, оруженосцев хоровод,

А дальше, вой кариатиды, и верных дортмундцев настрой,

Всегда, из зева панихиды бил пеной – лицемерья гной.

Друзья в несчастье познаются, на редкость верный афоризм,

Вот и посмотрим, кто друзья нам, а кто изменой одержим.

Да, велика цена проверки…, но дорог истины гранит,

У цели, к коей мы стремимся, до крови – жуткий аппетит…

С Ц Е Н А 1Х

Бремен. Замок герцога Гёльдерлина. Поздний вечер. Глубокий подвал

в южной части замка. По мрачному помещению, освещённому двумя

небольшими факелами, в чёрных балахонах, с наброшенными капюшонами, прохаживаются две женщины. Лаура, супруга герцога и её служанка,

женщина почтенного возраста, по имени Гертруда.

Л а у р а

(раздражённо)

Да где же бродит мой красавчик, так тяжко, в этом склепе ждать,

Иль он, сквозь землю провалившись, решил Аид, на приступ взять?

Нет сил моих в чаду томиться, от вони можно и пропасть.

А что, как чёрт оттуда выйдет? Иль герцог? Та же ипостась!

Г е р т р у д а

(ворчит, успокаивая герцогиню)

Да не волнуйтесь вы ей Богу, впервые будто бы пришли,

И всякий раз одно и то же…, по мне, что черти, что они.

Ещё и пострашней, однако, любых рисованных чертей,

Живое, воплощенья ада, в крови – от пяток до ушей…

Визит их прошлый не забуду, до самой гробовой доски,

Не люди, чистые исчадья, гнилья – отвратные куски!

И как вы, право не боитесь, с главой их, ладить разговор,

Одно звериное рычанье, а взгляд – сверкающий топор!

Л а у р а

(взорвавшись негодованьем)

Заткнись Гертруда! Как ты смеешь?! Хулить достойнейших людей!

В них кровь моя, кипя, звереет, от глаз до кончиков ногтей!

Прекрасно знаешь, я норманнка! Великой Дании дитя!

А чёрт – саксонская собака! Живьём сожравшая меня…

Под полом, выложенным каменными плитами, послышался едва

различимый шорох, за которым последовали три коротких удара.

Лаура, подбежала к угловой плите, и блеснув стилетом, так же,

тремя ударами, металлического наконечника его рукояти, ответила

на условный стук. Массивная плита зашевелилась, медленно поднялась,

и с душераздирающим скрежетом отъехала в сторону. Из кромешной

темноты подземелья, показалась грязная косматая голова человека.

Пристально посмотрев, на женщин, и оглядев комнату, он ловко

выскочил наверх. Вслед за ним, поднялись ещё трое мужчин,

с обнажёнными мечами.

Л а у р а

(с радостным визгом бросилась на шею, одного из них)

Так нестерпимо ожиданье! Ну, наконец, то, вы пришли.

Я разуверилась в свидании, Уж слёз нахлынули ручьи…

Без приключения добрались? Сегодня вижу, крови нет,

Ах, Роллон, я истосковалась! Словечко хоть скажи в ответ!

Р о л л о н

(озабочено)

Нет ни минуты на забавы, германские не дремлют псы,

С большим трудом прошли заставы, позорно подобрав, хвосты.

Твой сакс, как будто, что-то чует, людьми окрестность наводнил,

Или боится, иль лютует, дух смертный, пышет из могил…

Готова ли твоя принцесса, пуститься в дальние края,

Если готова, так за дело, ночь в руку нам, но враг – заря.

Убраться надо до рассвета, хотя б, за ближние посты,

Иначе потеряют ценность, твои подземные мосты.

Л а у р а

Да всё готово, девка в спальне, Гертруда вмиг вас доведёт,

Постой! Там справятся и трое, я усыпила, вражий плод.

Я так ждала тебя и что же, один невинный поцелуй?

На миг хоть оторви от стужи мой дух…, любовью околдуй…

Р о л л о н

(нехотя, повернувшись к сотоварищам)

Ну, хорошо, пусть так и будет, идите с бабкой, да скорей!

В мешок девчонку посадите, и чтоб без сломанных костей.

Она теперь для нас дороже, всего норманнского добра,

Она – наш путь из преисподней, в простор саксонского двора.

Гертруда и трое викингов уходят. Лаура, сбросив с себя тяжёлый

балахон, бросает его на пол, и сев, на импровизированный ковёр,

протягивает к Роллону руки.

Л а у р а

О, Роллон, свет моих мечтаний, сомкнём скорей перста любви,

Сними с любимой боль страданий, огонь страстей воспламени…

Я так желала откровений, измученной во лжи душой,

Повергни в бездну наслаждений, мой отвратительный покой.

Покорённый, таким откровенным спектаклем Роллон,

бросается на обнажённую Лауру.

Р о л л о н

И я, в лесах истосковался, по зною сладостной любви,

Пред пылкостью твоих лобзаний – ничтожны испытанья дни.

В тебе, я черпаю те силы, ту мощь, вселенского огня,

Пред чьим могуществом, бессильна, сталь смертоносного меча.

С Ц Е Н А Х

Дортмунд. Замок графа Брауншвейга, наместника герцога Гёльдерлина

в юго-западной области Саксонии. Граф Фридрих Брауншвейг, глядя,

в узкую бойницу сторожевой башни замка, разговаривает со своим

доверенным помощником Гарольдом.

Г р а ф

Ползёт, губительной змеёй – земли саксонской дьявол,

Небезрассуден ли герой, явившись с войском малым…?

Иль, искренен наш удалец, в час скорбной панихиды?

Иль, замышляет что, подлец, в пример троянской гниды…

Не верю, в герцога слезу над гробом Фердинанда,

Его старатели в лесу, сломили доблесть гранда…

За всё ответит он в свой час – мучительной расплатой!

Познает каждым волоском, печаль моей утраты…

Сейчас разбить его легко…, а что потом? Что дале?

Пока я силой не готов, смять венценосных тварей…

Немного надо потерпеть, длань чёрного саксонца,

Чтоб разом отрубить и длань, и голову уродца!

Сейчас нельзя нам выдавать, жар мстительного гнева,

Иначе, Дортмунда алтарь, пожрёт – вампира чрево.

Смотри-ка Гарольд, он людей оставил за стеною,

Всего с десяток злых чертей теснится круг героя.

Оттона слава, жрёт его, величием надменным…

Ты будешь с радостью встречать хозяина вселенной,

Гордыне царственной чужда, любовь к родным пенатам,

Вся честолюбцу власть нужна, над всем патриархатом!

С Ц Е Н А Х1

Нижний зал Дортмундского замка в трауре. В центре, на высоком

постаменте, накрытое чёрным саваном, в обрамлении множества

пылающих факелов, покоится тело Фердинанда. У подножия,

величественного сооружения, стоит граф Фридрих Брауншвейг,

в окружении особо приближённых рыцарей.

В открывшихся створках, огромных, кованых железом дверей,

появляется фигура Вильгельма Гёльдерлина в сопровождении охраны.

Разрывая тишину лязгом грохочущих лат, они быстрым шагом приблизились

к графу, и его свите. Гёльдерлин, крепко обняв Брауншвейга, и взяв, его под локоть, отвёл в сторону.

В и л ь г е л ь м

С тобою Фридрих я скорблю по юному красавцу,

Попал, наш рыцарь в западню, жестокого норманнца.

Вновь, подползает датский вор, к моим святым пределам,

Клянусь, граф будет отомщён, жестоким, адским гневом.

Вдруг, тишину траурного зала разрывает, пронзительный,

истошный женский крик. Граф и герцог, резко обернувшись,

видят приближающуюся к ним, графиню Брауншвейг,

с непокрытой головой и всклоченными седыми волосами.

Г р а ф и н я

(вкрадчивым шёпотом, тыча, пальцем в грудь герцогу Гёльдерлину)

Вот он, убийца Фердинанда, приполз ехидною чумной,

Извергнув пламя Уриана*, блистает чёрною звездой.

Завёл дитя в уют скабрёзный, коварной ведьмы молодой,

Она, пред сыном и разверзлась, дымящей бездной роковой…

Вильгельм, сверкнув глазами отпрянул назад, машинально схватившись

за эфес своего меча. К павшей, на колени, стонущей графине, подбежали

чёрной стайкой несколько монахинь и, подхватив женщину под руки,

потащили в глубину полутёмного зала. Воцарившаяся тишина, лишь

усугубила и без того напряжённую атмосферу собрания. Гарольд,

ближайший помощник графа Брауншвейга, выхватив меч, громовым

голосом выкрикнул: ”Смерть!” Рыцари, приближённые графа и стражники замка, мгновенно обнажили оружие.

Пятеро охранников герцога, выхватив мечи, взяли в кольцо своего господина. Граф Брауншвейг, крикнув громовым голосом: ”Ворота”, вырвал из ножен

меч, и нервно подёргивая им, двинулся на Вильгельма. Герцог, медленно

обнажив свой клинок, резко и громко скомандовал окружившим его воинам: ”Прочь!”

Б р а у н ш в е й г

(с искривлённым от ненависти лицом)

Нет…, нет…, графиня не безумна, у нас в жилище – сатана!

Пришёл оскалом лицемерным, испить тщеславья гной до дна!

Ты захлебнёшься в нём – мерзавец! Пред божьим, праведным челом!

Я разрублю тебя на части, куски же, брошу псам в прокорм!

Граф, занеся над головой свой меч, бросился на герцога. Вильгельм же,

несмотря на свой почтенный возраст, в сравнении с Брауншвейгом, ловко увернулся от смертоносного удара, сделав короткий шаг в сторону. Сталь смертоносного меча графа, блеснув, скользнула вдоль плеча герцога.

Влекомый тяжестью и неистовой силой, которая была вложена в этот удар, граф, провалился вперёд, обрушив всю силу своей ненависти, на плиту каменного пола, которая, лязгнув, брызнула фейерверком тут же исчезнувших мелких искр. Герцог, резко и коротко взмахнув, клинком, нанёс графу удар по затылку, плоскостью, своего довольно увесистого меча. Брауншвейг, ничком рухнул на пол. Ратное действо закончилось настолько быстро, что никто из присутствующих не осознал до конца всего произошедшего.

Герцог, наступив, тяжёлым, кованым сапогом, на спину недвижимого графа, поднял над головой свой меч. В зале вновь, воцарилась гробовая тишина. Вдруг в открытые уличные двери, сметая на своём пути стражников, ворвались несколько всадников, наполнив пространство траурного зала лязгом железа, и пронзительным запахом пота, фыркающих лошадей.

В и л ь г е л ь м

(обратился к одному из всадников)

Георг, к чему такие страсти, перепугал весь люд честной,

Оставьте зал в Христовой власти, храните Дортмунда покой.

Я буду говорить с народом, ты, спешься, стань подле меня,

Теперь твоя над ним забота, так принимай бразды вождя…

Мечи надеюсь, заблистали во славу герцогских седин?

Я, ни на миг не сомневался, что вы верны мне, как один!

Досадна графа укоризна…, Господь судья его словам,

Ведь в горе, здравой нет границы, коль горе входит, лично к вам.

Прошу покинуть эту залу, всех! Кроме избранных Творцом,

Им должно Фердинанда славу, воспеть пред истинным Отцом.

Вы же, возьмите в день грядущий героя незабвенный свет,

Уходят лучшие из лучших, вверяя нам земли рассвет…

Герцог, убрал ногу с поверженного графа Брауншвейга, указывая своим охранникам, на тяжело поднимающегося Фридриха. Слуги, подхватив

его под руки, вывели из зала. Вильгельм, окружённый плотным кольцом

охраны, из числа уже вошедшего в город отряда, дождавшись, пока все,

кроме священников и монахов выйдут на улицу, презрительно посмотрел на помост с телом покойного Фердинанда, и плюнув, в его сторону, вышел на дворцовое крыльцо.

Небольшая площадь, находящаяся перед резиденцией Брауншвейгов, была заполнена многочисленной и разночинной толпой жителей Дортмунда,

запертых, на примыкающих к площади улицах, тяжёлой кавалерией

Бременских рыцарей.

Вильгельм, широко расставив ноги, и опершись, обеими руками на рукоять

своего меча, острие которого упёрлось в каменное крыльцо, поднял вверх

правую руку. Народ на площади затих.

В и л ь г е л ь м

(громким и твёрдым голосом)

Власть траура и созиданья мой Дортмунд ныне потрясла,

Великий воин покидает, сей мир, чтоб жизнь была светла,

Для верноподданных германцев! За вас он, пролил свою кровь!

В борьбе с уродливым норманнцем – клыком языческих богов.

Я, перед ликом Фердинанда, поклялся вырвать мерзкий клык!

Со срубленной главы норманна, извергшей аспида язык!

Тебя народ мой заклинаю – злым противлением врагу!

Лишь вместе, варварскую стаю низвергнем мы в аида мглу!

А посему, я Дортмунд вижу, подобием – стальной ноги!

Форпостом веры и величья, мне Богом вверенной земли.

Вливая золото, в сей город, и полня, рыцарским мечом,

Пророчу вам удел приора, в войне с коварнейшим врагом.

Саксонская земля не станет, ковром под пяткой сатаны,

Германец гордый, в ней хозяин, до входа в Божьи рубежи.

И мы обязаны всецело, крепить союз святых родов,

Жить не враждою отчужденья, но славой, будущих веков!

Толпа, взорвалась восторженными воплями, мощными грохочущими

волнами покатившись по площади, “Виват Гёльдерлин! Виват Вильгельм!”. Герцог, вложив меч в ножны, быстрым шагом вернулся в траурный

зал замка, увлекая за собой Георга Штольберга.

В и л ь г е л ь м

Я срезал лишь верхушку льдины, теперь власть в Дортмунде твоя,

Начнёшь, с железной дисциплины, жги неустанно бунтаря!

Не мне тебя учить, сам знаешь, чем пахнут власти удила,

Но слишком не усердствуй с казнью, страх – духа злая кабала…

Пусть Фридрих поначалу взвоет, я с ним не стану говорить,

Узнай, с какой он пел змеёю…, иль змеями, всё может быть…

Семью, всех до последней твари, отправь в убогий монастырь,

Его же, за позор регалий, одень на раскалённый штырь.

Я в Кёльн, теперь же отъезжаю, охрану малую возьму,

Отряд тебе весь оставляю, берись немедленно за тьму…

Пока не разбежались крысы, из недр гнилого корабля,

Дождёшься Генриха, отправишь, отряд в родимые края.

А с Фердинандом, всё, как должно, все почести воздай юнцу,

Он есть герой, земли саксонской…, венец, в удел лишь мертвецу…

Дождёмся ль мы такой награды? Как всё ж, дремуч Христа закон,

Кто здесь герои, кто собаки? Смешалось всё в единый ком…

Я Гарольда возьму с собою, он роль свою здесь отыграл.

Народ не чтит таких героев, вонюч – Иуды пьедестал.

Пожалуй, всё, пора в дорогу, так право, тяжко на душе…

Толи устал я быть жестоким, толь, умереть боюсь во зле?

Коль Фридрих вынесет дознанье, чёрт с ним, оставь мерзавцу жизнь,

Хотя…, узнай его желанье, как скажет, так тому и быть.

По мне, так лучше гнить в могиле, чем жить, с иудовым клеймом.

Довольно…, жить захочет гнилью, продлишь позор монастырём.

С Ц Е Н А ХП

Гретхен, очнувшись от глубокого, тяжёлого сна подняла голову и,

оглядевшись по сторонам пришла в ужас. Девушка обнаружила себя,

лежащей на грязном деревянном топчане, в полутёмном сыром подвале,

с небольшим зарешеченным окошком, под самым потолком.

Г р е т х е н

Где я? Зловонная темница, объяла плечи серой мглой,

Дурные шутки царедворцев? Величье, дерзости хмельной?

Да нет, кто ж мог, себе позволить, такое злое мотовство?

Самоубийца иль сам дьявол, пытает отчее тепло?

Не сон, уж точно, тело ломит, как после скачки верховой,

Да что ж такое, в самом деле, кто гневом полнит мой настрой?

Нет силы, закричать истошно, язык, как будто не живой,

В глазах, стоят круги цветные, в ушах, саднящий стон глухой.

Девушка, с трудом поднявшись с топчана, подошла к окованной железом

небольшой двери, и изо всех сил, ударила кулаками по сырым заплесневелым доскам. Тяжёлая дверь, лишь поедала своей неприступностью удары слабых, девичьих рук. Выбившись из сил, Гретхен затихла, прислушиваясь к душной и вязкой, подвальной тишине. Вдруг, где-то вдалеке, послышались еле различимые звуки, напоминающие шарканье ног, по мере приближения, усиливающиеся и, в конце концов, превратившиеся, в тяжёлые пугающие шаги.

Отвратительно заскрежетал, ржавый засов, и дверь, пронзительно заскрипев, медленно отворилась. В комнату, заглянул громадный человек в звериной шкуре, со всклоченной рыжей бородой, и сверкнув, на Гретхен свирепым взглядом, буркнул что-то непонятное себе под нос, и с силой захлопнул дверь.

Гретхен, при виде страшного чудовища, мгновенно отскочила в

глубину подвала, затем, забившись в угол, закрыла лицо руками и зарыдала.

Г р е т х е н

О, Боже мой, никак норманны, знаком мне, грубых шкур покрой,

Взгляд, полный дикости кровавой – услады их, в судьбе земной!

Отец не раз пленял норманнов, жестокость в догму превратив,

Являя людям суд свой правый, расправу Господом прикрыв…

Захвачен замок наш варягом? Но, я не помню битвы шум…

Лишь помню, тяжесть одеяла, от охвативших сердце дум.

Я знаю, в замке есть подвалы с гнетущей чёрной пустотой,

Но с детства я ходить боялась, их леденящею тропой…

Кормилица мне говорила, мол, полон замок злых страстей,

Особо в подземельях стылых, сброд приведений всех мастей.

Со слов её, я лицезрела, дух пращуров, что там парит,

А слухом детским разумела, как цепь кандальная звенит…

Задвижка, с внешней стороны двери, вновь заскрежетала, дверь

отворилась, и в комнату вошёл человек, совсем не похожий на дикого,

косматого норманна. Он был одет в лёгкий кожаный костюм с коротким, изящным кинжалом на поясе. Когда мужчина подошёл поближе, Гретхен разглядела недурное лицо с умными, красивыми глазами, обрамлёнными

чёрным вьющимся волосом. Мужчина, напоминал ей, скорее изнеженных итальянцев, которых она видела превеликое множество, будучи

неоднократно с отцом в Риме.

Н е з н а к о м е ц

(на сносном немецком языке)

Меня зовут, Марчелло Скорци, я житель папских областей,

Простите, нас за эксцентричность, в приёме дорогих гостей,

Увы, мадам, нельзя иначе, условиться с саксонским львом,

Приходится идти на крайность, для торжества Господних догм.

Отец ваш, больно не сговорчив, с владыкой, истинных идей,

Гордыней ратною блистая, пред светом папиных очей…

Он нарушает Божьи нормы, что ж остаётся делать нам?

Бороться этим же оружьем, в отмщение Христовых ран.

Церковнику греметь оружьем, претит писания строка,

А к полюбовным соглашеньям, благословенна, суть Христа.

Вы ж, Божье чудное создание, в мир посланы для дел благих,

Удел ваш, излечить сим благом, от неразумности других.

Мы лишь поможем, отблеск дивный, во мрак невежества внести,

Дабы избавить мир надменный, от крови, алчности и лжи.

А посему, вы здесь сегодня, под дланью Божеских забот,

Но путь тернист, к брегам спасенья, отягощён страданьем ход…

В смирении, вера прирастает, и вам смириться надлежит,

Так, в скором времени, вас снова, отец в объятья заключит.

В противном же исходе дела, боюсь сего обета дни,

Продлятся тяжким испытаньем, норманнской дикой западни.

Г р е т х е н

(поняв в чём дело, спокойным голосом)

К чему епископам оружье? Их сила, в вероломной лжи,

В развалах золотых игрушек, для воинов варварской страны.

С каких времён безгрешный папа, с норманнским заручён мечом?

Их вдохновением кровавым, он без сомненья восхищён?!

Вбивать языческой дубиной, дух Христианского венца?

Помилуйте, но это слишком, для непорочного скопца.

Иль вы забыли, кто пред вами, во тьме предательской сидит?

Я дочь Вильгельма Гёльдерлина! И кровь во мне его кипит!

Вы плохо знаете саксонца, продажный итальянский сброд,

Величью вашему – германцы! Сломали дьявольский хребёт…

Сицилия, рубеж последний, тлетворной Римской суеты,

И ваш удел, вольётся скоро, в пучину адской глубины,

В объятья, чёрного потока – океанической волны!

М а р ч е л л о

(сделав удивлённое лицо)

Что ж, вижу, вы игрок достойный, и цену знаете словам,

Я впрочем, друг – метаморфозы, и уважения к врагам…

А посему, вы не на блюде, до мною видимой, черты,

И понимать должны, что будет, как рухнут зыбкие мосты.

Боюсь, вам участь Клеопатры, не досягаема, теперь…

Варяги – чувственности гранды, тяжёл их страстности кистень.

А в уговорах, нет, поверьте, искусней римских мастеров,

Ведь не прощённых не бывает, под сводом арочных крюков.

Ну, а теперь пора в дорогу, мы объяснились, как могли,

И вам понятна суть исхода, и я узнал…, чем вы больны.

Поверьте, проще так кружиться, по весям вражеской земли,

И безопаснее, ей Богу, хоть и Господь нам – свет в пути.

Марчелло, поклонившись, вышел, оставив дверь открытой. Тут же, на пороге появились два громадных норманна, и одетая в чёрный балахон, горбатая, сухонькая старушонка небольшого роста. Её волосы, слипшиеся от грязи, и свисавшие чёрными верёвками, до самого пояса, почти полностью скрывали сморщенное, старческое лицо, но Гретхен всем своим, трясущимся от ужаса существом, ощущала довлеющий над нею, проникающий в самое сердце тяжёлый, неотвратимый взгляд. Девушка, забившись в угол, грозно выставила перед собой, маленькие грязные кулачки. Старуха хрипло расхохоталась, хлопнув от восторга себя по бёдрам. Мужчины недовольно хмыкнув, подступили к Гретхен. Один из них, схватил бедную девушку в охапку, другой, зайдя ему за спину, поймал

распущенные волосы Гретхен, и с силой потянул на себя. Подвал наполнился диким, пронзительным визгом пленницы.

Старуха, кряхтя и что-то приговаривая, достала из под подола юбки, маленькую кожаную фляжку, открыла её, и надавив девушке на подбородок, влила содержимое ей в рот. Гретхен, в тот же миг обмякла, и прекратив, всякое сопротивление, обрела безучастное ко всему происходящему выражение лица.

С т а р у х а

(низким скрипучим голосом)

Всё ж, вредное германцев племя, сопля, а кажет кулачок,

Видна в ней Одина закваска, но телом – вяленый сверчок.

Да все они, Имира* дети, от Аска* с Эмблей* рождены,

Ослабли во Христовой клети, забыв про Мирдгарда*дары…

Ещё прапрадед мой – воитель, о Сигвиде легенды пел,

Как сей великий предводитель, над здешним берегом радел.

Над всей землёй его драккары, летали, сея жизнь и смерть,

А вёл их, Один* одноглазый, орланом облетая твердь.

Ну, всё, что рты поразевали? Набросьте, на неё мешок,

Верёвкой рученьки связали? Я лёгкий ей влила квасок…

Стемнело, можно отправляться, к утру до берега дойдём,

Вы ж, предков полнитесь бунтарством, питаясь бабкиным враньём.

Связав полусонной пленнице руки, и набросив на неё грубый,

рогожный мешок, один из мужчин, взвалил ношу на плечо и все трое,

спешно \вышли из затхлого подвала.

С Ц Е Н А ХШ

Гретхен, услышав нудный, тягучий скрип, и ощутив, лёгкое покачивание, приоткрыла глаза. Её взору предстали низкие, чёрно-белые облака с небольшими проталинами, ярко синего неба. Приподняв, голову, она увидела перед собой, могучие мужские спины, монотонно сгибающиеся, то вперёд, то назад. Над ними же, возвышался огромный, до предела натянутый попутным ветром, квадратный полосатый парус. Гретхен, сразу же поняла, что находится на норманнской драккаре. Она лежала, на сыром и грязном мешке со связанными,

до боли затёкшими руками.

Ноги её, также были опутаны верёвкой. Пробежав, по её нити глазами, она увидела группу людей со скорбными лицами, в серых холщёвых одеждах, находящихся от неё, на приличном расстоянии. Их руки, по-видимому, тоже были связаны, но за спинами. Пленников, было семь человек, три женщины и четверо мужчин, один из которых, как ей показалось, не спускал с неё, восторженных глаз. Вдруг за головой Гретхен, раздался до боли знакомый, скрипучий голос омерзительной старухи.

С т а р у х а

Проснулась, дерзкая зверушка, этак, проспишь весь карнавал,

Коль надо что, шепни мне в ушко, уладим мы твою печаль.

Да не стесняйся вечной бабки, теперь ты, под моим крылом,

До окончательной развязки…, узлов затянутых в былом.

Гретхен, вытянув вперёд руки, умоляюще посмотрела

на старуху. Та, что-то буркнула, стоящему возле пленников,

бородатому викингу. Он неторопливо подошёл к девушке и лёгким

движением, сдёрнул с её рук впившиеся в нежную кожу оковы,

засунув, короткую верёвку себе за пояс. Вопросительно посмотрев

на старуху, и получив одобрительную отмашку рукой, рыжебородый

великан, удалился на своё место.

С т а р у х а

(вновь с едкой хрипотцой)

Неужто все твои желанья? Я столь воды в тебя влила,

Не подмочи своим упрямством, побед – саксонского двора…

Терпи тогда, уж скоро встанем, под берег, близится гроза.

Беречь, велел тебя хозяин, коль нам, не в тягость голова.

Лодка, шла вдоль берега, он виделся Гретхен тонкой, еле заметной

линией за левым бортом, скрипящей, раскачивающейся ладьи. Небо,

на глазах превращалось в низкий и тяжёлый туман, пронизываемый

сверху до низу, яркими вспышками рваных молний. Гребцы изо всех сил

налегали на вёсла. Роллон, громко и грубо подгонял их, пытаясь поскорее

достичь спасительной бухты.

С Ц Е Н А Х1V

Малая дружина Вильгельма Гёльдерлина, въехала в широкие ворота

Кёльнского замка. Кавалькаду рыцарей, радостно встречали

доброжелательные обыватели.

В и л ь г е л ь м

(обращаясь, к последнему из своих, особо преданных соратников,

графу Генриху Цвейгу)

Ну, слава Богу, Кёльнский люд, смиреньем жив отрадным,

Хотя, и здесь витает блуд изменников отвратных…

Быть может так, и быть должно, на ниве доли властной,

Чем зубы крепче и острей, тем лик любви, прекрасней.

Г е н р и х

(улыбаясь)

Боюсь, что в Кёльне, не сердись, ждёт бойня, посерьёзней,

Мечом, увы, не обойтись, в сей колыбели Божьей.

На штурм пойдёт епископат, он здесь осел всей мощью,

Их языки хоть не булат, но рвут железо в клочья!

Тебе ль неведом, сей язык в клешнях благого спрута?

Их меч святой – Господень лик, а с ним, сражаться глупо.

В руках умелых, он страшней, кровавого потопа,

Умыли ж, Генриха* в дерьме…, без крови и без пота…

Слова, и все из Божьих уст, не кладезь ли харизмы?

Поющей сладко, как Прокруст, под мессу вечной тризны.

А долго ль бог тот пропоёт, один Господь лишь знает,

Что делать, коль для нас с тобой, сей свет, не досягаем…

Жрецам лишь слышен Божий глас, в святом уединении,

Он шепчет, кто и где погряз, в греховных преступлениях.

Сколько землицы отхватить, сколько продать заблудшим,

Кому макушку отрубить, кому венец отпущен…

В и л ь г е л ь м

(улыбаясь)

Да ты – чистейший еретик! С огнём, мой друг играет…?

Нет…, вправду хорошо, что в нас, глас Божий не влетает.

Могу представить, чтоб Он мне, сейчас шептал на ухо,

Режь бесов влезших в божий хлев, от уха и до брюха!

Оба громко расхохотались.

В и л ь г е л ь м

Ты Генрих прав, в том и беда, погрязла вера в страсти,

Двурушники святого дна, длань тянут к высшей власти.

В сём корень зла – имперских дней, а может и столетий.

Не Бог, глашатай слухачей, их бог – в златой монете…

Давай заедем в монастырь пред дружеским визитом,

Хочу взглянуть в глаза людей, кто верой жив, не свитой.

С аббатством местным я давно, в бескомпромиссной дружбе,

Ему плевать на мой венец, я ж, крут с его оружьем.

Он, смелый, честный человек, что может быть ценнее?

И в толковании догм стратег, и в спорной, властной теме…

Хочу услышать от него, чем ныне дышит святость,

Суть правды скрыта глубоко, вверху лишь – яда сладость.

Оставив лошадей, оружие и охрану у ворот монастыря, Вильгельм

и Генрих вошли внутрь небольшого монастырского двора.

Из дверей серого, невзрачного здания вышел монах. Священнослужитель, выглядел гораздо старше своих немолодых гостей, толи в силу чёрного

одеяния, толи от множества морщин, избороздивших его лицо.

А вот глаза, напротив, являли необыкновенную чистоту, излучая яркий, бирюзовый свет.

Он подошёл, и широко улыбнувшись, поздоровался с Вильгельмом,

Герцог, представил ему Генриха. Монах назвался Симеоном.

С и м е о н

(приглашая гостей в свою обитель)

Давно Вильгельм ты не бывал, в моих святых владеньях.

Нет силы, верный свой кинжал оставить без движенья?

Ну, а вообще, я рад, мой друг, тебя сегодня встретить,

Кто знает, свидимся ль ещё, на этом чёрном свете…

В такой дали ты от меня, несёшь свой крест тяжёлый,

Но вспаханная им стезя, здесь отдаётся стоном.

Мне стон сей, душу рвёт впотьмах, и праведному братству,

И нас, ввергает в жуткий страх, и блудней христианства.

Как будто ты, и впрямь решил, объять и власть и веру?

Сверкая ревностно мечом, направо и налево!

Ты папе объявил войну? Рим полнится смятеньем,

Имперский верх пророчит тьму грядущего забвенья…

Мне думалось, мы в прошлый раз, с тобою разрешили,

Что власть и вера – берега, меж бездной, с адской пылью.

Над нею есть, священный мост, он – разумом зовётся,

Господним разумом мой друг, под чуждым, нить та рвётся.

В и л ь г е л ь м

Вновь ты завёл свой прежний гимн, откованный позором,

Да, я обычный христианин, с грехами, в том нет спору.

Но я, и не пытаюсь влезть на трон в безгрешном Риме,

А сутью адской я давно, увяз, в кровавой тине…

И мне плевать на веры власть, иль на безверье власти,

Я смертный воин, я солдат, пусть с духом адской страсти!

И мне не страшен мой удел, что в том, что в этом мире,

За землю я всегда радел, в ней, спят мои – кумиры!

А посему, пока живу, мой меч, лишь гость для ножен,

Псевдо святому воровству, он будет портить кожу!

Я не позволю им содрать, с земли германской шкуру,

Но сам Сицилии воздам – страстей саксонских бурю!

Я не дошёл пока умом, до монастырской кельи,

Что делать, значит, разум мой, витает грешной тенью.

Господь рассудит скоро нас, в чём – истинное бденье,

Мечом вбивать Его завет, иль порицать – безверье…

Нет, право времени, прости, пускаться в рассужденья,

К тому ж, бессмысленны они, при нашем положении.

Ты лучше бы, поведал мне, в чём Римское смятенье?

Климент*, иль Урбан*, ближе к дням святого восхожденья?

Там истинно борьба идёт, в пример для подражанья,

Что я, пред мощью двух столпов – святого воздержанья?

Пред их личиной, меркнет блеск, от моего оружия,

Там пышет смрадом весь букет, бесовского удушья!

С и м е о н

Вильгельм, прошу, не рви мой дух, тяжёлым откровеньем.

Ты прав, в сём боль моя и страх, и чувство помутненья…

Идём раскольничьим путём, неумолимо в бездну!

Властолюбивым кистенём, круша догматов песню!

Похоже, Урбан одолел, тщеславного Климента*,

Не знаю, чем он преуспел, злой силой, мглой навета…

Претит мне эта суета, святейшего престола,

От дум же, пухнет голова, в предчувствии раскола.

Так если б, передел точил, лишь папские владенья!

Он, всю империю затмил, междоусобным тленьем.

А ты лукавишь предо мной, пытаешь, кто в фаворе,

Ветров, губительной пургой несущих людям горе!

Мне показалось, повар ты, чудовищной закваски,

Если ошибся, извини, а нет…, претят мне маски…

Ты знаешь, я ведь не боюсь, ни смерти, ни забвенья,

А потому и жить стремлюсь, с беспечным откровеньем.

В и л ь г е л ь м

Однако нечего сказать, картина впечатляет,

Знать Урбан, принялся скакать, я ж, путь ему ровняю?!

Спасибо, в этом хоть польстил, избавил от Климента,

Такую роль в возне светил, почту за комплименты…

Нет, ты, конечно, преуспел, в предположеньях смелых,

А я могу предположить, ты – меч в руках умелых.

Вильгельм возможно, груб и прям, порою даже вспыльчив,

Но не приспешник он червям, в лжеправедном обличии.

Вильгельм, рубеж не пересёк, неписаных законов,

Ты разве, за общенья срок, не распознал мой норов?

Честь Гёльдерлина, вот мой – флаг! Всё остальное – время!

В котором, я его несу, своё лишь славя – стремя!

И как бы ни был он тяжёл, поход в земном пространстве,

Оттона я верну престол, имперскому всевластью.

И Рим, как прежде присягнёт германскому началу,

А нет, к аида дну пойдёт, центр папского причала!

Ты прав, он перестал служить, Христову разуменью,

Иных там истин глаз горит, взывая к разрушенью…

И вонь, из злобного гнезда, слышна теперь повсюду,

Знать вправду подошла пора – охоты на Иуду…

С и м е о н

Как, ни разнятся игроки, исход один – всевластье!

Значит не зря, плетут венки для вдовьего ненастья….

Беда не в том, что властный жезл, дитя кровавой славы,

А в том, что смертен алчный раб, священной Римской дали.

Ты извини меня Вильгельм, что честь твою унизил,

Но право рад я, что прозрел дав ход, жестокой мысли.

А если до конца блистать, безумным откровеньем,

Тебя, с Климентом я связал…, союзным соглашеньем…

Конечно, дьявольский альянс не плод моих сомнений,

Весь Кёльн, сей правдой, зачумлён…, от Римских заключений.

Епископат корнями здесь, а посему, здесь, правда,

Ну, а народу с властных уст, во благо, и кувалда…

В и л ь г е л ь м

(удивлённо)

Ты слышал Генрих? Чудеса…, ушам своим не верю,

Как видно обошли меня, святою тайной дверью.

Но для чего? В чём смысл игры? Ведь я им, костью в горле!

Мои смертельные враги, мне предлагают долю?!

С и м е о н

(озабоченно)

Вильгельм, тогда и я слепой, в том, что сейчас творится…

Пожалуй, за твоей спиной, бес пакостный кружится.

Лишь сам ты, друг мой разберёшь, беду своих успехов,

Кто-то из них нащупал брешь, в твоих стальных доспехах…

Средь наших прихожан есть Курт, сапожник, выпивоха,

В сапожном ремесле не плут, а в остальном – пройдоха…

Он мне поведал разговор, двух ратников в пивнушке,

Конечно глупость, чистый вздор, но что-то было в кружке…

Меж ними спор возник хмельной, чуть было, не до драки,

Один кричал Вильгельм – герой! Другой – с хвостом собаки.

Тот первый, с пеною у рта, кричал – он не подкупен,

Дружок же едко промычал – бесценен, гнёт разлуки.

В и л ь г е л ь м

(изменившись в лице)

Ты понял Генрих, что-нибудь, из этого абсурда?

А я вот чувствую душой, упрёка голос судный…

Прощай мой добрый Симеон, спасибо за науку,

Дай, обниму, а то и впрямь…, ждёт вечная разлука.

Герцог, повернувшись, быстрым шагом направился к выходу.

Генрих, кивком головы попрощавшись с монахом, поспешил вслед

за Вильгельмом.

Г е р ц о г

(вскочив в седло)

Домой! Сквозь Дортмунда врата, чиста, быть может, плаха?

Жаль, не дождался я суда, над вероломным графом…

Помыслить даже не могу..., страшнейшей из догадок,

Намёк же, разрывает мозг, злой истиной разгадок.

Прав Симеон. В пылу страстей, я бдительность утратил,

Оставил в замке два меча, да бабские ухваты…

Нет, это выше моих сил в порыве осмысленья…

Единственный оплот души, оставил не съедение!

С Ц Е Н А ХV

Тихая, неприметная бухта побережья Северного моря. Глубокая ночь.

У огромного костра беззаботно пирует немногочисленный отряд викингов,

дико хохоча и жестикулируя, они жарко обсуждают, свои ратные подвиги,

не обращая, никакого внимания на пленников, сгрудившихся кучкой под раскидистым могучим ясенем. Изрядно потрёпанное войско, расслаблялось обильными возлияниями, после удачного набега на германские земли. Кто-то ругался, доводя спор, до кулачного боя, кто-то мычал непонятные, заунывные песни, а кто-то просто спал, напившись до бессознательного состояния.

Более трезвые и благодушные, прицеливаясь швыряли в пленников, под дружный хохот соплеменников, обглоданные кости, от наполовину съеденного молодого бычка, вывезенного из какой-то разграбленной деревушки, стоящей на Везере. Лишь два человека из всего отряда, прибывали в трезвости и нескрываемом напряжении.

Это были, предводитель викингов Роллон и итальянский посланник Марчелло Скорци. Ураган на море понемногу затихал, кое-где на небе, через непроницаемую черноту облаков, бусинками проглядывали блёклые звёзды.

Горбатая старуха, крутилась возле недоеденного бычка, отрезая коротким ножом, кусочки мяса, при этом, грубо ругаясь с подвыпившими воинами,

которые норовили ухватить её за ногу, или длинную чёрную юбку. Истошно хохоча и кривляясь за горбатой бабкиной спиной, они демонстрировали неприличные жесты. Старуха же была увлечена заботой о Гретхен. Девушка видимо пришлась ей по нраву. Кусочки поджаренного мяса, она обрезала для неё.

М а р ч е л л о

(обращаясь к Роллону)

Не по душе мне буйный праздник, к чему беспечный балаган?

Наверняка летит за нами отмщенья грозный ураган…

Свирепей мужа я не знаю, в германской, северной земле,

Сам чёрт его устами лает, в любом он властен рубеже.

Ты жизнь оставил фаворитке, дух твари в ад уже летит,

Спасаясь от ужасной пытки, сквозь твой подземный лабиринт.

Он вырвет из неё зубами суть вероломной западни,

В которой, овцами мы станем, коль не очнутся дикари!

Р о л л о н

( криво улыбнувшись)

Что, гнусом взвыл? Поборник чести, обделался в преддверии мзды?

Тебя он точно обезглавит, лихим копытом сатаны!

Твой страх, твой – враг! Ты это знаешь? Сам себя гонишь в смертный плен,

Придумали себе фантомов…, и свет вам – жуть, и мгла вам – тлен…

Кто рвёт сейчас твоё сознанье? Глаз Божий? Дьявольский пятак?

Ты на груди пригрев распятье, душой, лелеешь адский мрак!

Смешали всё, церковной ложкой, жрецы библейской западни,

Чем лучше вы, с кровавой сошкой, волков оскаливших клыки?!

Запутались в своих догматах, кумир – один, глашатых – тьма!

И каждый призванный Им – папа, великий Господа слуга…

Идёте воевать соседа, под нимбом благостной звезды,

А как сосед, вам кровь пускает, так, козни злого сатаны…

Сам человек, и Бог, и дьявол, в силках насмешницы судьбы,

Коль честен ты, блестишь забралом, а нет, ждёшь с ужасом беды.

А вы, писаньем потрясая, друг друга рвёте на куски!

Во имя Господа скрижалей! В чём тогда, сила сатаны?!

В кровищи по уши увязли, своих же братьев и сестёр,

Не Божьи вас волнуют дали, а властной зависти – топор!

Не видим, он в руках убийцы, а посему – не победим,

Нельзя бороться с пустотою, пьянящей, лживостью картин…

У нас один с богами идол – меч и просторная ладья,

И смерть встречаем, мы открыто, без истин вашего вранья.

Я даже рад познать Вильгельма, в открытом яростном бою,

Я уважаю в нём мужчину, себя же в низости корю…

Мои товарищи свободны, от вашей вязкой болтовни,

Иди, направь их меч на подвиг, Христовым гневом припугни,

Чтоб кровь норманнскую пролили, за римского клопа живот,

Который из словесной гнили, паучью нить свою плетёт…

Претит им лживый глас насилья, они богов хранят в себе!

Ты обещал им золотые?! Плевать им, в чьей они руке!

Без лицемерного синода справлялись мы в лихих делах,

Наш золотой запас – свобода! В ней наша жизнь, и в ней наш прах!

Роллон, не на шутку разойдясь, заставил своим гневным тоном, немного притихнуть разгулявшуюся пирушку. По полупьяному собранию викингов, побежал недовольный ропот. Старуха насторожилась. Подбежав,

короткой мышиной перебежкой к Гретхен, села перед девушкой на

корточки и, пристально посмотрев ей в глаза, зашептала.

С т а р у х а

Ну что прынцесса, оклемалась? Грядёт сурьёзный оборот…

Коль Роллон обретает ярость, мне ясным видится исход.

Есть у тебя для бега силы? Нет…? Чисто вяленый сверчок…

Что ж, делать мне с тобой ленивой…, ведь берег Датский, так далёк…

А до Руана и подавно, живой тебя не довести,

Что-то совсем ты расхворалась, принцесса северной земли.

Как быть? Нет, надо торопиться, иначе ловкий срок уйдёт,

Пришлась ты по душе мне птичка, но столь с тобой, лихих хлопот…

Эх, мужичок нам нужен бравый, чтоб в силе был и красоте,

Однако, энтот вон, кудрявый, как он, по нраву ли тебе?

Глаз голубых с тебя не сводит, так и сверкает бирюзой,

Взгляд искренний…, такой не бросит, скорей простится с головой.

Гретхен, измождённым взглядом посмотрела на старуху, затем на

белокурого кудрявого юношу, сидящего неподалёку, и действительно

не сводящего с неё глаз, Старуха, взглянув на Роллона, и убедившись,

что за ними никто не следит, вновь принялась причитать.

С т а р у х а

Знакомо мне, поганцев племя, до самых кончиков волос,

Влюблённый он в тебя – безмерно! Надо использовать сей спрос.

Я с ног твоих, верёвки срежу, сиди тихонько ни гу-гу…

Жди богатырских рук невежды, держись за них, в глухом лесу.

А там, по ходу будет видно…, возможно, кинутся искать,

Но долго думаю, не станут…, в лесу хребты свои ломать.

Я поведу вас по чащобе, во мне горит, кошачий глаз,

Сведу в надёжную трущобу – болот отвратных, скрытый лаз.

Старуха, едва заметным движением, освободила ноги Гретхен от

верёвки, соединяющей её с остальными пленниками, и тут же

по-лягушачьи прыгнула к белокурому юноше, с интересом наблюдающим,

за бабкиными перемещениями по поляне. Старуха, буквально на мгновение приблизила свою голову к его уху, и в ту же секунду, отскочив назад,

торопливо посеменила к уже, бурлящему негодованием, разгорячённому

воинству норманнов.

Осторожно вытянув, из-под одного, совершенно пьяного викинга

короткий меч, ловко сунула его под подол и, обежав вокруг,

горланящей, на все лады толпы, вернулась в стан пленников. Юноша,

тут же вскочил на ноги, и в молниеносном броске долетев до ошеломлённой такой дерзостью Гретхен, схватил её на руки, и они исчезли за могучим

стволом ясеня, за которым, их уже ожидала, потирающая руки старуха. Оставшиеся пленники, догадавшись, что произошло, плотно прижались

друг к другу, закрыв, образовавшуюся в их круге брешь. Разбушевавшиеся

не на шутку варяги, обступили со всех сторон перепуганного итальянца,

бросая ему в лицо, злые упрёки и брань.

Р о л л о н

(подняв правую руку вверх)

Довольно лаяться без меры, решим спокойно на кругу!

Кто за отход на датский берег, ступайте к жаркому костру.

А кто в Руан, за золотишком, стоять останьтесь круг меня,

На большинстве и есть решенье, в походе будущего дня…

Вся масса норманнов*, тут же двинулась в сторону костра, ругаясь

и строя рожи итальянцу. Более одарённые, чувством юмора,

поворотились к нему задом и спустив штаны, взялись хлопать себя

руками по голым ягодицам, под всеобщий восторг, грохочущий над

берегом, невообразимой какофонией звуков. Итальянец, вытерая,

рукавом вспотевший от напряжения лоб, зло сплюнул в землю,

и скользнул взглядом в сторону пленников. Глаза его, неестественно

округлились, загоревшись, огнём неистовства. Он выхватил из ножен

меч, и подбежав к кучке сгрудившихся перепуганных людей, дико заревел.

Сбежала…, мерзкая девчонка, как вы посмели промолчать?!

Всех лютой изрублю сноровкой! Заставлю языки сожрать!

Куда бесовка побежала?! Не доводите до греха…

Свинья, ты завизжишь сначала, я развяжу твои уста…

Марчелло, угрожающе занёс над мужчиной, сидящим к нему ближе всех,

свой меч, но подбежавший к взбешенному итальянцу Роллон, наотмашь

ударил его кулаком по голове. Итальянец, от неожиданного и сильного

удара, как подкошенный повалился на землю. Пленных германцев, окружила гудящая, толпа викингов с мечами наперевес и тлеющими головешками

из костра. Роллон, вонзив в землю не понадобившийся меч, широко

расставив ноги, заслонил собою пленников, и вытянул вперёд правую руку.

Р о л л о н

( твёрдым голосом)

Оставьте пленников в покое, взгляните лучше на себя,

Азарт беспечного застолья затмил разумности края!

Восславьте Одина, что овцы оставили наш царский пир,

А не Вильгельма крестоносцы лишили вас безмозглых дыр…

Двоих, в дань пьяной заварухе, пожрал непроходимый лес,

Нет, и всевидящей старухи…, видать её руки замес…

Блудить в лесу сейчас нет смысла, да и в пленённых смысл пропал,

Теперь в цене приспешник римский, с ним и закружим карнавал.

Свяжите гниду крепкой вязкой, он право, ценный золотник,

Я даже рад такой развязке, от планов тех – гнильём смердит…

Германцев этих, мы отпустим, их твёрдость мне благоволит,

Я уважаю, статус чести, а в них он, пламенем горит!

Послышалось, недовольное бурчание и ропот, несколько протрезвевших

соратников Роллона.

Р о л л о н

Как я сказал, знать так будет, здесь, моё слово прежде всех,

Кого же от решенья мутит, пускай мечом оспорит верх.

Если не будет претендентов, тогда берёмся за весло,

На Данию! Средь волн и ветра скажу вам, что на ум пришло…

Хотя…, развею недовольство, открою истину теперь,

Руана золото дождётся, нас и без Бременских затей.

Сейчас Руан нам не под силу, я это чувствую нутром,

Нас ждут там…, это мне не мило, с коварством франка я знаком.

Успех же наш всегда являлся, плодом – внезапного броска,

Лишь он гарант побед норманнца, в нём, прибыли златой река.

А договоры с этим братством, несут лишь благодать беды

Единоверцев, рвут на части, что им, язычников хребты…?

Им надо нашими руками, воздвигнуть свой кровавый рай!

И осветить его кострами, сжигая плоть норманнских стай.

Инакомыслие неволит, священный Римский монолит,

Языческой скрепляя кровью, в основе лопнувший гранит.

Немного надо отдышаться, в родных краях, и лишь потом,

Вцепиться в сытое их братство, сморённое глубоким сном.

Марчелло в этом нам поможет, он знает, где телец сей спит,

Сведёт во чрево царской ложи, через охраны лабиринт.

С германцев срежьте паутину, пусть доедают нашу снедь,

И славят своего кумира, чтоб он продлил их срок, терпеть…

Христос укажет им дорогу, к родным местам – благой звездой,

А нет, знать сатана двурогий, сожрал, весь звездопад благой…

Двое норманнов, срезали верёвки с пленников и, присоединившись

к сотоварищам, принялись собирать, разбросанные вокруг костра,

свои нехитрые пожитки. Освобождённые люди, не понимая, что

происходит, ещё сильнее прижались, друг к другу. Роллон, вложив

меч в ножны, видимо зная, несколько слов по-германски, посмотрел

на них, усмехнулся и, буркнув что то, указал пальцем на небо.

Затем резко повернувшись, поспешил вдогонку, за уходящим к берегу

хаотично растянувшимся отрядом своих соратников.

(Норманнская драккара, рассекая морские валы, взяла курс на Данию)

Р о л л о н

(рассуждая, вслух на корме)

Что же задумала старуха? К чему ей тягостный побег?

Есть и на ведьм своя проруха? Нет, я в её задумках слеп…

Ведь знала старая плутовка, что мы не станем их искать,

Хотя бывал я в царстве топком, где скрыта колдовская гать…

Не зря колдунья испарилась, забрав, заложницу с собой,

В заложнице была – могила, для нас в Руанской кладовой.

Вот и подумайте, что значит, коварных пленников побег,

Восславьте Одина за бабку, она стреножила наш бег.

Я верю сумасбродке ловкой, её премудрость велика,

Она живёт уже так долго…, столетье, может быть века…

Я был сопливым мальчуганом, она, в такой же вот поре,

Нас время медленно съедает, она ж, как камень на воде.

Наидревнейшие легенды, все мифы, в бабкиной главе,

Богов и конунгов заветы, как меч в старушечьей руке,

И христианские догматы, для бабки не безликий шум,

Все ей открыты постулаты, как древу сокровенных рун.

Всё ж в голове – величия сила, нет мощи большей на земле,

И меч, и ясеня дубина, пред ней, ничтожны в сей игре…

Урок нам от старухи братцы, недаром – вечною слывёт,

Но лучше, поодаль держаться, от ласковых её забот…

С Ц Е Н А ХV1

Дортмунд. Отряд Вильгельма Гёльдерлина, на разгорячённых лошадях,

галопом ворвался в ворота Дортмундского замка. Достигнув, резиденции Брауншвейга, герцог, спрыгнув с лошади, быстрым шагом, раздавая на ходу команды, направился в рабочую комнату бывшего хозяина. Дойдя до

камина, он от усталости и напряжения свалился в стоящее рядом с камином кресло. Вслед за ним, вошёл Генрих Розенберг, затем вновь, вышел из комнаты, нетерпеливо высматривая, вызванного Георга Штольберга. В комнате царила тишина, нарушаемая, лишь потрескиванием горящих в камине поленьев. Вильгельм, не отрывал от пляшущего огня, тревожного взгляда. Вошёл Георг. Герцог, молниеносно перевёл взгляд на него. Граф подошёл к Вильгельму, и положив руку ему на плечо.

Г е о р г

Недоброе мой друг известие, похоже, Гретхен в замке нет.

Из Бремена уж прибыл вестник, и подтвердил мерзавца бред.

Когда я начал с ним разборы, подумал, он сошёл с ума,

Но после Бременского вздора, всё стало на свои места.

Всех лучших я отправил в Бремен, на поиск дочери твоей,

Отправишься за ними следом? Иль хочешь правду до корней?

Граф, жив ещё…, но на исходе, перестарались палачи…,

Сам будешь говорить с отродьем? Иль мне дашь довернуть ключи?

В и л ь г е л ь м

( в бешенстве, вскочив с кресла)

Не провоцируй разум здравый! Не рви мне сердце! Говори!

Что изрыгнул сей пёс лукавый?! Всё по порядку изложи!

Какие корни, мрак впотьмах?! Что хуже правды?! Не томи!

Иначе, я повергну, в прах! Все краски дортмундской земли…

Вильгельм, пытаясь овладеть своим гневом, снял широкий поясной

ремень с закреплённым на нём мечом, и со всего маху швырнул от

себя в сторону.

Г е о р г

(побледнел, но голосом остался по-прежнему спокоен, и твёрд)

Твоя жена…, порукой стала, для графа в Бремене, с весны.

Через неё проникли в замок, норманны, и Климента псы.

Со смертью Фердинанда, Фридрих, лишился в Бремене плеча,

Плеча с рукою беспощадной, им вскормленного палача.

Сам понимаешь, после свадьбы, ты должен был покинуть мир,

Но к счастью смерть разбила планы, что вероломный плёл сатир.

Ну а норманны – стяг разбоя, народ коварнейший во всём,

Лаура ведь норманнской крови…, но с жалом, сицилийских догм.

Вильгельм, бессильно опустившись в кресло, обхватил голову руками.

Г е о р г

(с упорной безжалостностью)

Есть у неё любовник – Роллон, норманн, из Дании пришёл,

Он не Лаурой очарован, разбойной мздой, весь брег оплёл…

Где встретились они, не знаю, но в Бремен подлый гнус входил,

Когда на Везере* драккарой, набеги подлые чинил…

В твой замок вхож был через нору, в подножии крепостной стены,

Ведёт она в подвал глубокий, под башню – царственной четы.

Когда ты в Дортмунд торопился, в ту ночь он Гретхен и забрал,

Дослушай всё, чем я томился, потом и выберешь подвал,

Где истина и ложь сокрыты, где враг твой, и твоё дитя,

Блуждают по лихим орбитам – властительного бытия.

Всему глава, Климент проворный, он метит в папское седло,

Саксония – оружье вора в отправке Урбана на дно.

А посему, сейчас для Гретхен, опасность смерти не грозит,

Ты ему нужен, с войском крепким, ждать надо, прихвостней визит.

Клемент давно искал поддержку, в германской, северной земле,

Иль ты забыл тот стон безгрешный, отца, в своей стальной петле?

И, как я понял, он простился, с весьма встревоженным лицом,

Я говорю довольно мягко…, лица ведь, не было на нём…

И всё ж, нашёл Климент опору, в обласканном тобой краю,

Но к счастью нет враждебной своры, один был Фридрих в том строю.

С хищеньем Гретхен, он не связан, Лауру – викинг совратил,

Здесь снова римская зараза…, являет свой коварный пыл.

Для Гретхен стал он испытаньем…, по крайней мере, до сих пор,

Владеешь ты её дыханьем, меч – не решит, со смертью спор.

Куда несёт её драккара, не знает Фридриха язык,

Да и не может знать, был тайным, сей ход, Климент ведь многолик…

Прости Вильгельм, но эту тайну сам из Лауры вынимай…

Приказ я не давал к дознанью, но и свобод урезал край.

Я сомневаюсь, что поведал ей Роллон тайные пути,

Границы ж моря беспредельны, варяга сложно там найти…

В и л ь г е л ь м

(поднявшись из кресла)

Ну что ж, всё ясно до предела, грехи отца – смывает дочь…

Где меч мой? Да, спасибо Генрих. Позор кто смоет? Тоже дочь?

Прости Георг, за приступ гнева, не совладал с гордыней злой,

Я в скорби отправляюсь в Бремен, кипя расплавленной смолой!

Г е о р г

Прости, но полагаю гневом, проблемы с Гретхен не решить,

Здесь нужно действовать с прицелом, один лишь раз, нам должно бить…

Возьми меня, поход ведь срочный, я для тебя на всё готов,

Ведь Гретхен, тоже мне, как дочка…, и я лишен от боли снов…

В и л ь г е л ь м

(спокойно и твёрдо)

Нет, нет Георг, удел твой – Дортмунд, и без того ты порадел,

Со мною Генрих, он хоть скромен, но головой, всегда владел.

Наказ мой, остаётся прежним, сбей в Дортмунде стальной кулак!

Готов будь, выступить немедля, как от меня получишь знак.

Вильгельм, быстрым шагом вышел из комнаты. Генрих, обняв Георга,

последовал за герцогом.

С Ц Е Н А Х VП

Ядовитый туман, поднимающийся с топкого, лесного болота, скрывал, полупрозрачной, белесоватой дымкой, две человеческие фигуры, осторожно передвигающиеся, по предательски хлюпающей тверди, готовой в любую секунду, разверзнуть перед непрошеными гостями свою зловонную западню. Сгорбленная старуха, нашёптывая, что- то невразумительное под тонкий, крючковатый нос, крадучись ступала впереди, время от времени ловко перескакивая с одной едва заметной кочки на другую. За ней, те же манёвры проделывал и молодой мужчина с девушкой на руках. Левая рука Гретхен, повисла безжизненной плетью над обхватившей её тело, мощной рукой мужчины. Голова же, с распущенными волосами, лежала на его груди, поддерживаемая могучим предплечьем. Юноша, несмотря на атлетическое телосложение, и недюжинную физическую силу, всё же заметно устал.

С т а р у х а

(оглянувшись на него, проскрипела каркающим голосом)

Как ты несёшь её – дубина! Ручонка свесилась к земле,

Как будто просится в могилу, дразня теплом небытие.

Не провоцируй болотину, перехвати дитя крыло,

Прошли почти, гнилую тину, уж скоро гати полотно.

Мужчина, приостановившись, перехватил руку Гретхен, и ещё крепче

прижал девушку к себе.

С т а р у х а

Как тебя кличут-то – убогий? От страху, что ли онемел?

Сколько идём, лишь шум осоки, иль немтыря мой дух пригрел?

И как же ты, такой детина, в полон жестокий угодил?

Иль храбрый лишь с подружкой милой, под россыпью ночных светил?

Исчадье везерского ила…, как всё же вреден ваш народ!

Со всех сторон, ему могила, а он, набрал водицы в рот.

Да чёрт с тобой, с немым ловчее делишки чёрные вершить,

К чему вообще язык злодею, сподручней без него грешить.

М у ж ч и н а

(недовольным, низким голосом)

Я не исчадье, я лишенец…, был на деревне кузнецом,

Зовут Вильгельм…, из рода Ленцев, что говорить, коль всё в былом.

Если б, не эта королевна, давно бы почивал на дне,

Чем ладил, чёрные делишки, хоть здесь, хоть в чуждой стороне.

Исчадья те, что нас вязали, явив свой смертоносный блиц,

Двоих я от рогов избавил, но сам, свалился рядом ниц.

Очнулся, скрученный верёвкой, скользя по утренней росе,

Дивясь разбойничьей сноровке чертей, в прибрежной полосе.

Там усадили силой в лодку, к скамье дубовой привязав,

Глаза закрыли тряпкой жёсткой, под хохот, что-то прорычав.

Что с матерью, с отцом случилось? Боюсь, и думать и гадать,

Дом с кузней точно подпалили…, восславив мглы своей печать.

С т а р у х а

(коротко хохотнув)

Никак наш доблестный воитель, явил сокрытый голосок?

Вот, кто Аскольду зубы выбил, а Ваньке, нос направил в бок…

Скажи спасибо бабке старой, что твой чугунный лоб спасла,

В исходе лучшем, ты б не кралю, ласкал сейчас, а край весла.

А в худшем…, сам мой милый знаешь, какой ты предварял итог,

Варяга силой раздражая…, уж лучше удавиться в срок,

По крайней мере, будет кукла, что можно положить во гроб,

Ведь там, по вере вашей чудной, гниёт, костлявый остолоп?

Вильгельм…, ну надо же конфуз, как всё ж, любовь земли ревнива…

Отыщет даже букв союз, которым наша краля чтима…

Ты знаешь хоть, кого несёшь? Титан – стальной, кузнечной чести,

Не знаешь…, а в мозгах плетёшь, мотивчик сладострастной песни…

В и л ь г е л ь м

Узнать надеюсь, предстоит, как звать прекрасную девицу,

Ведь…, красота её ланит, огнём, сжигает мне ресницы.

Несу в руках я – божество, созданье право неземное,

Любви незримой естество, рождённое моей мечтою…

Как темень с глаз моих сорвали, я оглядевшись, вновь ослеп!

От нег возвышенной печали, в рай превративших злой вертеп …

Конечно, чёрный глаз норманна, не зрит сей неги чистоту,

Он видит в ней, родник дурмана…, я ж, недоступную звезду…

С т а р у х а

( подпрыгнув, от изумления, в упор посмотрела на Вильгельма)

Вот так немтырь! Разговорился…, какой начитанный кузнец!

Ты где, так ловко научился, крутить орнамент слов – подлец?

От горна, пылкости набрался? С кувалдой шашни разводил?

Забудь, про глаз, и про норманнца, пока башку не уронил.

Взыграли рыцарские страсти? Забыл, кто пред тобой идёт?!

Теперь вы оба в моей власти! Мой глаз – норманнский сеет гнёт!

Ты не смотри, что я кривая…, и старость режет мне чело,

Я духом твердь испепеляю! Не тереби моё нутро!

Старуха, сверкнув глазами, волчком крутнулась на месте, и замерев

на мгновенье, плюнула под ноги, вытаращившему на неё глаза, Вильгельму.

Раздавшийся резкий хлопок, на секунду оглушил юношу. Вслед за хлопком

перед Вильгельмом вспыхнул яркий огненный шар голубого цвета,

но тут же, мгновенно исчез, вместе с висевшим доселе над болотом

густым, ядовитым туманом, открыв взору беглецов, стоящий

неприступной стеной, вековой хвойный лес и примостившуюся,

на его краю небольшую покосившуюся избушку.

С т а р у х а

(с явной иронией)

Видал кузнец?! То для острастки, плебейской чувственной души,

С красоткой рассуждай про глазки, со мной так боле не шути.

Пришли, как будто…, в бабкин замок – страстей мистических уют,

Вноси свой неземной подарок в чистилище вселенских смут…

Вильгельм, с девушкой на руках, вошёл в вет### избушку, увидев у стены,

низкий, но широкий топчан, застланный сухими листьями камыша, он осторожно уложил Гретхен на неприхотливое ложе. Состояние девушки,

было ужасным, силы покидали девичье тело, она лежала с полуоткрытыми

глазами, тяжело дыша. Вильгельм снял с себя холщовую рубаху и бережно

накрыл ею, своё сокровище. Услышав, с улицы скрипучее ворчание старухи,

он тут же, поспешил назад. Бабка, увидев богатыря по пояс обнажённым, удовлетворённо крякнула.

С т а р у х а

Ой, впрямь творится чудодейство, нет…, глаз мой промаху не дал,

Свершится, видимо злодейство, что Бог ваш скверною назвал.

Замаялся, иль от блаженства таешь? Что скрючился, на мой манер?

Ну, хоть огнём плевать не станешь, нет в тебе, мощи высших сфер.

Да…, ангелок совсем нелёгкий, в твои объятья прилетел,

Ну, это милый мой – цветочки, ещё он духом не созрел…

Окрепнет, глазоньки откроет, увидит, кто ты есть такой,

Вначале охладит покоем, ну а потом, держись – герой!

Довольно о грядущих танцах, берись-ка за волшебный меч,

Вокруг избушки прогуляйся, дров наруби, затопим печь.

А я пока займусь принцессой, сгущается над нею тьма…

Ты не входи, за край порога, пока не позову сама.

С Ц Е Н А Х VШ

Бремен, Замок герцога Гёльдерлина. Герцог, в сопровождении Генриха

и Иоганна Меркеля, главы отряда, посланного в Бремен Георгом

Штольбергом, прошёл от парадного входа, через гостиный зал, не обращая

ни на кого внимания, и спустился, в свой мрачный полуподвал. Остановившись,

на мгновение возле входной двери, Вильгельм вопросительно посмотрел на, стоящего у стены Гензеля. Верный слуга, потупив в пол глаза, обречённо

опустил голову.

Герцог молча, вошёл внутрь, сел в дубовое кресло, возле разгорающегося камина, взял в руки тяжёлую, чугунную кочергу, и поворошив ею, охваченные огнём поленья, опустил рукоять на чугунную решётку оставив загнутый конец в потрескивающих дровах. Иоганн, предчувствуя недоброе в затянувшейся паузе, замер и побледнел.

В и л ь г е л ь м

Ну, что здесь Иоганн творится? На мной хранимом рубеже…

Ещё что дьявольская жрица сплела на герцогской меже?

Я думал, Дортмундом владеет коварства гибельный размах,

А он под носом моим сеет, семян заразных чёрный прах…

Исполнил всё, что поручалось Георгом в Дортмунде, тебе?

Молчи. Ещё я не закончил, стреножить мысли в голове…

Так Генрих, собери команду, умелых, опытных гребцов,

Ну и отряд бойцов отважных, я сам пойду по следу псов.

Генрих, вышел из помещения.

И о г а н н

Приказы в точности исполнил, надеюсь, не уйти врагу,

Вдоль Везера отправил конных, флот же в готовности держу…

Подкоп привёл в подвал тюремный, над лазом тем, охрана бдит.

До вашего над ним решенья, хранить велел я лабиринт.

Двух стражей и служанку Марту, с почтеньем на погост снесли,

В одном винюсь, к супруге вашей, предпринял жёсткие шаги.

Но граф, настаивал в сём праве, жестокой карой пригрозив,

За нарушение устава…, а я – солдатским долгом жив.

В своих покоях герцогиня, с прислугой, правда, под замком,

Словам внимать не захотела, пришлось коснуться нежных форм.

Грозилась гибельным возмездьем, что ж, кару я, готов снести.

Но, не считаю преступленьем, долг, с честью воинской нести.

Герцог молча, слушая Иоганна, смотрел напряжённо на огонь, разгребая, раскалённые угли уже почти побелевшим крюком кочерги.

В и л ь г е л ь м

( не отрывая взгляда от искрящейся кочерги)

Ну что ж сынок, солдат ты славный, за честь и долг благодарю,

Запомню я твой подвиг ратный, побольше б мне, таких в строю…

Вот выжгу, скверну и проказу, непремену тебя найти,

Да…, воздаю я, смерть и славу, лишь волей, праведной руки.

Теперь же, отправляйся в Дортмунд, Георгу, честь твоя нужней,

Мне двадцать человек оставишь, и отправляйся поскорей.

Нельзя терять нам ни минуты, при ловле лицемерных крыс,

Уж слишком много развелось их, под сводом благородных крыш.

Иоганн, коротко поклонившись, вышел. Вильгельм зычным голосом,

призвал Гензеля. Вошёл Гензель.

В и л ь г е л ь м

Меня ты сторожишь ревниво, а дочку что ж не уберёг?

Проспали, чёртовы верзилы, в сём мраке, свет моих дорог!

Единственную мне отраду…, во лживом, смрадном бытие!

Охрана! Крепости! И замки! Всё прах! Пред скверной в голове…

Вильгельм, с плеча ударил раскалённой кочергой по дубовому столу, и

зашвырнул её в камин, на столе осталась зиять, чёрная дымящаяся

вмятина.

Что смотришь?! Призови мне Карла! Чтоб он, немедленно был здесь!

И не маячь перед глазами! Ступай к чертям! Там твоя честь…

На время! Гнев пока мой схлынет, там вновь, займёшь свой пьедестал,

(Вильгельм, схватившись за эфес меча)

Вот, сторож мой, что не подводит! Не жди, чтоб мглой он заблистал!

Гензель, опрометью выбежал из кабинета герцога, и в ту же секунду,

вошёл Карл Рунг.

К а р л

Решил до срока не тревожить, храня за дверью боль и стыд…

Подумал, Гензель вам доложит, но вижу, скорбью он разбит.

В глазах и слёзы и страданье…, казалось мне, вернее нет,

Слуги, в час тяжких испытаний на герцога ниспавших бед…

В и л ь г е л ь м

(в сердцах)

Ах, Карл! Не вынимай мне душу! Я просто в ярости мой друг,

Отчаянье когтями душит, нет силы, гнева скрыть недуг!

Да, виноват, опять сорвался, но Гензель вник в моё нутро,

Не раз, пред ним я извинялся, не премину ещё, раз сто…

Оставим со слугой проблему, готовь своих глухонемых,

Вновь есть для них лихое дело, и как всегда впотьмах ночных.

Но не мечи дамасской стали, пускай возьмут на скорбный пир,

Цепную упряжь с кандалами, лопаты и железный штырь.

Да, запаситесь факелами, всё действо здесь произойдёт,

Пришлю я Гензеля за вами, как срок возмездия придёт.

Теперь ступай, всё сделай тайно, без суеты и беготни,

Не будет там потехи бранной, и звона рыцарской брони.

Там будет тяжкое похмелье моей тщеславной суеты,

Отягощённое прозреньем честолюбивой слепоты…

Карл уходит.

Вильгельм

(сам с собою)

Что ж, более тянуть негоже, с визитом к преданной жене,

Пора сей праздник подытожить…, сгоревший в похотном огне.

Не наломать бы дров с порога, быть может, вытяну с неё,

Пути норманнского похода, хотя…, теперь уж всё равно…

Теперь варяга не нагонишь, да и нет смысла рисковать,

Святой, безгрешною душою…, придётся ультиматум ждать.

А тот ждать долго не заставит, как видно Урбан сжал перста,

На демонах своей же стаи, так, что сломалась твердь креста.

С Ц Е Н А Х1Х

Поздний вечер. В затхлой неказистой избушке, поблёскивала тусклым

огоньком слепленная из глины печурка. На топчане неподвижно лежала

Гретхен, с повязанной на голове тряпицей, намоченной, в каком-то

вонючем растворе, приготовленным старухой.

Рядом с ней, на краю топчана, сидел Вильгельм, в дарованной ему бабкой, замызганной, козлиной шкуре, и озабоченно смотрел на девушку. Старуха, восседала в сплетённом из камыша кресле, и растирала в ступке, корявые корешки, которые время от времени, доставала, из-под замусоленного подола. Отставив ступку, старуха умилённо посмотрела на своих пленников.

С т а р у х а

(хитро ощерившись, обнажила торчащий во рту,

в гордом одиночестве, длинный кривой зуб)

Что Вили, нравится молодка? Бедняга, глаз не может свесть…

И впрямь, отменная красотка! Да не в твою кузнечну честь!

Ей нужен – рыцарь, в латах, шлеме, способный прелесть ублажать,

А ты? Осёл, в козлиной шкуре? Что можешь ты принцессе дать?

В и л ь г е л ь м

(вспыхнув)

Не зли печаль мою старуха! Смиренный я, лишь до поры!

Моё оружье в силе духа! Он прежде, блёсткой мишуры…

Повергни всё болото в пламень, путь лешаками заслони!

Я выйду со своей любовью, из твоей адской западни!

С т а р у х а

(хрипло расхохотавшись, хлопнула в ладоши)

Не рано ль, фениксом гарцуешь, на смертоносном рубеже…?

Геройствовать не с бабкой будешь, а в скором, ратном кураже.

Ты знаешь, что это за птичка? То дочь, великого отца!

Тебе с ним встреча, кроме смерти, может сулить, лишь страсть скопца.

Хотя…, коль с бабкой подружиться, сей чаши, можно избежать,

А там, возможно и жениться…, мотай на ус, чем зло брехать!

Девица мне пришлась по нраву, а ты вот, портишь мне игру,

Любви ростки, моя забава, на этом грешном берегу…

Я что тебя прошу – дубина! Чертям что ль, связывать хвосты?

А мне ведь с родом их ленивым, без вас, довольно суеты.

Прошу, поласковей быть с бабкой, всё исполнять, как я велю,

И все твои срамные мысли, быть может, в жизнь я претворю…

Не видишь, что знобит девицу, жар канареечку объял!

Ты ж, с краю глыбой притулился, ещё, угрозой навонял…

Снимай с себя всё одеяние, её раздену я сама,

Продемонстрируй нам – геройство! Втяни озноб её в себя!

От сей жары не разомлеешь, тепло лишь к голове прильёт,

Мозги хоть малость разогреешь, растопишь бестолковый лёд…

Сейчас волью в неё настойки, сниму тряпицу с телесов,

А ты, подляжешь к ней ягнёнком, от строк библейских мудрецов…

В и л ь г е л ь м

(открыв рот от изумления, посмотрел на старуху.)

А ты сама не перегрелась?! На что толкаешь? Чисто срам!

Да ни за что я, не разденусь, хоть что, вменяй моим ушам!

Я что, похож на лиходея?! Иль чёрт во мне таит свой прах?

Я – христианин! С того не смею, к ней прикоснуться и во снах!

С т а р у х а

(удивлённо)

Ты что, и впрямь такой дремучий? Или не знаешь, что есть срам?

Быть может похвалиться нечем? Да вряд ли…, судя по плечам…?

Всё! Мне Христа не проповедуй, иль раздевайся, иль с избы,

Иди с лягушками беседуй, им вскрой, алтарь своей души.

Нет, ты рассудку не внимаешь, одна пустая болтовня!

О чём ты подлый, помышляешь? Прошу я, лишь согреть дитя!

Наиподлейшая порода…, одно в мозгах своих таит,

Ты ведь орал, любовь до гроба! На чём любовь твоя стоит?!

Любовь, есть высшая награда, ниспосланная вам с небес!

Достойнейшим, она услада, тому, в ком света перевес!

Любая догма пред любовью, всего лишь суетная пыль,

Любовь – восторг вселенской воли, а не божественный утиль!

Вы, сами в грязь любовь втоптали, увязли, в гибельных страстях?

Вы чудо с похотью смешали, ища в порочном яде – крах!

Ты ведь проникся вечным чувством? Я ошибиться не могла…,

Веками я любуюсь чудом, поскольку грёз сих, лишена!

Вильгельм, потупив взор и покраснев до неузнаваемости, начал робко раздеваться.

Одумался?! Самец блудливый…, сомненье всё ж, ты влил в меня,

И я залью твой жар игривый, взнуздаю, дикого коня…

Не бойся, выпей этой травки, отвар на пользу лишь пойдёт,

Что надо, то воспламенится, не нужное – охватит лёд!

Нектар мой чрева не коснётся…, переживанием не томись…

Лихой азарт к тебе вернётся, а лаской с милой – поделись!

Любовь, она ведь источает, флюиды, с глубины души,

Всепобеждающая сила, таится в истинной любви!

Вильгельм, забравшись, в самый тёмный угол, и без того утонувшей

во мраке каморки, прикрыв одной рукой глаза, другой своё мужское

достоинство, засеменил к топчану. Гретхен была прекрасна, в игре

мерцающего огня оплавленной до основания свечи. Марево тусклого

света бледно-жёлтой луны, проникающее сквозь крохотные окошки,

лесного жилища, придавало экзотическому антуражу бабкиных хором,

некую сказочную таинственность. Светотени, оглаживающие молодое

девичье тело, лишь подчёркивали, нежным контрастом, божественную

грацию и великолепие женской наготы. Девушка, находилась в

полусознательном, и оттого безразличном состоянии, ко всему

окружающему её миру. Вильгельм, нерешительно прилёг рядом с Гретхен,

и уставившись на заросший паутиной потолок, плотно прикрыл руками

своё достоинство. Старуха, накрыла молодых сброшенной Вильгельмом

козлиной шкурой и пыльной, измятой тряпкой, которую, кряхтя,

извлекла из рогожного мешка, стоящего в углу.

С т а р у х а

(подбоченясь)

Да что ж, милок с тобой творится, и впрямь, Эдема господин…

В объятья заключи девицу, оставь в покое – чёртов дрын!

Ты что дрожишь, как вор побитый, страшишься девушку обнять?

Сейчас в ней мало аппетиту, тебя со страстью поедать…

Неужто девственник попался нам с королевной на беду

Пойми, что ты сейчас лекарство для девы, тающей в бреду!

Нет…, это чисто наказанье, стыдливость с ласкою венчать,

С последующим изысканьем, как парадокс сей развенчать…

Да чёрт с тобой…, всё время сплавит, и когда надо разорвёт,

У вас, секунды на усладу, лета – на тяжкий круг забот…

И всё же, хмель грешной корысти, прекрасней всех мирских даров!

Я б, все века бессмертной жизни, на миг сменяла – сих оков!

(Старуха вновь усевшись на свой трон)

Но что мне с вами дальше делать? Вильгельма гнев сюда идёт,

Как не хочу я в мир свой прелый, пускать воинственный народ.

Всех жаб певучих распугают, избушку злыдни подожгут,

Не любят в христианской стае, моих стараний – тяжкий труд.

Что ж, как войдёт любви химера, оставим чудную страну …

Под длань великому Вильгельму, Вильгельма кузнеца сведу.

Саксонский лев упьётся счастьем…, дочь отыскал в лесу глухом,

Да не одну! С готовым зятем! И…, зародившимся дитём.

Вот как свести мне льва с котёнком? Сей ход, пожалуй, посложней…

И впрямь, дурная работёнка…, хвостами связывать чертей…

(старуха, взглянув на топчан)

Хоть ваша нега украшенье, тяжёлых бабкиных хлопот,

Моя отрада…, в мире тленном, вселенских чувственных забот.

Гретхен, почувствовав исходящее от Вильгельма тепло, обвила рукой

его шею, и положила на грудь обескураженного юноши, свою прелестную

головку. Вильгельм, затаив дыхание, с юношеской искренней взволнованностью, усилившей в его могучем теле, неуправляемую дрожь, нежным движением руки, прижал девушку к себе. С потаённой в сердце надеждой, что теперь ни за что,

и никогда, не выпустит из рук, подаренное ему судьбой неоценимое богатство,

Вильгельм с облегчением вдохнул полной грудью сумеречный воздух, первой в

своей жизни любви, и зажмурился от счастья. Они уснули, улыбаясь, друг другу,

и всему миру, крутящемуся вокруг них, тёплым запахом смоляных брёвен, и тусклым светом царствующей в ночи луны. Старуха тоже улыбнулась, посмотрев на пленников любви, и задумавшись, перевела взгляд, на звёздное небо.

С Ц Е Н А ХХ

Бремен. Вильгельм, в сопровождении слуг поднялся по крутой лестнице

в покои Лауры. Вход в спальню герцогини охраняли два стражника.

Герцог, жестом велел открыть двери, и оставив сопровождение за порогом, вошёл в просторную залу, закованную, в мягкий уют персидских ковров. Лаура молча, сидела у окна, Гертруда, её служанка, затаившись в дальнем, тёмном

углу комнаты, боялась даже пошевелиться. Вильгельм, сбросив, с громоздкого обтянутого кожей кресла, туалеты супруги на пол, медленно опустился в него,

и скрестив руки на груди, впился глазами в герцогиню.

Л а у р а

(резко повернувшись, ринулась в атаку)

С чего твои головорезы, нас посадили под замок?

Ослы! Их дерзкие манеры, меня повергли в жуткий шок!

Мстишь мне за дочку пыткой злобной? Все круг виновны, даже я!

Теперь, твой гнев, в походе вольном! Усеет, смертью все края?!

В и л ь г е л ь м

(на пределе сил, сохраняя хладнокровие)

Ах, да…, вас двое здесь от фурий, как про Гертруду я забыл…

Ползи сюда, сподвижник бури, пока в плену я, здравых сил.

Что, и тебе досталось лиха, от дерзких герцогских ослов?

Ну, ничего, твой норов тихий, взорвёт сейчас подвальный кров...

Вильгельм громко и резко выкрикнул: ”Гензель! ” Лаура, от неожиданного

рыка, вздрогнула, а Гертруда, вышедшая из своего убежища, свалилась без

чувств на пол. Вошёл, один из сопровождавших Вильгельма, слуг.

С л у г а

Я за него сегодня герцог, он исполняет ваш приказ,

Но, если срочно нужен Гензель, я отыщу его, тот час!

В и л ь г е л ь м

(недовольно)

В лучах блистательной царицы забыл свой неразумный шаг,

Боюсь, в сём блеске раствориться, а Гензель, тень мне, как-никак…

Да, призови мой образ хмурый, прескверно жить без верных плеч,

В одном, не врёт язык Лауры, вслепую бродит гнева – меч…

Ну, всё, ступай, на разговоры, сейчас нет времени у нас,

И без того, полно затворов, сокрывших истину от глаз…

Да…, принеси ведро с водою, холодной, лучше ледяной,

Меня Гертруда беспокоит, не срок ещё ей, на покой…

Слуга выбежал.

Претит мне нудная болтливость…, судилище не мой конёк…

Святая вера в справедливость, лишь обостряет гневный шок.

Но лезвие его абсурда, бесстрастно в царственной руке,

Карающей возмездьем судным, библейской следуя строке.

Я здесь вершу расправу с телом, Бог пусть радеет над душой,

Все встретятся с Господним светом, склонясь повинной головой…

Земные – суд и справедливость, так от Господних далеки,

Пусть я впаду в Его немилость, но здесь прощу твои долги.

Пора закончить лживый праздник, мне виден истины излом.

Учитель твой, или соратник, личину снял, пред палачом.

Сицилианская защита, бессмысленна в твоей беде,

Измены подлой язва вскрыта, осталось вырвать клык змее.

(вошёл слуга, с ведром воды)

В и л ь г е л ь м

Плесни на бедную Гертруду, Бог даст, для чёрта оживёт…

Очнулась, блудница Иуды, знать видит Бог, и дьявол ждёт.

Теперь внимай словам каналья, пока в сознании и жива,

Расскажешь правду, жизнь оставлю, нет, знаешь, видимо сама.

(в комнату вошёл Гензель)

В и л ь г е л ь м

А, Гензель, здесь ты, друг мой верный, прости, нападки старика,

Сам понимаешь…, столько скверны, мне нанизалось на рога…

Гертруду забери отсюда, сведи, в подвальной неги зал,

Отдай в объятья Карла Рунга, пусть ищет, истины кристалл.

Если расскажет, что нам нужно, для крайностей причины нет,

Я думаю, она разумна, зачем ей мук пристрастных, бред?

Ты ведь орудие злодейства? Не вдохновитель грешной мглы?

А посему, в твоём содействии, взойдут прощения плоды.

Гензель, вывел из спальни всю мокрую, что-то непонятно

причитающую Гертруду.

Л а у р а

(презрительно)

И я сойду в обитель монстра? Иль, дашь возможность пасть к ногам?

Омыв слезами, пыль ботфортов, не только правду я воздам…

Боюсь тебя от горькой правды, удар жестокий разобьёт,

Не лучше ль млеть от плотской жажды, глядишь, и лютый гнев пройдёт…

В и л ь г е л ь м

(усмехнувшись)

Шипишь…, горгоново отродье? Одно досадно, яд иссяк…?

А зуб и глаз, блистают злобно, от предвкушения атак.

Смотрю я, ты встречаешь с честью, крушенье призрачных надежд,

Стилет, похоже, скрыла бестия, в шелках божественных одежд?

Боюсь не ты, ни друг твой резвый, не избежите злой стези,

Ни плачем, ни кинжальным блеском…, могилой разве что в грязи…

Чтоб связка ваша стала крепче, я кров вам чудный подыскал,

Изысканностью, свод не блещет, но…, по делам и пьедестал…

Куда отправила ты Гретхен? Одна, сейчас во мне печаль…

Скажи, избавь свой дух от пытки, и лик укроет твой, вуаль.

Последний шанс даю, ты видишь, гнев мой не рвётся из души,

Уйди, хотя б по-человечьи, проползав жизнь, стезёй змеи…

Л а у р а

(в ярости)

Туда! Откуда не вернётся, приплод ничтожного царя!

Теперь она не дочь саксонца…, а шлюха! Не в пример меня!

Варягов ты законы знаешь, добыча делится на всех!

Она, довольна будет раем, разверзшихся над ней – утех!

У Вильгельма налились кровью глаза, вены на шее и на лбу вздулись

багровым переплетением, кисти рук побелели от усилия, с которым

он сжал массивные подлокотники кресла. Но все же, герцог сдержал

прилив гнева, и тихо проговорил.

В и л ь г е л ь м

Лжёшь…, похотливая гиена, таких, как ты не отыскать,

Ни здесь, ни в жуткой адской скверне, сих тварей, не рожала мать.

Ты станешь чёрным бриллиантом, в бесовских огненных перстах,

Коль он сочтёт себя, достойным…, лелеять твой, бесценный прах…

Л а у р а

(в истерике)

Саксонец мерзкий! Ненавижу! Всю вашу грязную орду!

Огрызки Римского величья, самих себя вам, жрать в аду!

Да что вам адское болото, вы ж, с него выползли зверьём,

Вы здесь, в куски друг друга рвёте, сжигая адовым огнём!

Ты вождь, ты не умеешь плакать, идёшь, по трупам напрямик,

Да, Брауншвейги – просто слякоть, нет в них могущества владык.

Труха! В противовес Вильгельму, чёрт дёрнул, в деле с ними быть…

Ни сам, ни сын – слизняк постельный, не в силах были льва пронзить!

Придётся шлюхе венценосной, убить божественного льва,

Пусть зрят – тщедушные саксонцы, удар норманнского клинка.

Хочу узнать, что протекает, в сердцах потомственных богов,

Твердят, что – вечность голубая, а мне сдаётся – гной веков!

В руке Лауры блеснуло тонкое лезвие стилета и она, подобно

дикой кошке, бросилась на Вильгельма.

С Ц Е Н А ХХ1

Густой молочный туман, висевший над болотом с приходом рассвета, рассеялся без следа. Безоблачное небо, сияло прозрачной, бездонной синевой в лучах яркого восходящего солнца. Вильгельм, не спал. Он лежал с широко открытыми глазами, изредка бросая тревожный взгляд, на беззаботно спящую рядом с ним, обворожительную Гретхен, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить, безмятежный покой своей возлюбленной. Но более того, он боялся стыдливой неловкости, которую может прочесть в глазах девушки, при её пробуждении.

В избушке, они были вдвоём, дрова в печурке почти прогорели, мерцая остатками тонких оранжевых прожилок.

Входная дверь визгливо заскрипела, отдаваясь острой болью в сердце Вильгельма, и на пороге появилась взъерошенная старуха, со сверкающими в утреннем сумраке, маленькими пронзительными глазками.

С т а р у х а

Пора вставать, любви страдальцы, для прозаической борьбы,

За радость в поэтичных танцах…, сходите, в ёлки по грибы.

Есть под топчаном, лук и стрелы, иль для тебя привычней кол?

Ну, сам смотри, чем в зайца целить, лишь бы он прыгнул к нам на стол.

В и л ь г е л ь м

(осторожно высвобождаясь из объятий Гретхен, шёпотом)

Какой поход ей? На погибель? Больна принцесса, пусть поспит,

Как будто хворь пошла на убыль, вдруг пробужденье навредит?

Я сам, всё сделаю, как скажешь, прошу лишь, трель свою уйми,

Ты скрипом сердце мне пронзаешь, ей вовсе жути не снести…

Вильгельм, выбравшись из-под козлиной шкуры и прикрывшись руками, прошмыгнул мимо бабки в тёмный угол избушки, высматривая там,

свои штаны. Найдя, судорожно натянул их на себя, и вздохнул с облегчением.

С т а р у х а

(похохатывая)

Ну, как дела с лихим героем? Всё ж, крепко снадобье моё…

Пусть отдохнёт…, в работе скорой, ему так будет нелегко…

Познает скоро стать злодея, под козьей шкурой, мощь основ…

Момент уж близок, апогея, любовных сладострастных снов.

Вильгельм, плюнув в пол перекрестился, и шепча что-то себе под нос,

выбежал из избушки. Послышался тихий, тоненький голосок Гретхен.

Г р е т х е н

Ах, бабушка, такой ранимый, наш обездоленный герой,

Какой он ласковый и милый…, укрыл собою, мой покой.

Я право кроме отчей силы, не ведала в мужской руке,

Надёжности такой, ревнивой…, в заботах о моей судьбе.

В тепле его благом растаял, туман юдоли роковой,

Я светом жизни воспылала, душа наполнилась мечтой…

Такое чувство, будто крылья, несут мой дух навстречу дню,

Я никогда так не летала, шепча волшебное – люблю…

С т а р у х а

(хмыкнув)

Я в этом, странностей не вижу, значит, сплелись ваши пути,

Свела вас жизненная стужа, в сём признак истинной любви…

С того вы здесь, в моей усадьбе…, не просто было вас сыскать…

Чтоб истиною насладиться, мне так, приходится страдать…

Вставай, на чувственных лужайках, столь ползуники наросло…

Там воспаришь, в объятьях жарких, познав вселенское тепло.

В любви лишь счастье обретают, а с нелюбви, худой приплод,

Он словно тля, зловещей стаей, цветущий, давит огород.

Ну, всё, ступай, старухе надо развеять, беспросветный дым,

Как раз, над вредоносным гадом, чей путь жестокий, плохо зрим.

И вас, коснётся мрак крылами, быть может, малость обожжёт,

Но не смертельные, то раны, до свадьбы скорой заживёт.

Гретхен выбежала на улицу. Старуха осталась одна.

С т а р у х а

Что делать с лишнею фигурой…? Срок её видимо истёк…,

Вильгельм уж в Бремене, с Лаурой…, с его терпенья малый прок…

Оставить так, или вмешаться? Вот право каверзный вопрос…

Что даст мне, казнь Лауры страстной? Лев не свершит своих угроз?

Иль аппетит лишь обострится? Ведь жив творец его беды…

Да, честь Вильгельма не водица…, он не простит ему жены.

А из-за дочки, так и вовсе, норманна под землёй найдёт,

Я знаю этого саксонца…, зверь в нём, действительно живёт.

Теперь их встреча неизбежна, жива Лаура, иль мертва,

Пусть даже Роллон в деле пешка, и Гретхен не его игра.

Лев в Бремене начнёт, с Лауры, купаться в жертвенной крови,

Как не крути, претит фигуре, теченье жизненной реки…

И грянет скорбное веселье, тщеславья прославляя гнёт,

От Роллона…, а от Вильгельма, и мщенья жуткого полёт.

Как мне стреножить бег гордыни? Как противленья избежать?

Вильгельм не знает, что на сына, он гонит доблестную рать…

Поможет ли старухи повесть, Вильгельму с гневом совладать?

Коль, даже в библии саксонец…, находит право убивать.

Посмотрим, что превыше, догма, иль неподвластная ей страсть,

Вильгельм любил свою Изольду, моя, к любви, вела их власть.

Почти вот так же, как и этих, да сколько было их в веках…

Смеются, слышу, право дети…, родилось счастье во грехах.

Пусть веселятся, тешат душу, изломы жизни впереди…

Уж такова у смертных участь, пытать на прочность, ткань души.

А ткань то, всякою бывает…, поскольку разные ткачи,

Кто больше чёрного вплетает, кто славит, золото парчи…

Да вот беда, орнамент лживый в шелках божественной канвы,

В одной лишь – истинная сила, и ей узоры не нужны…

Старуха вышла из избушки, и присела на трухлявое крылечко. Неподалёку

на полянке, ещё не занятой наступающим на лес болотом, пригревшись на солнышке, полулежали, обратившись, друг к другу Вильгельм и Гретхен. До бабки доносился их жизнерадостный смех, и заговорческий шёпот.

Г р е т х е н

Мой волос право без недуга, смотри, кудельки закрутил,

И не сжимай так сильно руку, не трать напрасно резвых сил. Тебе, что бабушка сказала? Чтоб ты, достал упругий лук,

И добывал нам пропитанье, ловил гусей, а не подруг…

Ты, съешь меня сейчас глазами, поджарив в голубом огне,

Я вижу в нём лукавый отблеск, дружок твой снова на коне?!

Гретхен, звонко засмеялась, пытаясь вырваться из объятий Вильгельма,

но он ловко поймав девушку за талию, повалил на траву, и осыпал тонкую белоснежную шею, мелкими поцелуями. Гретхен, притворно сопротивлялась, стуча маленьким кулачком по широкой спине богатыря, но когда Вильгельм добрался до её губ, притихла, обвив богатырскую шею возлюбленного руками.

Старуха улыбнувшись, вернувшись в избушку, достала из-под топчана

старый сухой лук с колчаном, из которого торчали три стрелы, и вышла

на улицу. Гретхен, освободившись от объятий Вильгельма, расправляла

длинные, белокурые волосы.

Г р е т х е н

Вот же бесстыдник невозможный, нельзя так девушку томить,

Все косточки мне растревожил, сердечко сбиться норовит…

Всё ж, бабушке скажу я милый, что ты обрёл, опасный вид,

Она недуг сей быстро снимет, я ж, обрету покой и стыд.

В и л ь г е л ь м

(упёршись головой в траву, зарычал)

Ничтожный раб, обидел фею?! О…, как тяжёл её упрёк!

Умру я право без прощенья, у этих белоснежных ног…

Прошу, пред неизбежной смертью, расцеловать их чудный шёлк.

Быть может, вымолит прощенье? Мой поцелуй, и пылкий слог…

С т а р у х а

(с порога)

Считай, что вымолил соколик, твой слог – прощение моё,

Оставь красавицу в покое, не одурманивай дитё…

Возьми-ка вот греха острастку, иди, по лесу погуляй,

Добудь, на ужин куропатку, иль утку…, рыбу, что ль поймай!

Днём надо делом заниматься, есть ночь на то, чтоб щебетать…

Вдвоём сегодня вам страдальцы, в лесу дремучем ночевать.

Я вас оставлю нынче в полдень, зовут тлетворные дела,

А утречком, по зыбким сходням, возможно, пустимся в бега…

Г ре т х е н

(удивлённо)

Зачем бежать навстречу тучам? Здесь так привольно и легко,

Нам нравится в лесу дремучем, не нужен боле нам никто.

Я не хочу за стены замка, претит мне каменная мгла,

С Вильгельмом мне тепло и славно, там вновь в слезах, и вновь одна.

С т а р у х а

Никто не нужен в целом мире, им на болотной стороне…

Вы, в мире том нужны, как ливень! Горящей мщеньем голове!

Ты по отцу, что ль не тоскуешь? Забыла, иль не хочешь знать?

Не понимаешь, что лютует, сейчас он – дьяволу под стать!

Я не хочу, чтоб эту гавань окрасил он в кровавый цвет,

И вовсе не горю желаньем, встречать под ёлкою рассвет.

Мой дом извечный на болоте, вдали от лживой суеты,

Вы рождены в иной свободе, там, правят грешные мечты.

А ты, что встал, губу отвесил? Тебя мой милый, тоже ждут,

Родители на скорбных весях, сожжённых мглой, варяжских смут…

Иль счастлив ты самообманом, лишив себя мирских забот?

Сыновний долг, убив норманном, обрёл, безоблачный полёт?

Нет, птенчики мои – окститесь, удел ваш, в грешной стае жить,

Вы от неё, слегка отбились, но с ней вам свой полёт вершить.

Вы, получили высшей мерой, того, что смертному дано,

Познали вечный свет Венеры! И обрели его тепло…

Я лишь внесла мерцанье чуда, для вас, в жестокий скорбный век,

Приблизив избранных, друг к другу…, любви, так хаотичен бег…

Несите трепетно то чувство, что вам даровано судьбой,

Любовь – всесильное оружье, в борьбе с тлетворной суетой.

А мне пора свою смекалку, в сознанье Роллону вместить,

Вот ведь ещё напасть на бабку…, как льва с котёнком примирить…?

(Старуха, переведя взгляд на Гретхен)

Ведь брат твой, Роллон то, с изнанки, естественно, что по отцу,

До матери твоей, датчанку, Вильгельм упрямо вёл к венцу.

Во время мстительных походов, Вильгельм обрёл любви крыла.

Сплетала я, печаль тех вздохов, любовь там – истинно цвела…

Германцы жутко лютовали, в приделах датской стороны,

Но всё ж скатили их норманны, мечом, в морские буруны…

Вильгельм не ведает о сыне, и сын не знает об отце,

Год Роллону, всего лишь минул, как мать преставилась во сне.

Одна старуха знает тайну, той восхитительной любви,

Но тайна обрела вдруг облик – всепоглощающей беды.

Вильгельм сейчас, вдоль брега рыщет, истомой мщения объят,

Его повадки мне известны, свирепейший в бою солдат.

И в Роллоне отцова стужа…, такой же зверь, хоть молодой,

Но супротив отца, не сдюжит, не царский в нём пока настрой.

А посему, мальчишке повесть мне эту надобно вскрывать,

Не знаю, как воспримет новость…, всё, что могу, лишь рассказать.

А дальше сами пусть решают, как меж собою зло делить,

Я, ни за что здесь не ручаюсь, а встречи сей не отвратить…

С Ц Е Н А ХХП

Дортмунд. Покои Лауры. Вильгельм Гёльдерлин, несмотря на свой

преклонный возраст, всё же обладал завидной ловкостью. Он

молниеносным, кошачьим движением руки, перехватил кисть Лауры со стилетом, летящим в его грудь, и сдавил стальной клешнёй пятерни

запястье жены с такой силой, что Лаура взвизгнув, от нестерпимой

боли, и потеряв равновесие, бессильно повалилась на пол. Вильгельм,

не выпуская из своей руки её запястья, другой рукой ловко отнял у

герцогини, теперь уже, её последний в этой жестокой схватке аргумент.

Как и в случае с Фридрихом Брауншвейгом, Вильгельм не задумываясь,

наступил своим тяжеленным, кованым сапогом, на грудь Лауры, и в

ярости переломив, клинок сверкающего стилета, бросил обломки

в искажённое от досады и боли, лицо поверженной герцогини. На ладони, рассвирепевшего герцога, появился тёмный кровавый след.

Стилет оказался очень острым, даже для натруженных ратной сталью

ладоней Гёльдерлина. Он, схватив Лауру за растрёпанные волосы, натянул

их, и подняв, голову жены от пола, вытер окровавленную ладонь, о её лицо.

Лаура исступлённо завыла, отчаянно пытаясь вырваться из смертельных объятий мужа. В ту же секунду в комнату вбежал встревоженный Гензель.

В и л ь г е л ь м

(стоя над Лаурой)

На вкус попробуй гной столетий, в нём, моих предков благодать,

Вкушай нектар великих бдений, им полниться германцев стать!

И эта мощь сильна не звуком, не цвет в ней главное, но дух!

И никогда, над этим духом, смердить, не будет ваш пастух!

В и л ь е л ь м

(Гензелю)

Убрать отсюда эту гадость, в подвал! На цепи посадить!

До вечера…, пытать не надо, ей, в пытке жуткой, вечно гнить…

Дай мне какую-нибудь тряпку, и свой кинжал, иль меч внеси,

Надо прижечь скорее рану, здесь ядовиты даже сны…

(Вильгельм, стягивая с плеч, кожаный камзол)

Ещё мне сдохнуть не хватало, от яда лживой западни,

Гнев – враг саксонского начала, и спутник, грешного пути.

Смерть, не страшит безумца душу, иная боль её грызёт,

Нещадней игл, могильной стужи, моё сознание гнетёт.

Не уберёг дитя родное, погрязнув, в похотных страстях,

Пригрел змеиное отродье, в гнезде, где снизошла во прах,

Любовь, принесшая со скорбью, звезды божественной рассвет,

Единственной, в сём грешном мире, победой, всех моих побед.

Железом раскалённым выжгу, яд гнева, и отраву грёз,

Рассудком здравым, вырву скверну, коварных вражеских угроз.

Но дочь верну, в родные стены, живой иль мёртвой, всё равно,

Пустыней станет дол измены, в расплате за её слезу.

Гензель, отдав Вильгельму свой кинжал, тут же призвал стражу.

Стражники, взяв под руки Лауру, упирающуюся и сыплющую проклятия

на весь саксонский род, не церемонясь, вытащили её из комнаты, и поволокли

вниз по лестнице. Вильгельм, подойдя к камину, воткнул кинжал Гензеля в тлеющие, угли, и взялся с силой протирать кровоточащую рану, снятой с себя

и разорванной в клочья, не первой свежести рубахой. Гензель, попытался,

что-то сказать, но тут же, умолк, встретив, глазами, ужасающий взгляд Вильгельма.

Герцог, окровавленной тряпкой вытащил из углей раскалённый кинжал,

и с силой прижал, его побелевший клинок к рассечённой ладони. Спальня герцогини, наполнилась тошнотворным запахом палёного мяса. Вильгельм, не издал ни звука, лишь играющие желваки на его бледном лице, выдавали переносимую им ужасную боль. Бросив кинжал на пол, он протянул открытую дымящуюся ладонь Гензелю, тот быстро перевязал её чистым полотном. Гёльдерлин, бессильно опустился в кресло, на лбу его, выступили крупные капли пота, и покатились по лицу, подобно слезам. Гензель, подал хозяину лежащее на кровати полотенце, но Вильгельм, сверкнув глазами, в сердцах отшвырнул его прочь.

Слуга, опрометью бросился вниз. Герцог понемногу стал приходить в себя.

Возвратившийся Гензель, подал Вильгельму чистое холщёвое полотенце.

В и л ь г е л ь м

(утирая лицо)

Ну что там подлая Гертруда? Сумел Карл что-нибудь узнать?

Скажи ещё, что от недуга, она закончила страдать…

Иль незаметно испарилась, из вязи кованой узды,

Не удивлюсь…, что так случилось, весь замок, в норах сатаны…

Г е н з е л ь

Карл говорит, что всё сказала, прислуга вашей госпожи,

В и л ь г е л ь м

(взревел)

Нет у меня господ в сём доме! Одна! Но где она, скажи!

Герцог со всего маху ударил раненой рукой по столу и, обхватив голову

руками, взревел, заскрежетав зубами.

Г е н з е л ь

Сказала, что похитил Гретхен, норманнец – Роллоном зовут,

Но он, лишь нить в паучьей сетке коварных, вероломных пут.

Клемент…, со слов её, мыслитель, с ума, наверное, сошла…

Бежит же дерзкий похититель, в Руан, на франкские брега.

В и л ь г е л ь м

(задумавшись и грустно улыбнувшись)

Вот оно как, в гнезде клюнийцев, решил он, дочь мою принять,

Так Рим становится провидцем…, плетя, паучью благодать.

Да…, утешенье не большое…, Руан, что далее? Темно…

Что на Руан идти войною, что в Рим – одно, лихое зло.

Что, мщеньем душу успокоить, сгорев в его грешном огне?

Дочь, безусловно, потеряю, лишь только меч сверкнёт во мгле…

Но на союз с их верой страстной, я, ни за что не подпишусь,

Бог видит, я бы не вмешался, в сей спор, но видимо возьмусь.

Сам предъявлю им ультиматум, коль дочь Климент мне не вернёт,

Кулак мой обратится в фатум, для всех, смертельный сея гнёт.

А как вернёт, в нейтралитете, прибуду к вражьим лагерям,

Пусть, как хотят, так выясняют, кому из них ниспослан храм.

Дверь распахнулась, и в комнату запыхавшись, вбежал Генрих

Розенберг, завопив с порога.

Г е н р и х

Вильгельм! Брат мой! Какое счастье! Она, как будто бы нашлась!

Конечно не совсем…, частично…, считай, что девочка у нас!

В и л ь г е л ь м

(остолбенев)

Ты что несёшь? Как так, частично? Ты Генрих, в здравом ли уме?

Или не знаешь, что частично, а что едино в сей земле?

Ты братец мой, взволнован крайне, охолодись и расскажи,

Случилось что? Чего не знаю, я в Бременской своей глуши?

Генрих, плюхнувшись в кресло, выдохнул с облегчением, и попросил немного

воды или вина. Вильгельм бросил взгляд на Гензеля, тот мгновенно исчез за дверью. Генрих, немного посидев, отдышался и открыл, было, рот, но герцог остановил его, подняв вверх правую руку. Вошёл Гензель с подносом, на

котором стояли два кубка, и два графина, с водой, и вином. Генрих залпом

выпил бокал вина. Гензель подошёл к Вильгельму, герцог налил себе воды,

отпил глоток, и вцепился глазами в Генриха, расплывшегося в улыбке.

Г е н р и х

Вильгельм, ты помнишь Иоганна, который здесь, разбор вершил?

Так вот, с его проворных планов, лишился я сегодня сил…

И впрямь – разумнейший мерзавец, расставил ловко малый сеть,

И что ты думаешь, попалась в неё – отменнейшая снедь!

Вдоль Везера пустил он конных, до моря самого дошли,

А пешим, мрак лесов болотных назначил, в милю от реки.

Двух, Роллоном мужей пленённых, дозор поймал на берегу,

Ещё двоих, от грязи чёрных, нашли в болотистом лесу.

Но, Гретхен, нет и средь остатков, но с ними девица была,

По их словам, кривая бабка, от викингов, двоих свела.

По описанью, точно Гретхен, и парень, будто бы, кузнец.

Старуха, срезав с них верёвки, в дремучий потащила лес.

Слова страдальцев подтвердились, отряда конного гонцом,

На дельте Везера открылась, стоянка викингов с костром.

Костёр, внушительных размеров, на дне ещё хранил тепло,

Похоже, пировали звери, деля кровавое добро…

Но, что-то в стае не связалось, никто не может объяснить,

Был с ними вольный итальянец, так тот, пленён, или убит…?

А двое, что в болоте выли, ждут здесь, веленья твоего,

Боюсь, вот только б, не чумные…, да толку с них сейчас – ничто!

В и л ь г е л ь м

(выпучив глаза)

Как так – ничто?! Зови! Мыслитель…, сам буду с ними говорить!

Они последние, кто видел, любовь мою…, я начал жить!

Чумные…, здесь чума страшнее, терзает души, не тела,

Сжигая лживою идеей, Христовы истины дотла…

Генрих, выбежав за двери, тут же затащил в комнату связанных одной верёвкой, двух грязных, измождённых, еле передвигающих ноги, людей.

Это были мужчина и женщина в длинных, некогда белых исподних рубахах,

по пояс сырых, оставляющих за собой тёмный влажный след. Женщина, еле держалась на ногах и, без всякого сомнения, упала бы, если б не мужчина, поддерживающий её за талию. Вильгельм, не поверил своим глазам, и на

секунду остолбенел. Он буквально выпрыгнул, из кресла, судорожно ища,

на поясе эфес своего меча, но к счастью для Генриха, меча на поясе не

оказалось. Вильгельм, дико зарычал, женщина, от охватившего её ужаса, рухнула на колени. Генрих, бросив верёвку, исчез за дверью.

В и л ь г е л ь м

(побагровев от гнева)

Я, растерзаю тебя Генрих! Ты что творишь – поганый пёс?!

Неслыханное мракобесье! Где меч мой Гензель! Ты принёс?!

Гензель, с ужасом в глазах, протянул Вильгельму его меч. Герцог,

принялся яростно срезать путаные верёвки с рук и ног пленников,

не стесняясь в выражениях в адрес Генриха.

Блюститель чёртов, подлой славы! С людьми, что изверг сотворил…

Как, не спустил ещё в подвалы, всё ж Бог вас милые – хранил…

Своим же людям, в их же землях, являет, рыцарский размах,

Вот истинно, чума, где зреет…, в таких вот – властных головах!

Вильгельм осторожно, взяв женщину на руки, бережно усадил её в своё

кресло. Подойдя, к мужчине, крепко обнял, и усадил рядом с женщиной,

благо кресло могло вместить, ещё пару таких доходяг. Герцог сам,

наполнил кубки вином и подал их, слегка ошарашенным, таким поворотом

дел, гостям. Мужчина залпом осушил свой кубок и виновато посмотрел на герцога.

В и л ь г е л ь м

Ещё вина нам принесите, да Гензель, женщин позови,

Матильду быстро отыщите, здесь без неё, темны пути.

Людей без лат, мужей покрепче, дабы снесли страдальцев вниз,

Избавьте их, от злых мучений, любой приветствуя каприз.

В и л ь г е л ь м

(обращаясь к мужчине)

Кто вы? Я вижу, что германцы, с каких земель, ушли в полон?

Ты видел дочь мою страдалец? Она, красавица лицом…

Здорова ли моя отрада? И с кем, бежала она в лес?

Скажи, что ты об этом знаешь, иной претит мне интерес.

М у ж ч и н а

(слабым хрипловатым голосом)

Прости мне герцог…, я надеюсь, но точно не могу сказать,

Кем дева та, тебе придётся, не знали мы, кого, как звать…

Я Карл, моя жена Шарлота, крестьяне Везерских брегов,

Схватили нас, глубокой ночью, надев мешки поверх голов.

Мешки сорвали на драккаре, девица там уже была,

Её отдельно привязали, от всех пленённых…, знать она…

Старуха всё над ней кружила, вся в чёрном, с каменным горбом,

Меня, слегка им зацепила, плечо, сковало словно льдом.

Красива девушка, бесспорно, хоть и держали нас впотьмах,

Всё б ничего, но в беге злобном, свет жизни мерк в её глазах…

Видно поэтому старуха, пошла на столь опасный шаг,

Пустившись в глухомань лесную, а почему…? В сём, полный мрак.

Найти подмогу умудрилась, идти девица не могла,

Её кузнец пленённый вынес, из смертоносного котла.

Всё, боле ничего не знаю…, а вождь их – Роллоном зовут,

После побега нас оставив, покинул берега приют…

Вильгельм, дослушав, исповедь мужчины до конца, похлопал его по

плечу и вышел из покоев Лауры. На выходе герцог чуть не столкнулся,

с возвращавшимся Гензелем.

В и л ь г е л ь м

(схватив, Гензеля за руку)

Найди мне Генриха и Карла, нельзя нам времени терять,

Всё, что сказал я в этой зале, беспрекословно исполнять.

Я, с Генрихом пойду ладьёю, к стоянке братии лихой,

А ты разделишь с Карлом долю, он будет в Бремене главой.

По лестнице, вслед за Гензелем поднимались двое крепких мужчин,

из-за спин, которых, слышалось недовольное кряхтение Матильды.

В и л ь г е л ь м

А, вот и старая ворчунья, Матильда, ты мне край нужна,

И здесь, и на ладье патрульной, ведь ты проворнее вьюна.

Там двое жаждут состраданья, верни им, жизненный рассвет,

Окутай искренним вниманьем, устрой в отдельный лазарет.

Я час даю тебе на сборы, нет…, часа много – полчаса,

Прошу, без брани и укоров, за спешку не суди отца…

Мы без тебя не отплываем, не заставляй мой дух страдать,

Возьми с собой лекарство, травы, дочь из болезни вызволять.

Вильгельм быстрым шагом направился в свой кабинет. Там его уже

ожидали Карл, и притаившийся в углу испуганный Генрих. Вильгельм,

спокойным, твёрдым и рассудительным голосом.

Где этот доблестный воитель? Боится выползти на свет?

Обрёк убогих на погибель…, к беде добавив, подлых бед.

Ох, Генрих, Генрих, право слово, не можешь ты, с людьми добром,

Всё норовишь, через колено, переломить, скрутить узлом…

Исполнил, что ладьи касалось? Без повода, к упрёкам злым?

Иль снова ввергнешь меня в ярость? Своим задором удалым…

Смотри, теперь при мне мой посох, не заставляй его блистать,

Надеюсь, боле пред саксонцем, мне не придётся им махать…

Г е н р и х

(выйдя из своего укрытия)

Мой герцог, всё давно готово, команда извелась в тоске,

Гребцы – гвардейская основа, а шкипер, лучший на реке.

Прости мне, право, этих пленных, как мне вручили, так и вёл,

Не мог же я, тереть их в бане, пока, в неведении ты брёл…

В и л ь г е л ь м

(снисходительно)

Оставим блеск твоих недугов, благой во мне проснулся дух,

Иди на лодку, скоро буду, лишь Карлу потревожу слух,

Да, не забудь о провианте, вина, шкур тёплых захвати,

Хмельного, лишь на случай крайний, хлам цацек властных не бери.

Генрих вышел.

Оставим Карл дознанья удаль, довольно грешников терзать,

Если жива ещё, Гертруда, отправь к монашкам увядать.

Лауру, привяжи цепями, в подземном лазе под стеной,

Оставь засаду с егерями, придёт, быть может, кто на вой…

Пусть до конца моих исканий, стенает в беспроглядной мгле,

Вернусь, закончу наказанье…, с любовью, ведомой лишь мне.

А если смертью буду скован…, следи за словом и внимай,

Засыплешь переход землёю, так, вижу я, исчадья край.

В руках Георга остаётся, власть над моей святой землёй,

Пока я вне земли саксонской…, иль вдруг отправлюсь в мир иной.

Но и оттуда глаз мой зоркий, за действом будет наблюдать,

И дух мой, вскрыв аида створки, отступникам не даст блистать…

А Бремен, под твоею властью, держи его в стальных руках,

Усиль дозор свободной ратью, спи, сидя в пыльных сапогах.

Входящего, пускай свободно, но никого не выпускай,

Их приговор, в руках Георга, проверь, но пыткой не терзай.

Теперь ступай, все наставленья, я отдал, приступай к делам,

Грядут мои приготовленья, здесь Гензель знает, толк и шарм.

Да кстати, и тебе опора, в нём будет добрая, мой друг,

Он парень славный и толковый, достойный воин, хоть из слуг.

Карл выходит. Вильгельм вызывает Гензеля, тот помогает герцогу,

облачиться в лёгкие рыцарские доспехи.

В и л ь г е л ь м

(закончив переодеваться)

Вполглаза наблюдай за Карлом, чтоб палки, где не перегнул,

Но не усердствуй в указаньях, тщеславье в нём вершит разгул.

Вмешайся в крайнем проявлении, сего – греховного венца,

Призвать ты можешь, к разуменью, не повредив притом лица.

С Ц Е Н А ХХШ

Болото. Ночное небо усыпано россыпями сверкающих звёзд, обрамляющих, полный, ярко жёлтый диск молчаливой луны. В избушке на топчане лежат, обнявшись, Вильгельм и Гретхен, задумчиво вслушиваясь в биение своих сердец. Они вдвоём.

Г р е т х е н

Что нам воздаст грешное ложе? Что свет Господний принесёт?

Какой вердикт отец возложит, на наш божественный полёт?

Он слишком крут в вопросах чести, порой губительно жесток,

А гнев его, предтече мести…, но гнева – справедлив исток…

Любви я не могу отвергнуть, и не могу предать отца,

Неразрешимая дилемма, сожжёт мне душу до конца…

Лишь взгляд твой нежный и лучистый, стирает мысленный недуг,

А что нас ждёт в тумане мглистом, как светлый растворится круг?

В и л ь г е л ь м

(крепко прижав, Гретхен к себе, и нежно поцеловав ей кисть руки)

Да ангел мой, унынья мысли, и мне душевный рвут покой,

Представить не могу я жизни, без глаз твоих…, я в ней, изгой.

Я много слышал о Вильгельме, быть может, правды, может лжи…

Каким бы ни был он свирепым, не прыгну зайцем я в кусты!

Я, заслужу его доверье, клянусь тебе, душа моя,

Пусть испытаниям смертельным, Вильгельм обременит меня.

Лишь бы, не прихоть униженья, моей надежды палача,

Оскал презрительной усмешки, страшнее острого меча.

Мне лучше пасть на поле бранном, любовь святую сохранив,

И над землёй, стелясь туманом, отдать тебе её порыв…

Чем ползать обречённой тенью, пустые проклиная дни,

Отторгнутым, по приговору – плебейской низменной стези.

Г р е т х е н

(заплакав)

Нет, милый, нас никто не сможет, с тобой, в сём мире, разлучить!

Ни злой рукой, ни доброй волей, нить страсти не перерубить.

А если вспыхнет злом амбиций – спесивости ничтожный круг,

Я отрекусь от их традиций…, деленья на господ и слуг!

Да, ты мой муж теперь пред Богом, я – твоя верная жена,

Ведь мы обвенчаны природой, она же – Господа рука.

Знать я за суженым отныне, по жизни хвостиком пойду,

Ты господин мой, я – рабыня, любви оковы, мне к лицу?

Вильгельм, схватив Гретхен на руки, и крепко прижав к груди, принялся кружить свою рабу по избушке, отчего изрядно прогнивший пол, начал

издавать надрывный, жалобный скрип.

В и л ь г е л ь м

(смеясь и осыпая возлюбленную поцелуями)

Нет…, моя хитрая лисичка, я – раб твой верный на века,

Я верю, что и там Всевышний, не разлучит нас никогда!

Ведь если дал Он, в грешной жизни, нам искру райского огня,

Значит, позволит вечным чувствам, сиять за гранью бытия.

Г р е т х е н

Вильгельм, мне каждая секунда с тобою, к вечности полёт,

Мир – свет счастливого абсурда, когда любовь в душе поёт!

Как славно, что лучи рассвета, ещё не пляшут за окном,

Так полетим, навстречу свету, что души жжет благим огнём…

Ранее утро. Влюблённые беззаботно спят, прижавшись, друг к другу.

На пороге появляется сгорбленная фигура старухи.

С т а р у х а

(с умилением, глядя на счастливую пару, восторженным шёпотом)

Вот – крах вменённой им могилы…, что есть, пред сутью эшафот?

Нет во вселенной большей силы, способной оборвать сей взлёт!

В них, отражён природы гений, пред всякой тварью во земле,

И всякой тварью искушенья, змеёй вползающей, извне…

Ст а р у х а

( пронзительно и громко)

Пора вставать, страдальцы чувства, пришли невзгоды от любви,

Пожрав в борьбе услады буйство, призвав, смирения часы…

Я, время даром не теряла, хотя, сей столп мне не указ,

Для вас он, движитель начала, иль смерти…, кто на что горазд…

Наш путь лежит теперь обратно, в то место, где я вас взяла,

Там вы познаете превратность…, кручённого судьбой узла…

Сегодня встретятся две правды, весьма затейливой игры,

Какая устоит? Не знаю…, мне судеб, не даны бразды…

Я с Роллоном искала встречи…, увы, но Один запретил…

Закрыл в грядущее окошко, отставкой гневно пригрозил.

Есть и у бабки свои судьи, вам этих звёзд не разглядеть,

Да и зачем? К своим, вы слепы…, ваш свет – в прозрении умереть.

Уже летят, навстречу року, два венценосных корабля,

Вы встанете меж них, до сроку, забот смертельного огня.

Не стоит право вам бояться, за плоть свою, а вот за честь,

Готовьтесь милые сражаться, в сём корень – судьбоносных встреч.

Старуха вышла из избушки, Вильгельм и Гретхен, одевшись,

вышли вслед за ней.

С т а р у х а

Вильгельм, ты меч возьми с собою, сдаётся мне, вернее с ним,

Крепить любовь свою благую, сминая тех, кем не любим.

Хоть он и короток, в сравнении, с клинком прославленных бойцов,

Но сила не в мече, поверь мне, мощь силы – плод иных основ.

Как всё, что есть на человеке, и всё, что им сотворено,

Бравада лживого успеха, хлам затхлый, боле ничего…

И смерть его, всего лишь маска, вручённая ему судьбой,

Под нею – истина нагая…, что называется душой…

Она летит над бренной плотью, и над чертогами царей,

Взмыв гордой, вольною звездою! Иль рухнув, потчует червей…

Как видишь, суть свою под маской? Достойно с честью умереть?

Иль, ползать потною мокрицей, любя спиной, тугую плеть?

В и л ь г е л ь м

(засунув меч за верёвочный пояс)

Уверен – суть моя достойна, не посрамить мужскую честь,

Поскольку Гретхен ей основа, в любви моей – и мощь, и твердь!

Мы для себя уже открыли, предел земного бытия,

Чтоб ни было, с улыбкой встретим, и жизни свет, и мглы края…

С Ц Е Н А ХХ1V

Берег моря. Старуха, Вильгельм и Гретхен выйдя из леса, остановились

у головешек стылого чернеющего кострища, и оглядели пустынный берег, с мерно набегающей на него, невысокой волной. Старуха, из-под скрюченной сухой ладони, внимательно посмотрела на север, затем, медленно перевела взгляд на восток.

С т а р у х а

Сдаётся мне, одновременно, твердь брега вспорют корабли,

На волнах ссориться проблемно, на суше гибельней шаги.

Вы стойте за моей спиною…, я, прежде буду говорить…

Со смертью я люблю поспорить…, бессмертных истин, славя прыть.

Вильгельм и Гретхен, как ни пытались рассмотреть, что-либо на

горизонте, так и не смогли ничего увидеть. Промозглый морской

ветер с каждой минутой всё более крепчал. Вильгельм, сняв с себя

козлиную шкуру, накинул её на плечи Гретхен, и крепко прижал

девушку к себе.

Старуха, не скрывая огорчения от их невнимательности, вытянув

вперёд су### сморщенную руку, указательным пальцем, показывала

молодым направление, куда им следует смотреть.

И действительно, к неподдельному удивлению Вильгельма и Гретхен,

на самом краю горизонта, они увидели крохотную чёрную точку,

то появляющуюся, то исчезающую из поля зрения. На восточном

направлении наблюдалась та же картина. Две таинственные точки,

с невероятной быстротой, вырастали прямо на глазах, приближаясь

к берегу. Уже отчётливо был виден гордо загнутый нос, варяжской

драккары. Ладья, идущая с востока, была немного дальше от берега,

но было заметно, как она, наращивая скорость, пытается опередить,

лодку норманнов.

Всё же, первой со скрежетом наехала на кромку берега, изогнутым

носом, драккара викингов. Улюлюкая и ругаясь, норманны высыпали на

берег. Немногочисленный отряд, состоял, человек из тридцати, люди переговариваясь, всматривались в приближающуюся с востока лодку.

Поняв, что это не их соотечественники, викинги начали дико кричать,

и бряцать оружием.

Старуха, Вильгельм и Гретхен, оказались, как видимо, и было задумано, посередине двух причаливших к берегу лодок. Но с моря, они были плохо видны,

как одному отряду, так и другому. К тому же, заклятые враги, были слишком заняты подготовкой к предстоящему столкновению. Судно Вильгельма, тоже освободилось от людей, и на берегу, быстро выстроились в блистающую стальными доспехами цепь, человек двадцать. Герцог, стоял перед грозным строем, с обнажённым мечом. Противники, медленно направились навстречу друг другу. Старуха, увлекая за собой молодых, буквально полетела над землёй, наперерез смертоносной шеренге герцога Гёльдерлина. Приблизившись, к саксонцам шагов на тридцать, старуха резко развела руки, как будто действительно собиралась взлететь.

.

Г е р ц о г

( всматриваясь в появившихся из леса людей)

Я так и знал, что вечная старуха…, сплела безумный маскарад,

Извёлся без тебя я в скуке…, и встрече сей безумно рад!

Кто дочь мою тиранит, шельма? Мучитель злобный, иль палач?

Чего ты хочешь? Честь Вильгельма, изгадить, за дочерний плач?

И что там за чумное стадо, рогами рвёт небесный храм?

Я знаю, ты дружна с норманном, что ж не даёшь свободы псам?

Ну, говори! Не рви мне сердце! Я всё за дочь отдать готов,

Всё! Кроме славного наследства, саксонской чести берегов!

Вильгельм, жестом остановив свой отряд, отошёл от него шагов на

десять, и голосом подобным звериному рыку, бросил в сторону норманнов.

Жизнь ставлю, за свободу дочки! Коль есть, мужчины среди вас…

А нет героя одиночки…, готов я всех принять, тот час!

Один! Это Вильгельма слово! Устав мой – непоколебим!

Но прежде, с дочерью обмолвлюсь, я должен знать…, что я любим.

С т а р у х а

(усмехнувшись)

Не искренне ты предков славишь…, почтенье к старшим потерял?

Вперёд моих веков глаголешь? Забыл, кому в яслях внимал?

Никто не держит твою кралю…, то муж, свою жену хранит…

Она пойдёт, коль он позволит…, тебя любовью одарит…

Быть может с ним, поделишь дочку? Он за неё горой стоит,

Но право, посягать не хочет…, на чести рыцарской гранит…

А ты надеюсь, с честью примешь, детей в родительский очаг,

Благословением укроешь и, миром кончим сей бардак.

В и л ь г е л ь м

(воткнув меч перед собою третьей опорой)

И впрямь, рассказ твой интересней, иль, я чего-то не пойму?

То, муж стоит – моей принцессы? Нет…, я внимаю – злому сну…

Он ей сейчас не позволяет, к отцу родному подойти?

Бред жуткий мне мозги терзает? Иль, я уже в небытии?

Г р е т х е н

(отчаянно кричит)

Отец! Всё истинная, правда! Он мой возлюбленный супруг!

К тебе я сердцем рвусь надсадно, но разорвать не в силах круг…

Моя любовь не яд напасти…, и я Вильгельма не отдам,

На растерзанье гневной страсти, в тебе кипящей, как вулкан.

Г е р ц о г

( ошарашенный, таким поворотом дела)

Вильгельм?! Ей Богу наважденье…, ты ль, моя прелесть говоришь?

Да…, голос Гретхен, без сомненья…, иди скорей к отцу – малыш!

Уверен, с мужем мы уладим, житейской терний чехарду,

Клянусь, не оскорблю и взглядом…, хранящую тебя скалу…

За спиной герцога раздался сдержанный смех ратников

С т а р у х а

( потирая ладошки)

Ну вот, и славно разрешилось, я знаю словом ты – кремень!

Не посрами под старость имя, не брось на род – двуличья тень.

Теперь, ступайте под опеку, саксонской трепетной души,

Но ты Вильгельм, не расслабляйся, в благой отеческой любви…

Гретхен и Вильгельм медленно и неуверенно отошли от старухи.

Вдруг Гретхен, схватив, за руку своего возлюбленного, остановилась

на полпути, к протянувшему в нетерпении руки, отцу.

Г р е т х е н

Отец, ты нас благословляешь, пред Господом и пред людьми?

Прости, но мне безумно страшно…, союз крестом наш осени…

Я никогда в своих желаньях, твой не тревожила покой,

Сегодня жду в томлении жадном, аминь отеческий, родной!

Г е р ц о г

(в исступлении, хлопнув себя по бёдрам)

Откуда в прелести сей милой столь прозорливой глубины?

Бесспорно, бабка научила, чем рушить твердь моей стены!

Не знала на пути тернистом, ты от меня вердикта – нет…

С того, что лаской материнской, не согревал тебя рассвет…

Пусть будет так, как ты решила, иди скорей ко мне, мой свет,

Всё для тебя в сём грешном мире, и боль моя и блеск побед…

Прекраснейшее помутненье…, что держит герцога в седле,

Плод неземного вдохновенья, мне данного творцом во мгле…

Гретхен, оторвавшись от Вильгельма, бросилась в объятья к отцу.

Вильгельм насторожённо остался стоять на месте, не зная, что ему предпринять. Герцог, крепко прижав к себе дочь, поцеловал её в лоб и оценивающе, посмотрел на новоиспечённого зятя.

Г е р ц о г

Вильгельм…, ну что стоишь уныло? Иди в объятия мои…

Смотрю, мужчина ты не хилый…, всё ж остальное – пустяки.

Вильгельм нерешительно подошёл к герцогу, тот, обняв его, тут же скомандовал.

Теперь же, на ладью, немедля, устрой их Генрих, обогрей,

Вильгельм, достав из-за своего верёвочного пояса короткий меч, встал

рядом с герцогом, обратившись лицом, к прибывающему в оцепенении,

отряду норманнов.

Остаться хочешь? Что ж…, останься, смотрю и дух твой, без соплей…

Генрих, повёл девушку в сторону лодки. Гретхен, беспрестанно

оборачиваясь назад, с мокрыми от слёз глазами, не выпускала из виду

стоящего возле герцога, своего возлюбленного.

Но поймав вдруг, суровый взгляд отца, покорно последовала за Генрихом,

не проронив ни слова.

С т а р у х а

Ты прав Вильгельм, тебе от неба, ниспослано любви с лихвой,

Всё есть в царе, дух, ум стратега, и мощь с властительной рукой.

Я ведь не зря, сейчас спросила, про память…, ею ты любим?

Царицей сей непобедимой, чьей властью даже бог судим…

В и л ь г е л ь м

Куда ты клонишь попрыгунья? Да…, под её плетьми стою…

Её стяжаю здесь прощенье, дух мщенья, кровь пьянит мою.

Не предо мной ли проходимец, на сакса честь – прибивший рог?

Его я вырвал с корнем лживым, прижечь осталось лжи восторг …

С т а р у х а

Ну, если с памятью ты в дружбе, так вспомни датскую печаль,

Что разделил с певуньей жгучей, принявшей, твой грешной алтарь.

Любил датчанку ты ревниво, безмерно, с истинным огнём,

Она ж, врага боготворила…, и умерла…, с твоим крестом.

В и л ь г е л ь м

Зачем ты лезешь в мою душу, вскрываешь боль тех давних лет?

К чему Изольды дух тревожишь? Здесь мой лишь, сокровенный свет!

Зачем тебе моё смятенье? С норманном хочешь примирить?

Изольды варварским рожденьем, гнев мщенья сакса усмирить?

Ты бдишь над временем бесспорно, ты можешь бой предотвратить,

Но лишь теперь, и лишь сегодня…, мы смертны – значит схватке быть!

К чему позорная отсрочка? Ведь так удачно всё сплелось…

Осталось лишь, поставить точку! Смахни с крыла – людскую злость…

С т а р у х а

Да…, я держу поводья страсти, но прав ты, только до поры…

Увы, над смертью я не властна…, в пределах грешной суеты…

Но ты надеюсь, понимаешь, что не случайно вы сошлись?

Случайностей ведь не бывает…, всем движет в этом мире мысль…

А чья? То вам дано на откуп, догадок у людей полно…

Богов, чертей, искать удобных, вы превратили в ремесло.

Братоубийство за идею – венец губительных страстей!

Одна беда, идей так много…, намного больше чем людей…

Но вам одной лишь не хватает, идти вам к ней, через века,

Друг друга, кровью поливая, лелея отповедь греха…

Быть может ведает могила, над кем из вас блаженный свод?

Не знаю…, вечность молчалива…, да и плевать ей, на исход…

Пожалуй, хватит откровений, мне боле нечего сказать,

Теперь за вами выбор терний! Влюбляться, или убивать…

Вильгельм, а Роллон знатной крови, мечом махая присмотрись,

Твой плод! Дитя, благой Изольды, венец любви твоей – окстись!

Старуха опустила руки, повернулась лицом к лесу и исчезла с налетевшим порывом, промозглого ветра.

Конец.

Леонид Раин. (2007 год.)

Примечания:

Аск и Эмбля – в норвежской мифологии были первыми людьми,

созданными богами, из ивовой и ясеневой коряг.

Везер – река в Германии, впадает в Северное море.

Генрих – Генрих 1V, Германский король и император “Священной Римской

империи” с 1056г., из Франконской династии. Вёл с Римскими папами

( Григорием VП и др.) борьбу за инвеституру*.

Григорий – Григорий VП, Римский папа с 1073г. Фактически правил при папе

Николае П в 1059 – 1061г.г. Деятель Клюнийской реформы. Запретил

симонию, ввёл целибат. Добивался верховенства над светскими

государями. Боролся с императором Генрихом VП, за инвеституру.

Инвеститура – от лат. {Investio} – облачаю. В средние века в Западной Европе

Юридический акт введения вассала во владение феодом.

Каносса – замок маркграфини Матильды в Северной Италии, где в Январе 1077г.,

в ходе борьбы за инвеституру, отлучённый от церкви и низложенный

император “Священной Римской империи” Генрих 1V, униженно

вымаливал прощение у своего противника, папы Римского

Григория V1.

Климент Ш – антипапа.

Клюнийская реформа – преобразования в конце Х – Х1в.в. в католической церкви,

направленные на её укрепление. Движение за реформу

возглавило аббатство Клюни (CLUNY) в Бургундии

(Франция).

Имир – инеистый великан, из его плоти Один с братьями создали землю.

Мирдгард – мир людей в скандинавской мифологии.

Норманны – северные люди: викинги, варяги – скандинавы, участники морских

торгово-грабительских и завоевательных походов с конца VШ до

середины X1в.в. в страны Европы.

Один – бог войны и мудрости. Самый могущественный из скандинавских Богов.

Оттон – Оттон 1 (Otto) 912 – 973г.г., с 936г. Германский король, с 962г. Император

“Священной Римской империи”, из Саксонской династии. Сын Генриха 1.

Саксония – область поселения саксов, основавших здесь своё герцогство (913 –

1180г.г.) приблизительно территория современной земли – Нижняя

Саксония.

Саксы – группа германских племён, жили между нижним течением рек Рейн и

Эльба.

Уриан – дьявол, сатана.

2009г.

17 августа 2011 года  22:04:35
Леонид | lenidrain@rambler.ru | Юрга | Россия

---

Виктор Шамонин

Дед-разиня, хитрая лиса и глупый волк.

Дед поехал на базар,

Кой-какой купил товар,

Рыбки свежей прикупил,

В сани всё добро сложил

И, довольный сам собой,

Вновь отправился домой.

Через лес он держит путь,

Не спешит домой, ничуть,

Небо, знай себе, коптит;

Самокруткою дымит,

И лошадке нет забот;

Еле-еле сани прёт.

Тут, откуда не возьмись,

Из кустов лиса явись;

Носом чутко повела,

На дорогу прилегла,

Очи ясные прикрыла,

Про дыханье позабыла.

Дед увидел в тот же миг,

Рыжей шубки яркий блик.

Он лошадку придержал,

До лисы в огляд бежал,

С ходу пнул её ногой,

Повернул на бок другой.

Да лиса не кажет хворь,

Терпеливо сносит боль!

Дед прошамкал: — Ну, дела,

Богу душу отдала!

Дармовой нашёл ломоть,

Повезло под старость хоть!

Славны выйдут рукавицы,

С этой рыжей-то, лисицы!

Но, коль выйдет воротник,

Прячь, старуха, в ларь язык!

Укрощай свой буйный нрав,

Ни к чему мне твой устав!

Ей такой подарок — клад,

Будут в доме мир и лад!

Весь в работе на износ,

До саней лису он нёс,

Рядом с рыбой положил,

Мешковиною прикрыл;

В темноте лежит лиса,

Щурит хитрые глаза.

Дед спешит уже домой,

Лошадь гонит пред собой.

Ей, конечно, невдомёк,

Почему спешит дедок,

А лисичка, знай, лежит,

Нагоняет аппетит;

Рыбку нюхает она,

Вся истомою полна,

Подхватилась, правда, тут,

Довершить позорный труд;

Побросала рыбку в снег,

Из саней пошла в побег,

Как добычу собрала,

Под сосною залегла,

Чрез минуту — пир горой,

Деда вспомнила хвалой,

А наелась, улеглась,

Подремать решила всласть.

И пока лисичка спит,

Пулей дед домой летит,

Заезжает он на двор,

Голосит на весь простор:

— Эй, жена, выходь к саням,

Радуй взор подарком там!

И прошу, пошевелись,

За дверьми не хоронись!

Бабка двери на распах,

На него кричит в сердцах:

— Языком молоть постой,

Всё-то ходишь, по кривой!

У тебя он стоит грош,

Так и треплешь им, что хошь!

Улыбнулся хитро дед:

— Не в цене такой ответ!

Вон, поди, к саням давай,

С них накидку скидавай!

Там умишком и раскинь,

Что к чему сама прикинь!

Спину я не зря сгибал,

Весь от боли изнывал!

Веры нет его словам,

Бабка двинулась к саням,

Мешковину подняла,

Раскалилась добела,

Зло её швырнула в снег,

Тут для деда мир поблек;

Рыбий хвост лежал под ней,

Худобой страшил своей!

Бабка гневом налилась,

Деда хаять принялась:

— Ты, я вижу, дед, шутник,

Оторвать тебе язык!

Приложился с утреца,

Нет преграды для словца?1

Потому-то так звонишь,

Шутки глупые творишь!

И тобою знамый стыд,

Уж давным-давно забыт!

Дед на бабку не смотрел,

Жаром огненным горел:

"Накатила же напасть,

Перед жёнкой так упасть!

Впрямь, наверно, я дурак,

Как пацан попал впросак"!

Он поведал бабке сказ

И покаялся, не раз!

Бабка гнев погнала прочь:

— Что теперь слова толочь?

Ты давай-ка, дед, уймись,

За добром тем, не тянись,

Нам терять уж не впервой,

Бог с ней, рыбой и лисой!

И воспрянул духом дед,

Он готов обнять весь свет;

Начал лошадь распрягать,

Смехом дворик оглашать.

А тем временем лиса,

Приоткрыла уж глаза,

Потянулась и присела,

Принялась опять за дело;

Рыбку стала жадно есть,

Оглашать урчаньем лес.

Тут же волк к ней подкатил,

Глазки скромно опустил,

Попрошайничать посмел,

Действом сим, не тяготел:

— Ты бы, кумушка- сестричка,

Распрекрасная лисичка,

Угостила б меня рыбкой,

Ох, и голоден я шибко!

Кверху он глаза поднял,

Взгляд его лису ласкал.

А лиса ему в ответ:

— Для тебя, волк, рыбки нет!

Ты меня хоть захвали,

Будешь плавать на мели!

Лучше сделай резво крюк

И свали отсель, мой друг!

Волк головушкой мотнул,

Волчью песню затянул.

На него лиса глядит,

Вся презрением кипит:

"Вот избавлюсь от тебя,

Перепрячу рыбку я"!

И она, в глазах с искрой,

Запылала добротой:

— Ладно, волк, чего уж там,

Свой секрет тебе отдам!

Рыбку сможешь сам ловить,

Станешь скоро сытно жить! -

Волк тут уши навострил,

Глазки дико округлил,

А лиса себе, знай, врёт,

Даже глазом не моргнёт. -

У деревни речка есть,

Рыбы в ней уже не счесть!

Прорубь в речке, с колесо,

Сделай дело, волк, одно;

Опусти в ту прорубь хвост

И улов твой, не вопрос!

Но до зорьки не вставай,

Больше рыбки запасай!

И живи, не знай забот,

Набивай себе живот!

Волк от радости вскочил,

Когти в наледь запустил:

— Ой, спасибочки, кума,

Голод свёл меня с ума!

Ночки пусть я не посплю,

Много рыбки наловлю!

Побегу, лиса, скорей,

Я до проруби своей!

А лиса смотрела вслед,

В радость ей был этот бред:

"До чего же глупый волк,

В голове его рассол"!

Только волку мыслить грех,

Он настроен на успех;

Тот секрет теперь раскрыть,

С сытым брюхом зиму жить.

И недолог поиск был,

Прорубь волк слезой кропил,

Опустил в ту прорубь хвост,

С той надеждой на прирост.

А морозец в ночь крепчал,

Скоро прорубь льдом сковал.

Волк тихонько начал выть,

От хвоста до лап тех стыть,

И решился он уж встать,

Да не может зад поднять;

Держит хвост надёжно лёд,

Встать он волку не даёт.

Волк в надежде обомлел,

Думкой спешной богател:

"Видно, рыбы там нарост,

От него тяжёл мой хвост!

Только я уж досижу,

Больше рыбки наужу"!

С тем и ноченька прошла,

В гору зорюшка пошла.

Волк настойчиво сидит,

Дробно зубками стучит,

Да надежды видит след;

Будет с рыбкой он в обед

И сожрёт её, в присест,

Вновь придёт на свой насест!

Вдруг в тиши раздался смех,

Приподнял волк морду вверх,

На деревню бросил взгляд,

Жизни стал совсем не рад;

Бабы к проруби идут,

Языки беседой трут!

Вёдра в рученьках, с бельём,

Кое-кто из них, с кайлом!

Ощутил он дикий страх,

Горечь слов понёс, в сердцах:

— Нужно лапы поднимать

И отсель, как конь, бежать!

В драку глупо просто лезть,

Нечем рыбку будет есть!

Сей народец, он таков,

Заполучишь тумаков!

Изогнулся волк дугой,

Хвост рванул разок, другой...

Не поднять ему хвоста,

Задрожал он неспроста,

Понимал, что дело дрянь,

Разносил тихонько брань.

Бабы тут давай кричать,

Гром и молнии метать,

Всеми вёдрами греметь,

На глазах его звереть,

Прибежали мужики,

Били волка, чем могли!

Он от боли занемог,

Силы все собрал в клубок,

Их не тратил на разбег,

С ходу бросился в побег.

Волк лишь понял на бегу,

Что оставил хвост во льду!

И, пока от них бежал,

Языком народ чесал,

И лису не обошёл,

Для неё словцо нашёл.

До сих пор круговорот,

Чувством мести он живёт,

Ищет кумушку — лису,

Не одну пролил слезу;

Нет лисы, лишь ветерок,

У семи её дорог.

А потом, как виртуоз,

Летом стал искать он хвост;

В воду тёмную нырял,

В спешке дно багром терзал,

Тралил сетью толщу вод,

Дни ночи, напролёт,

Скоро выбился из сил,

Поиск с треском провалил;

Нет хвоста, лишь Водяной,

Знает путь к нему другой.

Может так случится, вдруг,

Ты тот хвост отыщешь, друг?

Волк безмерно будет рад,

Волчья жизнь пойдёт на лад.

Только есть ли в этом толк

И в добро поверит волк?

18 августа 2011 года  14:25:12
Шамонин | shamonin56@list.ru | Бологое | Россия

---

Виктор Шамонин

Дед-разиня, хитрая лиса и глупый волк.

Дед поехал на базар,

Кой-какой купил товар,

Рыбки свежей прикупил,

В сани всё добро сложил

И, довольный сам собой,

Вновь отправился домой.

Через лес он держит путь,

Не спешит домой, ничуть,

Небо, знай себе, коптит;

Самокруткою дымит,

И лошадке нет забот;

Еле-еле сани прёт.

Тут, откуда не возьмись,

Из кустов лиса явись;

Носом чутко повела,

На дорогу прилегла,

Очи ясные прикрыла,

Про дыханье позабыла.

Дед увидел в тот же миг,

Рыжей шубки яркий блик.

Он лошадку придержал,

До лисы в огляд бежал,

С ходу пнул её ногой,

Повернул на бок другой.

Да лиса не кажет хворь,

Терпеливо сносит боль!

Дед прошамкал: — Ну, дела,

Богу душу отдала!

Дармовой нашёл ломоть,

Повезло под старость хоть!

Славны выйдут рукавицы,

С этой рыжей-то, лисицы!

Но, коль выйдет воротник,

Прячь, старуха, в ларь язык!

Укрощай свой буйный нрав,

Ни к чему мне твой устав!

Ведь такой подарок — клад,

В дом войдут покой и лад!

Весь в работе на износ,

До саней лису он нёс,

Рядом с рыбой положил,

Мешковиною прикрыл;

В темноте лежит лиса,

Щурит хитрые глаза.

Дед спешит уже домой,

Лошадь гонит пред собой.

Ей, конечно, невдомёк,

Почему спешит дедок,

А лисичка, знай, лежит,

Нагоняет аппетит;

Рыбку нюхает она,

Вся истомою полна,

Подхватилась, правда, тут,

Довершить позорный труд;

Побросала рыбку в снег,

Из саней пошла в побег,

Как добычу собрала,

Под сосною залегла,

Чрез минуту — пир горой,

Деда вспомнила хвалой,

А наелась, улеглась,

Подремать решила всласть.

И пока лисичка спит,

Пулей дед домой летит,

Заезжает он на двор,

Голосит на весь простор:

— Эй, жена, выходь к саням,

Радуй взор подарком там!

И прошу, пошевелись,

За дверьми не хоронись!

Бабка двери на распах,

На него кричит в сердцах:

— Языком молоть постой,

Всё-то ходишь, по кривой!

У тебя он стоит грош,

Так и треплешь им, что хошь!

Улыбнулся хитро дед:

— Не в цене такой ответ!

Вон, поди, к саням давай,

С них накидку скидавай!

Там умишком и раскинь,

Что к чему сама прикинь!

Спину я не зря сгибал,

Весь от боли изнывал!

Веры нет его словам,

Бабка двинулась к саням,

Мешковину подняла,

Раскалилась добела,

Зло её швырнула в снег,

Тут для деда мир поблек;

Рыбий хвост лежал под ней,

Худобой страшил своей!

Бабка гневом налилась,

Деда хаять принялась:

— Ты, я вижу, дед, шутник,

Оторвать тебе язык!

Приложился с утреца,

Нет преграды для словца?1

Потому-то так звонишь,

Шутки глупые творишь!

И тобою знамый стыд,

Уж давным-давно забыт!

Дед на бабку не смотрел,

Жаром огненным горел:

"Накатила же напасть,

Перед жёнкой так упасть!

Впрямь, наверно, я дурак,

Как пацан попал впросак"!

Он поведал бабке сказ

И покаялся, не раз!

Бабка гнев погнала прочь:

— Что теперь слова толочь?

Ты давай-ка, дед, уймись,

За добром тем, не тянись,

Нам терять уж не впервой,

Бог с ней, рыбой и лисой!

И воспрянул духом дед,

Он готов обнять весь свет;

Начал лошадь распрягать,

Смехом дворик оглашать.

А тем временем лиса,

Приоткрыла уж глаза,

Потянулась и присела,

Принялась опять за дело;

Рыбку стала жадно есть,

Оглашать урчаньем лес.

Тут же волк к ней подкатил,

Глазки скромно опустил,

Попрошайничать посмел,

Действом сим, не тяготел:

— Ты бы, кумушка- сестричка,

Распрекрасная лисичка,

Угостила б меня рыбкой,

Ох, и голоден я шибко!

Кверху он глаза поднял,

Взгляд его лису ласкал.

А лиса ему в ответ:

— Для тебя, волк, рыбки нет!

Ты меня хоть захвали,

Будешь плавать на мели!

Лучше сделай резво крюк

И свали отсель, мой друг!

Волк головушкой мотнул,

Волчью песню затянул.

На него лиса глядит,

Вся презрением кипит:

"Вот избавлюсь от тебя,

Перепрячу рыбку я"!

И она, в глазах с искрой,

Запылала добротой:

— Ладно, волк, чего уж там,

Свой секрет тебе отдам!

Рыбку сможешь сам ловить,

Станешь скоро сытно жить! -

Волк тут уши навострил,

Глазки дико округлил,

А лиса себе, знай, врёт,

Даже глазом не моргнёт. -

У деревни речка есть,

Рыбы в ней уже не счесть!

Прорубь в речке, с колесо,

Сделай дело, волк, одно;

Опусти в ту прорубь хвост

И улов твой, не вопрос!

Но до зорьки не вставай,

Больше рыбки запасай!

И живи, не знай забот,

Набивай себе живот!

Волк от радости вскочил,

Когти в наледь запустил:

— Ой, спасибочки, кума,

Голод свёл меня с ума!

Ночки пусть я не посплю,

Много рыбки наловлю!

Побегу, лиса, скорей,

Я до проруби своей!

А лиса смотрела вслед,

В радость ей был этот бред:

"До чего же глупый волк,

В голове его рассол"!

Только волку мыслить грех,

Он настроен на успех;

Тот секрет теперь раскрыть,

С сытым брюхом зиму жить.

И недолог поиск был,

Прорубь волк слезой кропил,

Опустил в ту прорубь хвост,

С той надеждой на прирост.

А морозец в ночь крепчал,

Скоро прорубь льдом сковал.

Волк тихонько начал выть,

От хвоста до лап тех стыть,

И решился он уж встать,

Да не может зад поднять;

Держит хвост надёжно лёд,

Встать он волку не даёт.

Волк в надежде обомлел,

Думкой спешной богател:

"Видно, рыбы там нарост,

От него тяжёл мой хвост!

Только я уж досижу,

Больше рыбки наужу"!

С тем и ноченька прошла,

В гору зорюшка пошла.

Волк настойчиво сидит,

Дробно зубками стучит,

Да надежды видит след;

Будет с рыбкой он в обед

И сожрёт её, в присест,

Вновь придёт на свой насест!

Вдруг в тиши раздался смех,

Приподнял волк морду вверх,

На деревню бросил взгляд,

Жизни стал совсем не рад;

Бабы к проруби идут,

Языки беседой трут!

Вёдра в рученьках, с бельём,

Кое-кто из них, с кайлом!

Ощутил он дикий страх,

Горечь слов понёс, в сердцах:

— Нужно лапы поднимать

И отсель, как конь, бежать!

В драку глупо просто лезть,

Нечем рыбку будет есть!

Сей народец, он таков,

Заполучишь тумаков!

Изогнулся волк дугой,

Хвост рванул разок, другой...

Не поднять ему хвоста,

Задрожал он неспроста,

Понимал, что дело дрянь,

Разносил тихонько брань.

Бабы тут давай кричать,

Гром и молнии метать,

Всеми вёдрами греметь,

На глазах его звереть,

Прибежали мужики,

Били волка, чем могли!

Он от боли занемог,

Силы все собрал в клубок,

Их не тратил на разбег,

С ходу бросился в побег.

Волк лишь понял на бегу,

Что оставил хвост во льду!

И, пока от них бежал,

Языком народ чесал,

И лису не обошёл,

Для неё словцо нашёл.

До сих пор круговорот,

Чувством мести он живёт,

Ищет кумушку — лису,

Не одну пролил слезу;

Нет лисы, лишь ветерок,

У семи её дорог.

А потом, как виртуоз,

Летом стал искать он хвост;

В воду тёмную нырял,

В спешке дно багром терзал,

Тралил сетью толщу вод,

Дни ночи, напролёт,

Скоро выбился из сил,

Поиск с треском провалил;

Нет хвоста, лишь Водяной,

Знает путь к нему другой.

Может так случится, вдруг,

Ты тот хвост отыщешь, друг?

Волк безмерно будет рад,

Волчья жизнь пойдёт на лад.

Только есть ли в этом толк

И в добро поверит волк?

18 августа 2011 года  14:38:30
Шамонин | shamonin56@list.ru | Бологое | Россия

---

Виктор Шамонин

Дед-разиня, хитрая лиса и глупый волк.

Дед поехал на базар,

Кой-какой купил товар,

Рыбки свежей прикупил,

В сани всё добро сложил

И, довольный сам собой,

Вновь отправился домой.

Через лес он держит путь,

Не спешит домой, ничуть,

Небо, знай себе, коптит;

Самокруткою дымит,

И лошадке нет забот;

Еле-еле сани прёт.

Тут, откуда не возьмись,

Из кустов лиса явись;

Носом чутко повела,

На дорогу прилегла,

Очи ясные прикрыла,

Про дыханье позабыла.

Дед увидел в тот же миг,

Рыжей шубки яркий блик.

Он лошадку придержал,

До лисы в огляд бежал,

С ходу пнул её ногой,

Повернул на бок другой.

Да лиса не кажет хворь,

Терпеливо сносит боль!

Дед прошамкал: — Ну, дела,

Богу душу отдала!

Дармовой нашёл ломоть,

Повезло под старость хоть!

Славны выйдут рукавицы,

С этой рыжей-то, лисицы!

Но, коль выйдет воротник,

Прячь, старуха, в ларь язык!

Укрощай свой буйный нрав,

Ни к чему мне твой устав!

Ведь такой подарок — клад,

В дом войдут покой и лад!

Весь в работе на износ,

До саней лису он нёс,

Рядом с рыбой положил,

Мешковиною прикрыл;

В темноте лежит лиса,

Щурит хитрые глаза.

Дед спешит уже домой,

Лошадь гонит пред собой.

Ей, конечно, невдомёк,

Почему спешит дедок,

А лисичка, знай, лежит,

Нагоняет аппетит;

Рыбку нюхает она,

Вся истомою полна,

Подхватилась, правда, тут,

Довершить позорный труд;

Побросала рыбку в снег,

Из саней пошла в побег,

Как добычу собрала,

Под сосною залегла,

Чрез минуту — пир горой,

Деда вспомнила хвалой,

А наелась, улеглась,

Подремать решила всласть.

И пока лисичка спит,

Пулей дед домой летит,

Заезжает он на двор,

И кричит на весь простор:

— Эй, жена, выходь к саням,

Радуй взор подарком там!

И прошу, пошевелись,

За дверьми не хоронись!

Бабка двери на распах,

На него кричит в сердцах:

— Языком молоть постой,

Всё-то ходишь, по кривой!

У тебя он стоит грош,

Так и треплешь им, что хошь!

Улыбнулся хитро дед:

— Не в цене такой ответ!

Вон, поди, к саням давай,

С них накидку скидавай!

Там умишком и раскинь,

Что к чему сама прикинь!

Спину я не зря сгибал,

Весь от боли изнывал!

Веры нет его словам,

Бабка двинулась к саням,

Мешковину подняла,

Раскалилась добела,

Зло её швырнула в снег,

Тут для деда мир поблек;

Рыбий хвост лежал под ней,

Худобой страшил своей!

Бабка гневом налилась,

Деда хаять принялась:

— Ты, я вижу, дед, шутник,

Оторвать тебе язык!

Приложился с утреца,

Нет преграды для словца?1

Потому-то так звонишь,

Шутки глупые творишь!

И тобою знамый стыд,

Уж давным-давно забыт!

Дед на бабку не смотрел,

Жаром огненным горел:

"Накатила же напасть,

Перед жёнкой так упасть!

Впрямь, наверно, я дурак,

Как пацан попал впросак"!

Он поведал бабке сказ

И покаялся, не раз!

Бабка гнев погнала прочь:

— Что теперь слова толочь?

Ты давай-ка, дед, уймись,

За добром тем, не тянись,

Нам терять уж не впервой,

Бог с ней, рыбой и лисой!

И воспрянул духом дед,

Он готов обнять весь свет;

Начал лошадь распрягать,

Смехом дворик оглашать.

А тем временем лиса,

Приоткрыла уж глаза,

Потянулась и присела,

Принялась опять за дело;

Рыбку стала жадно есть,

Оглашать урчаньем лес.

Тут же волк к ней подкатил,

Глазки скромно опустил,

Попрошайничать посмел,

Действом сим, не тяготел:

— Ты бы, кумушка- сестричка,

Распрекрасная лисичка,

Угостила б меня рыбкой,

Ох, и голоден я шибко!

Кверху он глаза поднял,

Взгляд его лису ласкал.

А лиса ему в ответ:

— Для тебя, волк, рыбки нет!

Ты меня хоть захвали,

Будешь плавать на мели!

Лучше сделай резво крюк

И свали отсель, мой друг!

Волк головушкой мотнул,

Волчью песню затянул.

На него лиса глядит,

Вся презрением кипит:

"Вот избавлюсь от тебя,

Перепрячу рыбку я"!

И она, в глазах с искрой,

Запылала добротой:

— Ладно, волк, чего уж там,

Свой секрет тебе отдам!

Рыбку сможешь сам ловить,

Станешь скоро сытно жить! -

Волк тут уши навострил,

Глазки дико округлил,

А лиса себе, знай, врёт,

Даже глазом не моргнёт. -

У деревни речка есть,

Рыбы в ней уже не счесть!

Прорубь в речке, с колесо,

Сделай дело, волк, одно;

Опусти в ту прорубь хвост

И улов твой, не вопрос!

Но до зорьки не вставай,

Больше рыбки запасай!

И живи, не знай забот,

Набивай себе живот!

Волк от радости вскочил,

Когти в наледь запустил:

— Ой, спасибочки, кума,

Голод свёл меня с ума!

Ночки пусть я не посплю,

Много рыбки наловлю!

Побегу, лиса, скорей,

Я до проруби своей!

А лиса смотрела вслед,

В радость ей был этот бред:

"До чего же глупый волк,

В голове его рассол"!

Только волку мыслить грех,

Он настроен на успех;

Тот секрет теперь раскрыть,

С сытым брюхом зиму жить.

И недолог поиск был,

Прорубь волк слезой кропил,

Опустил в ту прорубь хвост,

С той надеждой на прирост.

А морозец в ночь крепчал,

Скоро прорубь льдом сковал.

Волк тихонько начал выть,

От хвоста до лап тех стыть,

И решился он уж встать,

Да не может зад поднять;

Держит хвост надёжно лёд,

Встать он волку не даёт.

Волк в надежде обомлел,

Думкой спешной богател:

"Видно, рыбы там нарост,

От него тяжёл мой хвост!

Только я уж досижу,

Больше рыбки наужу"!

С тем и ноченька прошла,

В гору зорюшка пошла.

Волк настойчиво сидит,

Дробно зубками стучит,

Да надежды видит след;

Будет с рыбкой он в обед

И сожрёт её, в присест,

Вновь придёт на свой насест!

Вдруг в тиши раздался смех,

Приподнял волк морду вверх,

На деревню бросил взгляд,

Жизни стал совсем не рад;

Бабы к проруби идут,

Языки беседой трут!

Вёдра в рученьках, с бельём,

Кое-кто из них, с кайлом!

Ощутил он дикий страх,

Горечь слов понёс, в сердцах:

— Нужно лапы поднимать

И отсель, как конь, бежать!

В драку глупо просто лезть,

Нечем рыбку будет есть!

Сей народец, он таков,

Заполучишь тумаков!

Изогнулся волк дугой,

Хвост рванул разок, другой...

Не поднять ему хвоста,

Задрожал он неспроста,

Понимал, что дело дрянь,

Разносил тихонько брань.

Бабы тут давай кричать,

Гром и молнии метать,

Всеми вёдрами греметь,

На глазах его звереть,

Прибежали мужики,

Били волка, чем могли!

Он от боли занемог,

Силы все собрал в клубок,

Их не тратил на разбег,

С ходу бросился в побег.

Волк лишь понял на бегу,

Что оставил хвост во льду!

И, пока от них бежал,

Языком народ чесал,

И лису не обошёл,

Для неё словцо нашёл.

До сих пор круговорот,

Чувством мести он живёт,

Ищет кумушку — лису,

Не одну пролил слезу;

Нет лисы, лишь ветерок,

У семи её дорог.

А потом, как виртуоз,

Летом стал искать он хвост;

В воду тёмную нырял,

В спешке дно багром терзал,

Тралил сетью толщу вод,

Дни ночи, напролёт,

Скоро выбился из сил,

Поиск с треском провалил;

Нет хвоста, лишь Водяной,

Знает путь к нему другой.

Может так случится, вдруг,

Ты тот хвост отыщешь, друг?

Волк безмерно будет рад,

Волчья жизнь пойдёт на лад.

Только есть ли в этом толк

И в добро поверит волк?

18 августа 2011 года  14:41:28
Шамонин | shamonin56@list.ru | Бологое | Россия

---

* * *

— ------- Пересылаемое сообщение--------

18.08.2011, 17:41, "Felde swetlana" :

Сегодня утром пока красилась 5 раз в обморок падала от своей красоты...

Когда уже научатся проводить свет в женские сумки?? очень надо!!!

Женщина должна быть любимой, счастливой, красивой! А больше она никому ничего не должна.

У женщин не бывает лишнего веса... Это дополнительные места для поцелуев...

Мне бы колечко... А то пальчики мерзнут...

Хотела стать самой лучшей – не дали… Хотела стать самой худшей – не смогла… Придется остаться неповторимой...

Сижу на трех диетах – двумя не наедаюсь!

Он ест – я готовлю, он носит – я стираю, он разбрасывает – я убираю. И что бы я без него делала-то...

Женская народная забава: сама придумала, сама обиделась.

Я как шампанское, могу быть игривой, а могу и в голову дать...

Так хочется быть слабой женщиной, но, как назло, то кони скачут, то избы горят...

Если кто-то звонит вам, когда он пьян – цените это. Вы очень дороги этому человеку.

Самый лучший секс с тем, с кем хорошо и без секса.

Женщина должна принадлежать тому мужчине, который решит все ее проблемы, а не создаст новые.

В принципе, женщина может и промолчать, но дело в том, что у женщины нет такого принципа.

Я как кабриолет, такая классная, а крыши нет!..

У меня муж гулять начал: каждый день по барам, по кабакам, по ресторанам. Меня ищет!

Проснулась, умылась, нарядилась, улыбнулась и пошла украшать мир :)

Я люблю апельсиновый сок, а мои подружки – персиковый... Но когда мы встречаемся – мы пьем водку...

Боже, дай мудрости, чтобы понять мужчину. Дай любви, чтобы прощать его. Терпенья – чтобы выдержать его характер. Только сил не давай, а то убью его нафиг!

— -

Mit freundlichen Grussen

Swetlana Felde

19 августа 2011 года  13:04:11
МШ |

---

* * *

Умничка, Светик — если конечно не содрано откуда-нить

;)

21 августа 2011 года  07:37:39
Тим |

---

* * *

Не-не, Тим, это не её, она предупредила... :-) Я ей посоветовала писать афоризмы... уже пора... :-)

21 августа 2011 года  10:11:25
МШ |

---

Усов Сергей Михайлович

Микромир
зарисовки

С. Усов

Микромир

Скучно мне оберегать

От себя людей,

Скучно кликать благодать

На чужих друзей.

А. Ахматова

…Но другим никогда, никогда я не буду,

Если что-то не так,— вы простите меня.

М. Круг

От автора

Я никогда не умел дружить с закладками; вечно они куда-то девались, терялись, а если и не терялись, то выпадали, оказывались на другой странице. Наверно поэтому, мне всегда хотелось иметь под подушкой книгу, которую можно было бы читать с любого места. Очень удобно. В конце концов, нашлась такая книга – «Путешествие дилетантов» Булата Шавловича Окуджавы. Но читаемой с любого места, она стала после нескольких прочтений. А мне хотелось, чтобы сразу! с новья! Поэтические сборники ни в счёт – их читают в другом режиме, в другой модальности. В конце концов, мне пришла в голову мысль: написать самому такую книгу, что я и начал делать этими строками. В голове сразу (но не вдруг!) вырисовался практически бесконечный массив маленьких рассказов-зарисовок, абсолютно не упорядоченных. Ни фабулы! ни общего замысла! ни логических сцепок! Всё это надёжно связано каким-то другим измерением. Я даже догадываюсь каким: о чём бы, или о ком бы человек ни говорил,— по большому счёту, он говорит о себе самом.

Рефлекс

Как-то в разгар лета приехала к нам в гости моя троюродная сестра. Выпили. Захмелели. Надумали сходить к местному экстрасенсу (употребляю это нейтральное модное словцо, не желая показывать, во всяком случае сейчас, своё отношение к этой братии). Пришли. Пьянка продолжалась на территории экстрасенса. В какой то момент сестра с твёрдостью и тоном зятя Ноздрёва заявляет:

— Всё. Я больше пить сегодня не буду. И даже не наливайте.

Отвлекаю её внимание узорами на обоях, наливая в это время весьма пузатую рюмку до краёв. Наконец она замечает это:

— Серёжа, ну я ведь просила больше не наливать! …Да ещё с верхом.

И подтверждая свои слова, показывает всем полную рюмку. Дальнейшее можно смело вносить во все учебники по рефлексам человека. Сделав круг почёта, рюмка опрокинула своё содержимое в привычно развёрстый рот. Мокрые губы расползлись в виноватой улыбке, удивлённые глаза укоряющее смотрели на сжимающую пустую рюмку руку; и рука, не понимая в чём её упрекают, смущаясь от неожиданного внимания, первый раз не потянулась за закуской.

Сцена на остановке

Дракон бушевал. Многочисленные языки его ядовитого смрадного дыхания с яростью бросались на зазевавшихся прохожих, оставляя на них пыльные ожоги. Временами казалось, что чудище сникало, но дворник двумя-тремя смачными, широкими взмахами метлы возрождал в нём былую мощь. И вот монстр коснулся своими самыми длинными протуберанцами одной, ещё далеко не старой, тётки. Тётка завозмущалась. Виктор Михайлович Полесов поаплодировал бы её гневной филиппике в адрес всех дворников. Свой визг тётка сопровождала завидной физической активностью: её пританцовываний, выпадов руками, ногами, вертлявых движений туловищем, головой хватило бы на десяток-другой добросовестных зарядок. Между тем сотворённое из пыли чудище, почувствовав, наконец, настоящую добычу, обрушило на тётку всю мощь своего зловонного дыхания. Крики неслись уже из утробы зверя, в желудке которого перетиралась тётка. Дракон подкрепился и побежал вперёд, подгоняемый дворником. Напоследок страшилище оглянулось и выплюнуло из своих рваных недр переваренную тётку. Теперь она, как и положено всем экскрементам, молчала.

А ведь тётке надо было сделать всего три шага в сторону, чтобы оказаться с наветренной стороны от дворника, выгуливающего свого любимца!

Из огня да в полымя

Когда-то, в молодости, он исповедовал принцип: прочь мелочные счёты! помоги человеку всем, чем можешь! – завтра он поможет тебе, всем чем может!

Нынче он придерживается другой концепции: тебе улыбнулись на пять копеек,— ты пожми руку на пять копеек; ни больше, но и ни меньше; ровно на пять копеек.

Что наша жизнь? Театр!

Баба Галя (мне двоюродная тётка) свозила внука в Сочи. Ещё до поездки мы неоднократно обыгрывали эту тему, называя Сочи Калымой. Такая замена слов открывала широкий простор для юмора. Надо заметить, что чрезвычайно обидчивая баба Галя не была знакома с этими юмористическими упражнениями. Рассчитав время их возращения домой, звоню бабе Гале и интересуюсь, как они отдохнули на Калыме. Причём ''Калыма'' вместо ''Сочи'' проскочила как-то машинально, в автоматическом режиме. Через два часа мне звонит разъярённая Елена (дочка бабы Гали), и набрасывается на меня с обвинениями. Оказывается в ''благородном'' семействе произошёл грандиозный скандал. Взбешённая баба Галя встретила свою дочь пронзительными упрёками: ''Я… я для вас всё… а вы… а вы говорите ''Калыма''?! ''

Что тут сказать?! Человек по природе не добродетельный играет роль добродетеля и благодетеля. Добродетеля и благодетеля своей единственной дочери, своего единственного внука. Весь смысл жизни она видит только в этой игре, и поэтому обставила сцену дорогими декорациями, не пожалела денег на убранство зрительного зала, не забыла и о буфете. Но игра! Сама игра не стоит и выеденного яйца! Не свист и улюлюканье в зале, не куча гнилых помидор и тухлых яиц, брошенных на сцену, а всего лишь насмешливая улыбка зрителя сидящего в последнем ряду вызвала столь яростную вспышку негодования. Вот она бездарность, возомнившая себя талантом, в действии.

Адвокат

А в лес я люблю ходить в одиночку. Жена, напротив,— всегда старается устроить из этого массовое мероприятие. Как-то, желая сразу отсечь попутчиков, заявляю:

— Схожу-ка я за грибами. Хочется побыть один на один с природой… с Богом, наконец!

Жена внимательно выслушала, и заботливо, проникновенно, не оставляя никаких сомнений в том, что она поняла и приняла близко к сердцу мои душевные порывы, подхватила мысль:

— Хорошая идея! Я …с тобой!

Возражать было невозможно; жена подавляла меня своей абсолютной уверенностью, что без неё мне не удастся найти общий язык ни с природой, ни с Богом.

Тост, родившийся во время полива огорода

Почвы у нас песчаные; при сильной жаре – хоть заполивайся. Земля за день так отвыкает от воды, что ни в какую не желает принимать её: с бордюров грядок, с окученных мест вода сбегает ртутью, оставляя абсолютно сухой песок.

Для тех, кто не в курсе, объясняю: притяжение между молекулами песка, молекулами воды больше, чем притяжение между молекулами песка и молекулами воды. А когда песок влажный, то уже имеющаяся в нём вода легко притягивает новую.

Так же и душа человеческая: если в ней чего-то отродясь не бывало, то она не хочет замечать этого, сколько не навязывай. Будь то доброта, классическая музыка, тяга к путешествиям… — всё едино!

Вот потому-то, учитель – не тот, кто научил (сами научатся! – найдут способ!), учитель – тот, кто привил интерес.

А великий учитель – тот, кто привил любовь.

Так выпьем за великих учителей, чтобы не иссохли наши души, не уставали напитываться любовью, чтобы нам всегда было чем поделиться с жаждущим!

Письмо незнакомке.

Недавно я стал невольным свидетелем разговора двух молодых женщин. Одна из них делилась опытом с другой. Суть этого опыта была такова: чтобы заставить своего мужа больше ценить и любить её, она периодически провоцировала его на скандалы ревности.

Сударыня, я бы не назвал Вас смелой женщиной. Нет. Смелость подразумевает сознание опасности, то есть то,— что в Вас начисто отсутствует.

Вы извлекли из арсенала крайних средств нечто, и приняли это нечто за лекарство, не подозревая, что в том арсенале нет ничего однозначного и безопасного. Скажем, если Вы решили вбить гвоздь, то наименее опасными и наиболее пригодными для этого предметами, из тех, что Вам удастся там найти, будут граната с выдернутой чекой и колбочка с нитроглицерином. Такие штуки рискуют применять лишь тогда, когда уверенны на 1000 %, что никакого другого средства уже нет, а важность цели безмерно велика. Но в Вашем случае обращаться за помощью в этот арсенал всегда будет неразумно.

Милая незнакомка, Вы спросите: почему?

Да потому, что даже если Вы добьётесь своей цели, и Ваш муж будет любить Вас безмерно, оберегать беспрестанно, всё равно на скалистой вершине его памяти

укрывшись – если б от стыда! –

за поцелуев частоколом,

стоять Вы будете всегда

с бесстыдно задранным подолом.

Депутатам государственной думы посвящается

Тёща, мыслящая исключительно ассоциациями, увидев проезжавшую грузовую "Газель", на тенте которой было крупно написано: ПАРЛАМЕНТ, охотливо заворчала:

— Опять бандиты поехали.

Я попытался осторожно выяснить:

— Почему ж именно бандиты?

Но тёща не смогла вернуться к истоку мысли. Бандиты и всё тут!

Горькая обида

Драка в песочнице началась на ровном месте. Мне повезло увидеть: на лицах мальчуганов не было сомнений, принимать или не принимать бой. Принимать! Всей душой! Не тратя зря время, два боевика-детсадовца ринулись друг на друга, взбалтывая знойный воздух быстрыми движениями рук, которые следовало понимать как удары кулаками. Вскоре преимущество одного стало очевидно, и второй, не выдержав прессинга, кинулся бежать, явив недюжинные способности в этом деле. Как ни старался догоняющий – бесполезно. В отчаянии он поднял на бегу довольно-таки длинную палку, видимо чтобы легче было дотянуться. Но палка, удлинив руку, отяготила ноги. Разрыв стремительно увеличивался…

Потеряв всякую надежду догнать ускользающего соперника, запыхавшийся мальчонка, проявивший себя в драке отменным бойцом, сел на траву и …заплакал.

''Здрасьте''

''Самоанализ – это хорошо,

главное, чтобы он не перерос в самокопание.''

Последняя мысль самокопателя.

''Исконно деревенского жителя в городе среди прочих примет выделяет ещё и такая: если смотреть ему прямо в глаза – он обязательно поздоровается'' – такая мысль занимала меня ранним деревенским утром.

Я куда-то спешил.

Навстречу шла старушка, которая очевидно, то же куда-то спешила.

Мы спеша смотрели друг другу в глаза.

С большим увлечением копаясь в себе, я извлёк: ''Наверно, мы немножко выглядим идиотами, с точки зрения городского жителя?''

И вдруг:

— Здрасьте!

Гром, молния, удар сверх землетрясения, девятый вал, ничто не могло поразить (читай: ''убить'') меня больше, чем это ''Здрасьте''.

Я метался как смертельно раненый зверь.

Я и старушка – плечом к плечу. Здороваться поздно. Что делать?

Мозг от перенапряжения готов расплавиться.

Может, забежать вперёд старушки? Да нет: пожалуй, это будет чересчур нелепо. (Ах, если бы просто смешно!)

Старушка уже удалялась.

Я выдавил вслед ей жалкое: ''Здрасьте''. Прошёл немного, остановился. Оглянулся. Старушки – убийцы уже не было видно.

Собака -? человека.

Знакомство наше было скандальным. Она, вместе со своей свитой, неожиданно накинулась на меня из-за угла. Накинулась, именно она – свита лишь ассистировала. Я стал отмахиваться новой, только что купленной, курткой. Она ловко выхватила у меня из рук это жалкое оружие. Тогда я начал откидываться камнями. Это помогло немного сдержать натиск. Подобрав запыленную, изорванную куртку, я покинул поле боя под аккомпанемент торжествующих собачьих воплей.

С тех пор, при каждой нашей встрече, она с превеликим удовольствием облаивала меня. Я никак не мог решить, чего в ней в такие моменты было больше: восторга или злости? Скорее всего, восторг уравновешивал злость. Удовлетворённая таким равновесием, она даже не делала попыток начинать реальные боевые действия. Ей вполне хватало чувства морального превосходства.

Но однажды я увидел её совершенно другой. Она не атаковала меня, как всегда, а тихо шла, не предупреждая о своём приближении ни лаем, ни рычанием. Я даже не сразу сообразил, что это она. В тот момент её можно было описать одним словом: задумчивость. Она смотрела на меня, как смотрит художник на натуру. Расстояние между нами сокращалось. Я стал нервничать: уж не трюк ли это? Поди, угадай, что у неё на уме. Идёт с видом философа, а потом хвать!.. В какой-то момент мне показалось, что она угадала мои сомнения, и в её глазах отразилось недоумение: разве у тебя есть основания не верить в мою искренность? Я не знал, во что верить: в её искренность или в её хитрость? Стратегическая инициатива была в её руках, вернее в зубах. А может, всё-таки, в глазах?! В любом случае она выигрывала. Проиграть в этой партии мог только я. Думать в этой драматической ситуации было некогда: до четвероногого философа или пройдохи оставалось не более пяти шагов. А может на ничью, а?.. Но она была полна решимости довести партию до конца. Вот только до какого? Неожиданно вспомнилось: осторожность лучшая сторона доблести. Что это было? Соломинка утопающему? Щит защищающемуся? Утешение проигравшему? Фиговый лист, для прикрытия позора дезертира? Не знаю, и по сей день. А тогда… тогда нервы не выдержали и я наклонился, делая вид, что беру камень. Так, на всякий случай. Хотя случай был далеко не всякий.

Два-На-Два

Раньше Два-На-Два был просто Серёгой; этаким рубахой-парнем; простым, надёжным, доступным, своим; Портосом, не чуждым интеллекта и тонкого юмора. Но жизнь окунула его в два страшных варева: работу в милиции и торгашество. Эти чудища и по отдельности-то расправляются с человеком без жалости и без эстетства, по принципу мясорубки; так душу переламывают и перемалывают, что уж не о какой реанимации и говорить не приходится, а в две пасти они способны кого угодно сожрать в мгновение ока. Находясь в состоянии клинической смерти, жертва не испытывает никакой боли. Напротив!.. наслаждается эйфорией предсмертного экстаза, и даже хруст и стоны собственной души кажутся ей бравурным маршем, симфонией оптимизма.

Ну вот что, собственно, я хотел заметить. Мы даже не подозреваем, в каком широком спектре воспринимаем людей. Когда Два-На-Два был ещё просто Серёгой, ну тем самым рубахой-парнем, его физические размеры не бросались в глаза — были спрятаны за широкой душой; нынче же невольно удивляешься: «зачем такое большое тело для такого маленького, тщедушного, покрытого бесчисленными язвами, остатка некогда могучей души, всё меньше и меньше подающей признаки жизни?». По сути, большое тело уже приступило к исполнению обязанностей гроба. Ну что ж, по крайней мере, гроб просторный: два на два.

P.S.: Всё познаётся в сравнении. Наверняка, я преувеличиваю степень малости души Два-На-Два, но на другой чаше весов лежит любимая душа Серёги.

Приложение к рассказу Два-На-Два

Отмечали мой день рождения. Речь зашла об аудиокнигах. Я похвастал, что у меня есть «Азазель» Акунина, где авторский текст дан в шикарном исполнении Александра Филиппенко, и, дабы не быть голословным, предложил послушать первый или последний абзац, предупредив, что времени на это уйдёт самую малость, не более трёх минут,— меньше чем на выкуривание одной сигареты. Не ожидая, что столь невинная затея вызовет у Два-На-Два взрыв негодования, я включил последний абзац.

«По Тверскому бульвару быстрыми, неверными шагами, не видя никого

вокруг, шел щегольски одетый, но ужасно неряшливый молодой человек: мятый

дорогой фрак, грязный белый галстук, в лацкане пыльная белая гвоздика.» — читал несравненный Филиппенко.

Показалось, что уши Два-На-Два не в силах были вынести филигранной работы мастера,— он закрыл их руками и пулей вылетел на улицу. Там он минут десять прочищал слуховые проходы своим громким криком:

— К нему на день рождения приехали, а он всякую фигню включает… ненормальный!.. ему лечится надо… на фиг мне такие друзья!..

Я растерялся, но не надолго; пока Филиппенко ласкал слух оставшихся:

«Гуляющие сторонились и провожали странного субъекта любопытными взглядами. И

дело было не в мертвенной бледности щеголя — мало ли вокруг чахоточных, и даже не в том, что он несомненно был мертвецки пьян (его и пошатывало из стороны в сторону) — эка невидаль. Нет, внимание встречных, и в особенности дам, привлекала интригующая особенность его физиономии: при очевидной молодости у прожигателя жизни были совершенно белые, будто примороженные инеем виски.» — мне с кристальной ясность открылось, что именно произошло.

…Когда Два-На-Два был Серёгой, он здорово зачитывался; любил возвращаться к прочитанному, смакуя прелесть фразы, без стеснения восторгаясь удачными метафорами, неожиданными сюжетными ходами. Но со временем милицейские погоны и торговые хлопоты вытеснили из его жизни прежние книги, полные благородства, ума, вкуса. Он уже давно забыл трепет души, вызванный чтением, а тут я неосторожно ему напомнил… Инстиктивно Два-На-Два отскочил от Филиппенко, как чёрт от ладана. Оголять душу? – так ведь больно будет! С оголённой душой ни в милиции, ни в торговле не наработаешь. С другой стороны: душа в панцире,— что тело в гробу… Куда ни кинь,— всюду клин.

Ни за что наброситься на человека для милиционера-торгаша (адская смесь!) видимо вполне естественно. Бог с ним. Другое интересно: если друг сломал ногу, заболел гриппом, иль по какой другой причине нуждается в лечении,— он уже не друг? То есть: по Два-На-Два выходит, что надобность в лечении является достаточным основанием для отказа от дружбы. Гм… Два-На-Два предложил мне лечиться от ненормальности. Вот уж упаси Бог! Из превеликого множества, написанного на эту тему, мне больше всего нравится рассказ Рэя Брэдбери «Луг». Кстати! у меня есть запись радиопостановки по этому рассказу. Я чуть не предложил её Два-На-Два, но память подсунула шестой стих седьмой главы Евангелия от Матфея и я отказался от этой мысли.

Ссылка на указанный стих требует основательной аргументации, поэтому предлагаю Вам:

Приложение к приложению к рассказу Два-На-Два.

Был срам. Будучи пьяным, Два-На-Два бахвалился, как он избивал резиновой дубинкой беззащитного человека, запертого в милицейскую кутузку. Имелось, понимаешь, подозрение, что сей человек совершил страшное преступление: «поморосил» на стенку магазина, принадлежащего Два-На-Два.

Человек подал жалобу в прокуратуру.

С какой гордостью Два-На-Два рассказывал, как свидетели (кои были: продавцы его частной лавочки, друзья-товарищи, коллеги) дают «нужные» показания, как в протоколах история переписана заново, теперь уже «правильно» и «справедливо»!..

Я подумал тогда, что возводя свою жизнь в абсолютную ценность, мы не ставим её ни в грош. Этот человек живёт недалеко от Два-На-Два, встречается с ним, мысленно плюётся, проклинает, убивает… Но что толку с его виртуального восстановления справедливости! А вот было бы известно заранее (как тут не вспомнить о законах кровной мести!), что выйдет человек и оплатит обидчику за подлость, погибнет сам, но избавит мир от негодяя в погонах – глядишь, и не превратился бы Серёга в Два-На-Два…

Со стороны легко судить. А вот прервать бахвальство вандала, назвать по горячим следам подлость подлостью я почему-то не смог. Увы… Можно, конечно, попробовать оправдаться, мол, ошеломлён был, подавлен. Но зачем? Безропотно выслушав гадости, я стал как бы причастен к ним, согласился нести в своём сердце какое-то их количество. Для этого и рассказывалось! Есть истории в которых не бывает чистых – как в выгребной яме. Туда просто не надо залезать.

Точно, как в аптеке

Родька чуть не опрокинул на себя кружку с горячим чаем – тёща успела в последний момент перехватить. Поскольку движение руки окончилось, а первоначальный энергетический посыл был очень мощным, не сгоревшая энергия устремилась наружу в языковой форме:

— Ё… сейчас бы … напился! Что за … ребёнок!! Ни … не понимает!!! ………!!!!!!

Выдав залп, тёща секунд на десять замерла в позе Фемиды и, убедившись что недодала, выровняла весы правосудия последней гирькой:

— #####!

Творчество и самооценка

Не знаю, замечал ли кто раньше, что у Пушкина есть место, где он громко заявляет себя мастером. В «Пире во время Чумы» есть место:

Священник:

Безбожный пир, безбожные безумцы!

Вы пиршеством и песнями разврата

Ругаетесь над мрачной тишиной,

Повсюду смертию распространенной!

Средь ужаса плачевных похорон,

Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,

А ваши ненавистные восторги

Смущают тишину гробов – и землю

Над мертвыми телами потрясают!

Когда бы стариков и жен моленья

Не освятили общей, смертной ямы,—

Подумать мог бы я, что нынче бесы

Погибший дух безбожника терзают

И в тьму кромешную тащат со смехом.

Несколько голосов:

Он мастерски об аде говорит!

Александр Сергеевич даже поскромничал. Художник, если уж он взялся за работу, должен быть уверен, что он – лучший, единственный, неповторимый! Если он так не считает, во время работы, то не стоит и браться за неё.

Мысль, по пути: Он мастерски об аде говорит! – уверен, что Булгаков родил своего мастера, будучи оплодотворённым именно этой строчкой.

Не судите…

Изнанка самой отвратительной подлости, иногда бывает образцом неумелого благородства, неискушённого стремления к идеалам добра, слепой веры невинной души возводящей то или иное достижение человеческого разума в абсолютную ценность. И наоборот: споткнувшаяся низость может невольно дать яркий пример великодушия. Примеры? Да полноте Вам!

О трудностях

Вам приходилось сетовать на жизнь? Мол, у других и условия лучше, и денег больше, и дуракам опять везёт… Вы – жертва обстоятельств. Было такое?

Да знаю, знаю: лично у Вас такого не было. Но если подобное случилось с Вашими знакомыми,— обязательно, всенепременно(!) сводите их в офис торгового дома Шкуренко. Собственно в сам офис можете не заходить,— ничего там особо примечательного нет; офис – как офис. Но обратите внимание на красное кирпичное здание, расположенное перед офисом: когда-то в его межкирпичные трещины забрался тополиный пух, и теперь там можно увидеть, как на вертикальной стене растут тополя. Чем они питаются – Бог знает. Видимо добывают себе микроэлементы из оседающей городской пыли, влагу — из воздуха. А вот желания жить — им занимать не надо! – этого у них полным полно. Конечно, на одном желании долго не протянешь – оно необходимо, но не достаточно. К середине лета тополя сбрасывают листву и, кажется, что полностью засыхают. Но приходит весна, и они вновь одеваются зеленью и вновь рвутся к небесам! Какими же далёкими, несказанно богатыми, и от того, наверняка зазнавшимися, родственниками кажутся им тополя, растущие на земле!

…Как бы то ни было, но сегодня я видел, как с «настенного» тополя слетал пух. Смешавшись с тучами прочего пуха, он полетел искать и бороться за место под солнцем. Каким-то высшим знанием, я знал: он – добьётся своего,— ведь там, на стене, сформировались его гены – гены победителя!

В цепочке поколений, тополь на стене – очищающий, оздоравливающий пост, своеобразный уход в пустыню, который можно сравнить со странствованием Моисея (и иже с ним), с уходом в пустыню Иисуса.

Но не будем отвлекаться. Вы не забыли, с чего мы начали? На всякий случай, напомню: обязательно, всенепременно(!) сводите Ваших ноющих знакомых в офис торгового дома Шкуренко. Впрочем, в сам офис можете не заходить…

Штрих к портрету любви

Любопытно, что любящий чувствует за собой право собственности по отношению к любимому; но поразительнее всего то, что этот любимый, даже при полном отсутствии взаимности, в той или иной мере, признаёт это право!

Изнанка красоты

Мне жаль красивых женщин: у них, чаще всего, очень плохие условия для развития интеллекта.

P.S.: Конечно эта мысль требует рифмовки, но красивым женщинам не до мыслей, вне зависимости от того рифмованны они или нет.

Птица

Раннее, ещё тусклое утро.

Город вот-вот готов пробудиться.

Я на работе; осматриваю вверенный мне пост. Бессонная ночь, конечно, сказывается, но утро есть утро: оно обращает и возвышает к небесам. (Привет «жаворонкам»!) И вот в этих небесах я замечаю медленно парящую, почти застывшую белую птицу. Зрелище завораживает! Её полёт преисполнен гордости, благородства, красоты умопомрачительной!!! Ах, птица, птица! всё лучшее, романтическое, даже то, что казалось уже давно и безвозвратно ушло, пробудила ты во мне! Да вся клоака разнесчастного города не стоит и одного твоего неуловимого взмаха крыльев! Как, как ты попала сюда! что делать тебе на этой свалке? Лети, лети прочь! не оскверняй своих перьев зловонным дыханием цивилизации. Умоляю!

…Птица совершенно застыла и начала медленно снижаться. Я до рези в глазах пытался разорвать взглядом утренние сумерки…

Почему, почему меня не вызвали к телефону!? почему не случилось ничего, требующего моего срочного вмешательства!? Почему великая боль разочарования должна была обрушиться непременно на мою голову!?

…Надо мной в клочьях грязного тумана проплывал изорванный целлофановый пакет.

Увы!..

У нас, у русских, пока по свински не напьёшься,— по человечески не познакомишься.

Зеркало с задержкой

Накануне Омская хоккейная команда «Авангард» проиграла кубковый матч на своём поле Казанскому «Ак Барсу». Проиграла с треском: 1:11! А ведь перед игрой болельщики пребывали в самом радужном настроении, поскольку предыдущие матчи складывались очень даже неплохо; никто не ожидал, что на своём поле получится такая бяка…

Утром недоспавший народ потянулся на работу. Я выискивал в толпе хмурые лица, чтобы встретить их задорной фразой:

— «Авангард» — чемпион! – как будто бы не зная результата вчерашней игры.

…Злобные взгляды тяжёлыми каменьями летели в меня один за другим; вчерашние болельщики не могли выносить присутствие зеркала, в котором отражались их недавние чаяния, несбывшееся радости, напрасно потраченные нервные ресурсы.

До чего пренеприятная эта штука – зеркало с задержкой по времени! К хорошему мы быстро привыкаем, и оно уж не радует нас так остро, как в первый раз; а плохое способно терзать бесконечно долго и неимоверно больно.

Минздрав предупреждает:

Для того чтобы ходить по нашим больницам, надо быть очень здоровым человеком.

Табуретка

Войдя в дом, я сразу обратил на неё внимание. Она стояла там же где и всегда, целая и невредимая. Если смотреть на жизнь в протокольном варианте, то всё было как всегда. Но нельзя было не почувствовать, какой тяжёлой грустью окутана старая табуретка! Я слышал (ей Богу, слышал!) как от неё исходит и наполняет весь дом мучительный стон. То был стон приговорённого без преступления, то был плач выжатой и отвергнутой любви. Недоумевая, я прошёл дальше и понял в чём дело: посреди зала стояли новенькие стулья и табуретки. Немного погодя, жена позвала обедать. Надо ли говорить, что вокруг стола были расставлены новые сиденья?! Я посмотрел на старую табуретку: она обречённо умолкла. В этом большом мире уже не было даже маленького лоскута любви, способного прикрыть её смертельную рану.

P.S.: И по сей день я сижу за столом на той старой, видавшей виды табуретке.

Эталон

Вечер встречи выпускников. 20 лет прошло – с ума сойти можно! Я ли это? Они ли это? Мы ли это?… Я. Они. Мы.

В одном из кратчайших промежутков (кои своим существованием были обязаны лишь правилам хорошего тона) между нетерпеливыми тостами объявляю мини-тест и обращаюсь к девушке Люде (Это не стилизация под школу, что было бы пошло,— это искренность святого самообмана, боящегося нарушить сказку детства чужеродным взрослым словцом). Итак, обращаюсь к девушке Люде, известной по школьным годам как воплощение серьёзности:

— Поговорим об эстраде: назови быстренько два-три любимых исполнителя.

— ……(не помню ответ)

— теперь о литературе: два-три любимых писателя.

— …..

— а теперь о сексе: две-три любимых позиции.

В этом месте возникает естественный смех, и все соглашаются, что на такой вопрос тяжело ответить принародно. По логике мятущегося застольного разговора, эпизод, казалось, был исчерпан. Ан нет! После примерно двадцатиминутного молчания, Людмила, расстреливая меня в упор своим убийственно серьёзным взглядом, говорит:

— А я бы всё равно тебе не сказала.

Каково! Вот она, черта неотделимая от человека! Человек-камертон, хранитель эталонной частоты. Стукни тихонечко по нему, и он зазвенит, демонстрируя природный стандарт, по которому можно безошибочно настроить определённые качества души. Такие люди – большая редкость. ''Соль земли'' (Евангелие). Без них не было бы ни одного мало-мальски настроенного человека-рояля.

Мнение, на котором не настаиваю

Чтобы там ни говорили, но такое явление, как женская поэзия, существует. Вечный, но полностью исчерпанный жанр. Страна, в которой самой высокой, недосягаемой вершиной остаётся:

Ах, далеко до неба!

Губы – близки во мгле…

— Бог, не суди! – Ты не был

Женщиной на земле!

М. Цветаева

Своеобразный карт-бланш, выданный Мариной Ивановной всему женскому полу.

Тщеславный мечтатель.

Он лежал на шаткой скамейке запущенного сквера. Мимо проплывали редкие пары влюблённых и равнодушные ко всему облака. Ему нестерпимо захотелось воспарить вместе с этими облаками. Полёт Икара над влюблёнными,— как это романтично! Как бы они глядели на него! После этого и разбиться не страшно. А если бы никого не было? Если бы один, один над всей землёй?.. Он безразлично посмотрел на облака, лениво потянулся и,— этого оказалось достаточно, чтобы скамейка рухнула, банальнейшим образом приземляя его тело для воссоединения с приземлившейся душой.

Месть художника

Я узнал её сразу (а ведь не виделись тридцать лет!); узнал и растерялся: она бережно собирала хлопья тополиного пуха в большой целлофановый пакет; мой изумлённый разум никак не мог понять на какую полку памяти положить увиденное действо.

В школе она замечательно рисовала. О технике судить не берусь, но замыслы были редкостными! Она мечтала стать художником, но… увы! как говориться, жизнь внесла свои коррективы. После я слышал: она не терпит в своём доме ни кистей, ни красок, ничего, что ранит душу напоминанием о несбывшейся мечте.

…И вот теперь она зачем-то собирала тополиный пух. Сразу вспомнился Феофан Myхин – экстравагантный художник из «Золотого телёнка». Неужели и пухом можно живописать? Вряд ли.

Решив умом, что мне нет дела до этих странностей, я …послушался сердца и подошёл к ней.

Она была в каком-то колюче-радостном настроении. Разговор не сразу, но наладился, и она поведала мне тайну тополиного пуха.

История такова. Лучшая её подруга постоянно клянчит семена. Отказать вроде как неудобно. В итоге подруга имеет шикарный урожай, а у моей знакомой данный сорт хиреет на глазах, даже если до этого отлично плодоносил. И не было случая, чтобы эта пакость не сработала. Как тут не поверить в мистическое!

Вот и задумала обиженная душа: собрать тополиный пух, удалить пуховую составляющую, а семена, при случае, подсунуть подруге, выдав их за новый сорт какой-нибудь огородной культуры.

Художник – он во всём художник!

Читатель, только давайте не будем опускаться до пошлого морализма, а лучше насладимся красотой замысла, шикарным росчерком, дерзким, и в то же время простодушным, оголением интимных частей своего «Я», тех, что обычно предпочитают не показывать другим – не прилично, мол, да и не выгодно.

К чёрту выгоду! и туда же приличия! – всё это для серых и сирых.

Миром правит красота! Вот только понимаешь это, лишь повстречав настоящего художника, пусть он даже уже давно не рисует.

Ночной дозор

У тёщи под утро бывает бессонница — этак часа в четыре. Тогда она какое-то время бродит по дому, стараясь не шуметь, после чего обязательно заходит в нашу комнату (я всегда при этом просыпаюсь), поправляет моё одеяло (чтоб ноги укрыть), замирает и отходит, сердито шепча себе под нос:

— Дышит сука!

Глупость поневоле

Работал как-то я на проходной. Ворота, рядом будка о четырёх стенах. Для того, чтобы пройти дальше, посетителю предлагают зайти в будку и, предъявив документы, получить пропуск. С линии ворот он видит, что одна стена будки упирается в забор, две другие доступны его зрению и дверей не имеют. Каждый третий недоумённо спрашивал: «А где дверь?».

Что это? Человек идёт в царство бюрократии и заранее готов, что его начнут кидать, пинать как мячик. Он заранее отключает восприятие, соображение – так легче вынести предстоящую пытку. Отключает настолько, что не может решить даже ясельную задачку с дверью.

Глаголом жгут сердца людей

Шила в мешке не утаишь. Это правило особенно жёстко действует, когда дело касается языка. Язык – он всё скажет, ничего не скроет! Умей лишь услышать.

Я – примак, и поэтому часто приходится обращаться к тёще по бытовым вопросам. Если её спросить, не видела ли она что-нибудь из детских вещей или из гардероба жены – да что угодно! – она скажет, что видела, мол, лежит там-то и там-то. Но если её спросить про мою вещь, обязательно ответит:

— Да валялась в (варианты: на, под, за, около и т.д.)…

Даже если вещь висит (лежит) как ей положено и где ей положено,— всё равно у тёщи на языке она «валяется».

Разочарование

Загородная зона отдыха. На выходные сюда приезжают гульнуть-кутнуть, отвлечься-развлечься…

Двое слегка выпивших мужчин восхищаются молодой женщиной, жадно расправляющейся со стаканчиком мороженого. Вернее восхищается один – второй лишь утвердительно кивает головой. Так и будем их называть: первый, второй.

— …нет, ты только посмотри,— тараторит первый – какое благоухание вкуса! (Кивок второго.) Какая фигура!.. всё при ней… и при этом, так мила, так призывно застенчива… (Кивок.) Ангел! Ангел да и только! (Кивок.) Я теперь точно знаю: слово «ангел» — женского рода!.. (Кивок.) Всё! – эти выходные я целиком посвящаю ей! А там как знать…

Второй хотел было по инерции кивнуть, но передумал и вместо этого лениво выдавил:

— Она, между прочим, с мужем приехала.

— С мужем?!

Оборванной струной, звериным воем пронёсся по округе глухой стон первого:

— У-у-у, с-сука!

Никуда от Ноздрёва не денешься

Не выношу, когда при мне плохо отзываются о моих друзьях, но сам страшно люблю говорить про них гадости. Велик соблазн, объяснить это тем, что мне приятно слышать, как за них заступаются. Да вот беда: не заступаются.

Что есть истина?

Мне часто говорят, что некая женщина была моей женой; у меня даже есть свидетельство о расторжении брака с ней. Но вот в чём вся штука: я никогда не был её мужем! Нет у меня такого жизненного опыта, воспоминаний, впечатлений… Ну нет и всё! Так почему я должен верить чужим словам, сомнительным бумажкам, больше чем самому себе?!

Ход конём

Партия медленно, но верно плыла в ничейное русло. Ещё несколько ходов и, учитывая примерное равенство противников в классе игры, ничья стала более чем очевидна. Но тут вмешался лукавый: мне очень захотелось выиграть, что чисто шахматными средствами уже вряд ли было возможно. Я затеял психологическую комбинацию: взялся рукой за коня и, подобно начинающему, отдёрнул в испуге руку. Мол, заметил опасность да поздно. Сделав, как положено, ход конём, я дёргано встал и с расстроенным видом отошёл подальше. Противник стал нервно искать причину моего замешательства. Ничего не отыскавши, он сделал свой ход. Я быстро подошёл к столику, отпрыгнул своим конём назад и удалился, успев шепнуть старому товарищу (чтобы мой противник слышал!):

— Кажется, влип!

На этом партия и кончилась: мой противник, сбитый с толку, следующим ходом подставил фигуру. Но за этот выигрыш мне пришлось расплачиваться дважды. Первый раз — когда вынужден был сбивчиво объяснять, что опасность в ничейной позиции мне лишь померещилась (но там и миража не было!); второй раз – в следующем туре (отягощённый предыдущей победой, я глупейшим образом проиграл партию откровенно слабому противнику).

Что и говорить, – конь фигура коварная!

Они могли бы жить…

Тонкая ниточка будущего рассказа раскачивалась передо мной бледным привидением; потянуть надо было осторожно, дабы не оборвалась. Но в тот момент, когда я уже готов был это сделать, раздался крик тёщи:

— Сергей, ты слышал, соседи-то ночью опять дрались!..

Дальше шёл «разбор полётов»: море эмоций, технических подробностей, пожеланий. Ко всему этому великолепию добавлялось недовольство моим вялым участием в обсуждении столь актуальной темы.

Ниточка рассказа улетучилась. Винить её не в чем: такой шторм и корабельный трос не выдержал бы.

А сколько их, моих рассказов, стихотворений, погибло в период эмбрионального развития от тёщиного ножа-языка! Они умирали под грохот её зловещего «ха-ха». Как это ни загадочно, но она отлично чувствовала, что делает, и никогда не успокаивалась, пока не растаптывала прозрачное тело плода до кровавого месива! Де Сад и Чикотило – годятся лишь в подмастерья моей тёще.

Хоть мне и тяжело, но постараюсь быть справедливым, и выступлю теперь в роли адвоката. Когда я не витаю в творческих облаках, тёща никогда ко мне не привязывается. Напротив! – удивляет жизненной мудростью, терпимостью, добросердечием. Но стоит мне взять в руки любой томик стихов,— передо мной вновь оказывается веселящийся изверг, жаждущий крови младенцев.

P.S.: А какое великое искушение объявить все зарезанные тёщей рассказы и стихи несостоявшимися шедеврами!

Устами младенцев…

Со времён начала перестройки и до излёта мудрого Путинского правления отношение к церкви очень изменилось. Лично мне лучше всего это видится (точнее: слышится) на двух детских репликах. Первая относится к временам Горбачёва.

В автобус зашёл человек в рясе (в церковных званиях я не разбираюсь) и протянул кондуктору деньги. Сидевший рядом со мной, мальчик произнёс:

— А я думал у них бесплатный проезд…

— Почему? – спросил я, не удержавшись.

— Ну как… они ведь к Богу близко…

Надо же, чтобы сегодня, через два десятка лет, ситуация повторилась! Вернее повторилась только мизансцена – слова нынешний мальчишка произнёс другие:

— До чего ж попы жадные! У них ведь денег навалом, а они лезут в переполненный автобус – экономят на «Газелях»!

Я поймал взгляд мальчугана: на меня смотрели открытые, добрые, умные глаза.

— Нет,— определился я во мнении – он — не злюка. Его устами говорит время, а может и сам Бог!

К хорошему быстро привыкают

Был период, когда я каждый день уходил на работу в шесть утра и приходил в десять вечера. Получалось, что у меня был шестнадцатичасовой рабочий день (вместе с временем потраченным на дорогу). Однажды рабочий день слегка сократили, и я приехал домой на два часа раньше (но всё-таки отработав четырнадцать(!) часов). Удивлённо-возмущённая тёща уставилась на часы и потребовала у них ответа:

— Почему сегодня так рано?!

Как дела?

На вопрос: «Как дела?» Лариса Викторовна неизменно отвечает: «Лучше всех!!! ». Три восклицательных знак ставлю за чрезмерную наигранность, искусственность, за мученические усилия носить на своём лице победоносную улыбку, грубо выложенную из поражений, обид, оскорблений, невостребованности, из людского равнодушия и подлости. Эта тяжёлая маска тянет и тянет вниз гордую голову; мышцы шеи уже запредельно устали. Но сбросить маску страшно! Без неё на улицу,— что без трусов. Даже хуже! Трусы прикрывают тело, маска – душу.

Эк мы отвлеклись! Виноват: «я отвлёкся!». Так вот, Лариса Викторовна неизменно отвечает: «Лучше всех!!! ». Есть в этом ответе скрытая червоточина. Сама система координат неверная. Скажем, если в палате девяти больным ампутировали две ноги, а десятому только одну, то этот одноногий может считать, что дела у него идут лучше всех.

Затем, для того, чтобы говорить «лучше всех!», надо оценить дела «всех». А здесь мы попадаем в область придурковатых коммунистических идей и лозунгов. Например: «От каждого — по способностям, каждому – по потребностям». Кто будет оценивать эти способности и потребности!?

Вот такие дела, Лариса Викторовна! Ваше «Лучше всех!», если вдуматься, сразу заводит в непроходимые дебри. Ну её к чёрту! эту тяжкую миссию – быть впереди планеты всей.

Ложка дёгтя

Я бы назвал её по имени, либо по имени-отчеству, но уж больно не хочется ставить красивое русское имя рядом с тёмным смолистым жидким продуктом с резким запахом, получаемым путём сухой перегонки дерева, торфа или каменного угля. Называть по фамилии тоже неловко,— режет слух. Воспользуюсь местоимением. Перефразируя классика: если местоимения существуют, значит ими кто-то должен пользоваться!

Мои отношения с ней с самого начала складывались замечательно. Обилие точек соприкосновения, финансовая непересекаемость были тому хорошим подспорьем. Время от времени, она передавала для моих маленьких детей вещи своей дочери, из которых та вырастала. Обычно это делалось где-либо в закоулках,— чему я поначалу не придал никакого значения. Со временем встречаться стало сложнее, и когда встал вопрос об очередной благотворительной акции я, не мудрствуя лукаво, предложил встретиться у неё на работе. Она смутилась, занервничала, стушевалась. Оказалось, что это очень неудобно, неловко, несолидно… Как тут ни вспомнить слова Бога, сказанные Каину:

— Почему ты огорчился, и отчего поникло лицо твое? Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица?

Лопатой как кистью

Весной тёща влюбляется в абстрактное искусство; точнее: в супрематизм; ещё точнее: в самое знаменитое детище Казимира Малевича. Влюбляется тёща, а так сказать постельную функцию (коя есть главная суть всякой любви) приходится выполнять мне, совершая бесчисленные фрикции с …лопатой. Выглядит это примерно так. Побродив по огороду, тёща радостно сообщает:

— Сергей, я там тебе «Чёрный квадрат» нарисовала; ты мне скопай его, пока я чайку попью.

Плюшкин разбушевался

Есть такой русский обычай спорить на куриной косточке. Косточку ломают, а потом стараются дать в руки какой-либо предмет, сопроводив забывчивость соперника словами: «бери и помни!». Именно таким образом, сразились мы как-то с Демидовым на бутылку водки. Спустя дней десять, я выиграл спор. Вот тут и началось! Ситуация была дочерняя от классической: карточный долг — долг чести. Какая там честь! Демидов начал судорожно перечислять все бутылки когда-либо купленные им, в распитии коих я имел несчастье участвовать. Какое отношение они имели к нашему спору? Младенцу ясно, что никакого! А Демидова всё несло, несло, несло… И вдруг я узнал его: передо мной размахивал руками проигравший (да ведь не проигравшийся! – бутылка то всего!) Плюшкин, бог весть каким образом, оказавшийся за зелёным сукном карточного стола.

Нелёгкий выбор

Лариса Викторовна – врач-гинеколог. Думается, в каком-то ракурсе этот факт придаёт истории, которую я сейчас собираюсь рассказать, особый акцент, неуловимым образом подправляющий смысл. А может мне это только кажется. Так или иначе, но я счёл нужным сообщить Вам, что Лариса Викторовна – врач-гинеколог.

Ехали мы как-то втроём в машине скорой помощи: я, водитель и Лариса Викторовна. Виноват! Конечно же, правильно будет сказать так: ехали мы как-то втроём в машине скорой помощи: Лариса Викторовна, водитель и я. Вместо «я» модно писать: «ваш покорный слуга». Но мне так писать нельзя: вызовет усмешки друзей, знакомых: если не гордый дух Стеньки Разина, то уж вздорная натура Ноздрёва во мне точно неистребима.

Да что ж это такое делается?! Нить рассказа постоянно норовит убежать в сторону. Видать мощный дух Ларисы Викторовны решил в эту ночь дать ей отдохнуть от бесчисленных дежурств и витает надо мной, самим своим генеральским присутствием, внося сумятицу в мои мысли. Ну уж нет!.. Даю слово довести рассказ до конца,

ни разу дале не отвлекшись.

Итак, Лариса Викторовна – врач-гинеколог. И ехали мы как-то втроём в машине скорой помощи: Лариса Викторовна, водитель и я. Проезжая мимо моей родной деревни, мы наткнулись на похоронную процессию. Хоронили женщину. Я заметил, что покойница была широкой души человек, что среди женщин большая редкость.

— Усов, ты хоть бы при мне такого не говорил! – вспылила Лариса Викторовна.

— Я, Лариса Викторовна, при Вас потому так смело и говорю, что в первую очередь ценю в Вас человека,— робко защитился я.

Следующие двадцать километров мы ехали молча. А на двадцать первом Лариса Викторовна взорвалась не на шутку:

— Ну, Усов, ты меня ещё плохо знаешь!..

Двадцать километров дороги Лариса Викторовна, борясь с тряской, держала в одной руке «Женщину» а в другой «Человека» и пыталась определить что тяжелее, жизненно важнее. В конце концов, победила «Женщина». О «Человеке» до конца пути и не вспоминалось.

Влюбчивый хам

Называть его можно по-разному: главврач, врач, «какой там врач?», «совсем не врач», Анатолий Иванович и т.д. Но если попробовать (следуя гоголевским рецептам) описать его одной чертой, то лучше всего к нему подходит слово «Хам». Он не просто хам, а Хам с очень и очень большой буквы. И вот этот Хам имеет одну слабость: втюхивается в новых сотрудников, независимо от их пола, как институтка, переполненная гормонами любви. Он возводит их на пьедестал, ставит всем в пример, а уж как возмущается, если кто-то не проявляет должного трепетанья к предмету его страсти! Интересно, что любовь Хама — словно зонтик: объект влюблённости превращается в единственный островок, свободный от изощрённого хамства. Но Хам есть Хам; он быстро разочаровывается; ему становится стыдно за свою слабость. И тогда, словно желая зачеркнуть нечаянно вырвавшееся слово, он выливает на голову своей недавней привязанности всю скопившуюся черноту крепчайшей концентрации. Убедившись, что объект уже невидим под скопищами грязи, Хам начинает искать себе новую любовь.

Сволочь

Мужчина к женщине приходит.

Снимает шляпу и пальто,

И между ними происходит,

Я извиняюсь, чёрте-те что.

И. Иртеньев

Он забежал к ней на минутку, по делу. Решили вспрыснуть встречу и, как это часто бывает, минутка переросла в часы. Она быстро накрыла стол, достала бутылку водки. Выпили. Захмелели. Поговорили, как старые друзья. И всё бы ничего, но в сантиметре от донышка бутылки сработал старый закон: баба пьяная – п…а чужая.

Он соображал достаточно трезво, – подумаешь, бутылка на двоих! Терять старого надёжного друга, ради одной сомнительной секс-авантюры, ему явно не хотелось. Но капкан захлопнулся! – отказать, значит нанести ей жестокое оскорбление, как женщине. Всякие разговоры, объяснения тут бесполезны! Выходило, что вырваться из западни можно было только разорвав узы дружбы.

Кратковременную панику он заел бутербродом. А тут как раз пришла спасительная идея. Спасительной эта идея могла показаться только на краю пропасти,— в нормальной ситуации он бы отверг её, как чрезвычайно рискованную.

Сделав вид, что поддался её чарам (хотя это было и не просто – она была для него женщиной, другом,— но не бабой!), он быстро перехватил инициативу в свои руки и …поймал её на рефлексе: она, убедившись, что он начал «штурм», невольно заняла отработанную тысячелетиями женскую позицию: «А может не надо?». Тут-то он и подсёк! Мол, раз ты считаешь, что не надо – значит не надо! – хоть и сильно хочется. Главное, что теперь (пусть чисто формально!) решение об отказе от секса принадлежало ей!

Несколько минут её коллапса он использовал для отхода, соблюдая все рамки приличия. Уже когда он был на пороге, у неё вырвалось:

— Ну и сволочь же ты!

Несмотря на то, что он стал в её глазах сволочью, друзьями они остались,— даже в большей степени чем раньше.

Спустя какое-то время, он рассказал эту историю другой женщине-другу, умолчав последнюю фразу. Но та, другая, сама её произнесла, в качестве комментария.

Спектральный анализ

Каждый Охотник

Желает Знать Где Сидит Фазан

Как бы не гневалась тёща, какие бы усмешки не посылала в мой адрес, в глубине души она меня всецело принимает и, как это ни странно звучит, с радостью смиряется с моим существованием в качестве её зятя. То же, но короче: презирая меня, она втайне гордится собой. Считать с её души сей набор, было для меня достаточно просто. А вот разобраться, понять, объяснить!.. тут я на какое-то время безнадёжно застрял. Глаза мне открыл его величество Случай.

Как все пожилые люди, тёща любит поговорить сама с собой. И вот, после того как я (каюсь! каюсь!) подслушал одну из таких бесед,— всё стало ясно как божий день. Дело в том, что тёща определяет меня как …кару божью за её грехи, посланную уже на этом свете, дабы ей не привелось мучиться на том. Вот так. Ни больше, ни меньше. Расшифровать радугу тёщиных чувств ко мне стало куда как легко. Правда на классическую семицветную она не распыляется, но пятицветка вырисовывается чётко:

Карает Ослушников Жутким Зятем Господь.

Вернёмся к началу, ибо теперь многое понятно: тёща презирает меня как палача, но гордится тем, что Господь благодушен к ней и даёт возможность войти в рай со всеми удобствами.

Порода

Иногда, чтобы лучше выразить, то что собираешься выразить, бывает полезно сравнить людей с животными. Причём, в этом нет никакого желания обидеть кого-либо! Просто так удобней. В математике подобный приём называется проекцией.

Было дело: работал я в охране. Два поста по два человека. Ночью вдвоём на одном посту делать особо нечего; напрашивается мысль: «Почему бы по очереди не поспать?». Официально сон на рабочем месте не разрешается, но куда девать здравый смысл?!

Как-то две ночи подряд была проверка. В первую ночь проверял зам начальника: заглянул во все щели явно стараясь налететь, схватить, укусить. Так злобная дворняга, захлёбываясь от самозабвенного лая, кидается на всех прохожих – это единственный доступный для неё способ проявить себя в мире. Во вторую ночь проверял сам начальник службы: убедился, что на постах бодрствуют по одному человеку и, поблагодарив за службу, поехал домой. О двух, явно спящих, не было и речи. А ведь до каптёрки-спальни было всего пять шагов! Но, поднявшись ночью с тёплой постели, намотав на колёса своей машины порядочный километраж, потратившись на бензин, начальник службы не мог (в хорошем, благородном – увы, забываемом — смысле), не мог сделать эти пять шагов – порода!

Закон сохранения сонливости

Пять утра. Клонит в сон. Чёртова работа!

Берусь писать.

Это самое длинное предложение, на которое я сейчас способен.

Любое время суток. Вы читаете эти строки. Вас клонит в сон.

Рыбалка

или

Не перевелись ещё богатыри на Руси

Вытирая рты рукавами, три мужика выходят из придорожной пельменной. По их раскрепощённой весёлости, по светлому взгляду в будущее видно, что выпили они изрядно, что деньжата на «продолжение банкета» имеются, и что пока можно, никуда не торопясь, посмаковать прелести момента.

В общем, этакий выход богатырей: размять душу и тело, порезвиться силой молодецкой, чтобы потом вновь предаться застолью.

Надобно заметить: накануне прошёл мощный ливень, полностью затопивший придорожную канаву.

О, читатель! знаю, знаю, что ты норовишь забежать вперёд, угадать, предсказать… Да и набор нехитрый: глубокая лужа и трое пьяных – комбинаций не так уж много. Но в дело вмешивается третий фактор: навстречу нашим героям идут трое (вот оно счастливое совпадение цифр!), трое мальчишек с рыбалки. Всё как положено: удочки, улов, счастливая улыбка на лицах. Один из богатырей, видимо Алёша Попович, выдаёт на гора замечательную идею. Былинные герои выделяют пацанам деньги на посещение пельменной, берут удочки и, предварительно нацепив на крючки ещё трепыхающуюся рыбу, садятся у придорожной канавы, имитируя рыбалку. Принятый на грудь алкоголь открывает в наших героях поистине богатырские актёрские таланты. Доведись Станиславскому увидеть этот спектакль, он не кричал бы: «Верю!».

— Не верю! Не верю, что это простые смертные! — так могут играть только боги!!! – вот что сорвалось бы с его уст.

Описывать дальнейшее – заниматься литературным самоубийством. Однако, замечу: многочисленные прохожие реагировали на рыбалку в луже в широчайшем диапазоне! Чтобы дать об этом хоть малейшее представление, потребуется объём Библии. А самыми благодарными зрителями были, конечно же, три хлопца, снабдившие актёров-богатырей необходимым реквизитом.

Не сожжённый мост

Эту историю мне рассказал Пётр Леонидович Невский.

Двое по пьяне решили бросить курить. Правда сделали маленькое исключение: если где в гулянке, то за компанию, дабы не выглядеть белой вороной, можно сигареткой подымить. А так, ни-ни. Один из этих двоих был человеком слова и чести, второй – прохвост каких мало. Проходит два месяца. Человек Слова звонит Прохвосту и начинает без предисловий:

— Договор о не курении, который мы с тобой заключили, я разрываю в одностороннем порядке.

— Почему?! – громко возмущается Прохвост, стряхивая пепел с сигареты.

— А ты помнишь, какой пунктик мы вставили в сей исторический документ? Если где в гулянке, то за компанию, дабы не выглядеть белой вороной, можно сигареткой подымить. Так вот, я как хочу курить,— ищу где бы выпить; скоро алкоголиком стану!

Известный анекдот

Звонок. Мужик открывает дверь; там стоит Смерть и предъявляет ему табличку с надписью «Послезавтра» (чёрная метка!).

Звонок. Мужик открывает дверь; там стоит Смерть и предъявляет ему табличку с надписью «Завтра».

Звонок. Мужик открывает дверь; там стоит Смерть и предъявляет ему табличку с надписью «Сегодня».

Звонок. Мужик открывает дверь; там стоит Смерть и предъявляет ему табличку с надписью «Вчера».

Мужик оказался честным человеком. А поскольку честность в первую очередь подразумевает честность перед самим собой, он понял (Да! да! да! честность — помогает понять, более того: она — необходимое условие понимания), он понял, что теперь уже не имеет значения придёт завтра Смерть с очередной табличкой или не придёт. Главное в другом: она права! За истёкшие три дня зловонный огонь ожидания смерти выжег в его душе всё живое; нить, связующая его с жизнью перегорела и концы разлетелись в разные стороны. Что ему теперь жизнь?! – у него нет на неё ни сил, ни желания. Он умирал по частям.

Он умирал по частям, ибо таков механизм действия страха: чем больше страшишься, тем больше впускаешь в душу источник страха.

Ветеранам одного брака посвящается

Мне не раз приходилось слышать, как люди, прожившие долго в одном браке, кичатся этим. Вот, дескать, как надо, по человечески-то. Одна любовь на всю жизнь! и так далее. Но всегда, всегда! это оказывалось ложью. В их жизни без труда обнаруживались моменты выбора: остаться ли с прежним супругом (-ой) или искать нового. Если нового, то неизбежны: грязь развода, делёж имущества, квартирный вопрос, грядущие проблемы по оси отчим – дети. А если остаться с прежним супругом? Тогда всего одна проблема: Он. И только! Поддавшись убедительной наглядности цифр, многие отдают предпочтение прежнему супругу, по существу заново вступая с ним в брак («заново» — ещё и потому, что, как правило, прежний внутренний образ супруга в это время перерождается в более нынешний, более настоящий, который не хуже и не лучше – он просто другой). А со стороны всё это выглядит как «всю жизнь и в горе, и в радости…»

Сон Невской

У Невских была собачка, купленная по настоянию детей. Надо ли говорить, что дети поиграли с собачкой дня три и самым бесцеремонным образом бросили её на попечение старших членов семьи? Те собачку аккуратно кормили, выгуливали, любили. Идиллия. Правда щенок всё время норовил покусать ножки мебели да излохматить шторы, но это ничего – не царские палаты. Любовь к четвероногому другу безоговорочно перевешивала маленькие сопутствующие неприятности.

И вот снится как-то Татьяне Васильевне сон.

Собачка пропала. Все сбились с ног, но выйти на след так и не смогли. Решили новую собачку не заводить – второй такой очаровашки быть не может. Вскоре накупили дорогой мебели, развесили шикарные шторы, портьеры (возможно это одно и то же — не знаю; заглядывать в словари не буду – не тот случай). В общем обставились со вкусом. И вдруг неожиданно собачка нашлась.

Немая сцена.

Конец сна.

Мне остаётся добавить, что собачка ненадолго пережила тот сон – её усыпили.

О бисере

— Не мечите бисер перед свиньями,— завещал Христос. Всю жизнь спотыкаюсь об этот камень. Уж каких только свиней видеть не приходилось! а токмо всё не впрок: вновь и вновь рассыпаю бисер перед их рылами. Похоже, что свинопедия человеков – книга без конца. Христос, думается, это и сам понял, когда толпа (недавно певшая ему «Осанна!») кричала Пилату: «Распни его! Распни!».

О, как! Ловко я себя поставил рядом с Христом! Мол, одинаково от свиней страдаем. А хоть бы и так. У Вас разве по-другому?! То-то же. В каждом есть и Христос, и свинья. Просто свой бисер много жальче чужого: над своим подолгу плачем, а по чужому проскакали и не заметили. Поройтесь в памяти.

В автобусе

Две женщины сцепились из-за какого-то пустяка, но ругались не пустячно, не спустя рукава: вкуса, энергии, творчества было хоть отбавляй. Одна из них, всецело отдавшись схватке, чуть не проехала свою остановку; вторая, оставшись без противника, вспомнила, что ещё не заплатила за проезд. Но распалённое сердце требовало боя, и безошибочно нашло его. Женщина стала совать деньги под нос пассажирке, у которой были заняты обе руки. Та в свою очередь казалось только и ждала повода. Новый скандал, по буйству красок, сочности образов, по широте пожеланий, явно затмил предыдущий. Обе соперницы в бешеном темпе жалили друг друга своими языками-шпагами. Стоявший рядом мужчина, бог весть с каких побуждений, то ли заметил, то ли спросил:

— Почему женщины в транспорте такие агрессивные?!

На что задира, ведущая вторую дуэль кряду, мгновенно выпалила, ничуть не сбавляя напора на главном направлении:

— Зато они гораздо менее любопытны!

Этого сверх быстрого и удивительно точного выпада, хватило для того, чтобы мужчина больше не показывал признаков жизни. А над его похороненным вопросом неустанно звенели мушкетёрские клинки и реял благородный флаг могучего Портоса: «Я дерусь, потому, что я дерусь!».

Диалог

— Здравствуйте! Рад Вас видеть!

— Такая же фигня.

Арифметика бухгалтера

Демидов, Мифодий и я забежали перекусить в пельменную. На выходе натыкаемся на мою жену. Для дальнейшего полезно заметить, что по профессии она бухгалтер. Обращая на моих спутников ровно столько внимания, сколько обязывают правила вежливости, жена пристально изучает меня на предмет алкоголя. Ничего не увидав и не унюхав, она пытается хотя бы услышать:

— Признавайтесь сколько выпили!

— Не пили совсем.

— Не врите!!

— Да не пили мы!

— Так я вам и поверила, что вы полчаса сидели тут как два дурака втроём!!!

Дела добрые

Спешу в роддом; до автобуса полчаса; как бы чего не забыть. Нервы взвинчены; душа поёт; тело летает. Ещё бы: у меня родилась дочь! Уже на пороге меня останавливает тёща, пытаясь вручить каких-нибудь гостинцев. Всё ею предлагаемое идёт вразрез либо с инструкцией роддома, либо со здравым смыслом. Но тёща горит неукротимым желанием внести свою лепту. Показываю на часы. В отчаянии тёща достаёт из кармана две затасканных карамельки и переселяет их в мой карман.

— Хочешь Наталье передай,— хочешь сам в дороге съешь.

Минут через пять, после посещения роддома, я встретил Демидова. Выпив бутылку, мы уже вдвоём пошли в роддом, наивно пытаясь зажевать алкогольные пары тёщиными конфетами. Наталья в два счёта нас рассекретила из окна второго этажа.

Проходит два дня. Ситуация меняется: теперь тёща едет в роддом, а я остаюсь дома. Исходя из соображений этикета, терпеливо дожидаюсь у двери пока тёща выйдет. Её сборы – если не вечность, то уж тысячелетие точно. Наконец тёща ногой на пороге. В этот момент я понимаю что чувствовал атлант, передавая Гераклу небо. Когда дверь уже почти закрылась, тёща неожиданно оборачивается и спрашивает в щелку:

— Сергей, у тебя есть жевачка или что-нибудь такое… ну чтоб в автобусе не тошнило?

— Нет,— растерявшись от неожиданности напора, мямлю я.

— А две конфетки, что я тебе давала? Где они?!

Финальная сцена.

«Ревизор» отдыхает.

Странный порок

Идёт по жизни человек, и собирает в мешок всё дерьмо, попадающееся ему на пути (а то ещё и порядочный круг сделает,— лишь бы побольше лепёшку подобрать); наклеивает на собранное дерьмо ярлыки (время, место, обстоятельства…); бережно несёт мешок на своих натруженных плечах; на привале развязывает его, смакуя, перебирает содержимое, сверяет по реестру (ревизия!); и снова: собирает, наклеивает, пересчитывает, сортирует…

Не думайте, что за свою деятельность он получает какое-то вознаграждение,— всё держится на голом энтузиазме!

Конечно,— это аллегория. Притча. Но притча – наипрозрачнейшая! И речь в ней идёт о злопамятных людях, кои суть (читайте притчу) дерьмоносы. Золотари по призванию. Им нравится сам процесс.

Сразу за злопамятностью идёт мстительность. Мстительные идут дальше: они взамен собранного чужого дерьма щедро раскидывают своё. Именно таким был граф Монте-Кристо. А запутавшийся в дерьме пушкинский Сильвио! — помните, как он, горячо желая отомстить за одно оскорбление, вынужден был снести другое!

Вот так посмотришь, посмотришь, и, даже не имея религиозных позывов, всем сердцем принимаешь слова Христа:

Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.

И ум не сопротивляется,— он понимает: любить врагов, в конце концов, просто выгоднее, хотя бы с точки зрения чистоплотности.

Внезапное решение

Начало стандартное, а именно: «Выпили мы изрядно».

Выпили мы изрядно (Брусницына, Демидов, я (вот Вам минус местоимений: себя приходится писать с маленькой буквы)). На ночлег, в логово Демидова, шли уже ночью. Дабы избежать избитых метафорических оборотов, скажу просто: было темно. Пока мои спутники прикуривали, я успел спрятаться за какой-то куст, возможно желая пугнуть их.

— А где Усов? – обнаружила пропажу Брусницына – Серёжка!

Рычать зверем было ещё рано (дистанция большая), и я затаился как мышь.

— Серёжка, ты где-е?!

За пять шагов до моего укрытия подаёт голос и Демидов:

— Да пошли уже! Куда он к чёрту денется? Здесь ему идти больше некуда.

«Как это некуда?»,— вспыхивает в моём мозгу,— «Домой пойду!». И забыв, что хотел испугать спутников, что до дома больше пятидесяти километров, что в сумке у меня лежит бутылка водки и пачка пельменей, я тихо выбрался из укрытия и отправился домой.

В семь утра меня подобрал рейсовый автобус; я был уставший, но счастливый: как хорошо когда есть куда идти!

Любовь и дружба

Демидов влюбился. Он кинулся в пламя захватывающего чувства, даже не очертя головы. Очерчивать было некогда, да и… чем, собственно? Предки наши, кидаясь в бой, пользовались для этой цели ратным оружием — мечом то бишь. А тут… Пик любви пришёлся на канун дня рождения Демидова. Конечно, ему больше всего на свете хотелось провести его наедине со своей новой возлюбленной. Но как быть со старым другом?..

Приглашение я получил в устной форме, по телефону. Его формальность, общая вялость не могли не почувствоваться. Так как мне всё было понятно, я стал сетовать на занятость. Ах! если бы Вы слышали с какой радостью, попирая все правила этикета (всё-таки это было приглашение), утешал меня Демидов:

— Да ладно!.. чё там… не последний день живём! Ну давай, Серёжка, пока!

На коротких дистанциях любовь всегда шустрее дружбы.

Пропуск

Тем, у кого нет постоянного пропуска, для того чтобы пройти, требуется выписать пропуск разовый. А это означает: предъявить паспорт, подождать пока с него занесут данные в амбарную книгу, заполнят графы серенькой бумажки, которая и есть пропуск. Опаздывающим вся эта волокита конечно не по нраву. Они ноют, скулят, возмущаются, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу… ждут когда охранник соберёт детальку их судьбы. На несколько тысяч подобных нытиков пришлось лишь одно исключение – убийственная статистика! Бойкая, фонтанирующая девица, вне зависимости от того опаздывает она или нет, всегда хватает без очереди пустой пропуск и начинает его заполнять на своё имя, так что охраннику остаётся в нём только расписаться. В предыдущем предложении смысл слова «очередь» плавает: очередь за пропуском есть, и порой немалая, но очереди желающих самостоятельно заполнить свой пропуск нет!

Я стал приглядываться, чем же эта девица отличается от прочего люда? Ни у кого! ни у кого глаза не блестят такой любовью к жизни как у неё! Этот мир – её мир. Другие ждут когда охранник выпишет пропуск, как жертва насилия ждёт когда её закончат насиловать; она же и в этом любит мир, и отдаётся ему как страстная любовница, не боясь взять на себя инициативу, не скупясь на ласки, не жалея силы для объятий…

Интересно, что импотентов от жизни этот пример ничему не учит: они так и не понимают что «ад – есть сожаление о том, что уже нельзя любить». Ф.М. Достоевский. За точность цитаты не ручаюсь.

Храбрость за чужой счёт

Бутько Владимир Семёнович, Карпенко Вова и его брат Санек (назвал всех так, как называю про себя) перекрывали у нас крышу, меняли потолок.

Ситуация:

Мы с Саньком подаём брус; чтобы его принять Вове Карпенко надо либо пройти по шаткой доске, либо спуститься по лестнице, перетащить лестницу, вновь подняться по ней. Вова решает рискнуть. Когда одна его нога была уже на сомнительном пути, он решает подстраховаться нашим мнением:

— Выдержит?

Явно не желая дожидаться окончания более длительного манёвра, мы с Саньком в один голос закричали:

— Да, да! Конечно выдержит!

Как в ультрафиолетовом свете определяются фальшивые купюры, так в присутствии Владимира Семёновича была видна фальшивость нашей уверенности, что доска выдержит.

Пояснение для тех кто не знаком с Владимиром Семёновичем: он бы никогда не стал

а) перекладывать ответственность за принятие решения на чужие плечи;

б) подталкивать кого-либо к рискованным действиям (хотя сам риска не чурается!).

Рассказ из пяти слов

Одуванчика попросили оценить прелесть бури…

Страшная история

Зашёл я как-то к Кощенковой в аптеку (она тогда работала зав. аптекой). Там в бытовке уже сидел Шемель, а перед ним стояла бутылка какого-то бальзама.

— Будешь? – спросил Шемель.

— Буду,— ответил я столь же коротко.

Лаконизм разговоров предвосхищающих выпивку, видимо объясняется боязнью пролить энергию не в то русло.

Опрокинув полную стопку тёмной вязкой жидкости, я понял что произошло нечто ужасное. Но в чём именно заключалось это ужасное до меня долго не доходило. Наконец подсознание определило сектор поиска: я уткнулся взглядом в этикетку на бутылке. Там было написано крупным сочным шрифтом: «Бальзам 40%», далее, мелким шрифтом цветом близким к цвету фона (мимикрия): «сухих веществ», и в самом низу, мельчайшим бледным шрифтом: «безалкогольный». Какой изощрённый садизм!

Под опекой дочери

Когда дети дома, а жена на работе, мой отдых после ночной смены обычно выглядит так.

Приняв душ, ложусь спать; лечу в бездну сна, едва голова коснулась подушки; проваливаюсь до запредельных глубин, в самую середину царства Морфея. И вдруг (знаю, что это будет, но всегда вдруг!):

— Папа, ты спишь?

Не перестаю удивляться, как этот тихий Полин голосок с поразительной лёгкостью возвращает меня в реальность. Я утвердительно киваю головой. И тут тихий голосок оборачивается звонким криком над моим ухом:

— Я вам казала тихо!... Папа спит!

Так Полинка призывает к порядку Катю с Родиком. Надобно заметить, что шум, производимый последними, на несколько порядков ниже Полиных призывов к тишине.

Я снова проваливаюсь в сон, но теперь уже не успеваю далеко улететь,— мой сон стал предметом Полиных забот. Всё чаще и чаще она спрашивает:

— Папа, ты спишь? — и пронзительно, с упоением — Я кому казала тише!? Папа спит!

Я начинаю вибрировать на границе сон-явь. В конце концов, не выдержав этой пытки, обречённо поднимаюсь. Отдых закончен.

— Здравствуйте, дети!

Очень сжатый рассказ

Брусницына правила объявления в газетах. Среди прочих было и такое:

Производим перемотку электродвигателей в сжатые сроки.

На следующий день газета вышла с объявлением:

Производим перемотку электродвигателей в сжатые сраки.

Брусницыну лишили премии, а фирма, производящая перемотку электродвигателей в сжатые …, отметила большой рекламный успех.

Иллюстрация к Евангелие

Вам приходилось заниматься прополкой картошки? Занятие, надо сказать, нудное, отупляющее. Даже самые добросовестные нет-нет, да и срубят неприметный картофельный кустик. Естественно: чем куст больше, чем он раскидистей и здоровей,— тем больше у него шансов остаться в живых.

Ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет.

Евангелие

Не устаю поражаться универсальностью учения Христа!

Не хвались на рать идучи

Дело было в Речной участковой больнице. Андрея Сухорукова обидели. Он жил в гражданском браке и его пасынку не дали новогодний подарок. Разошёлся Андрюха не на шутку. Пока шла утренняя планёрка он метал громы и молнии, кружа возле кабинета главврача.

— Да я его…всё скажу…найду правду…как людям в глаза смотреть будет…

Наиболее сердобольным уже было жаль главврача, который сейчас должен будет попасть под молох Андрюхиного гнева. Наконец, планёрка закончилась.

— Где бы я ни работал, везде подарки дают, а у Вас не дают…,— сбивчиво, но громко начал Сухоруков свою заготовленную речь.

— Тише. Тише. Тише. – шёпотом отвечал главврач – Андрюша, у меня хлопот выше головы, все орут, требуют, угрожают, а тут ещё ты врываешься… Ну откуда я знаю, что там с этими подарками?!

Через пять минут в кабинет заносят подарок и вручают Сухорукову. Главврач, выкладывая в голосе всю нежность на которую способен, ставит в разговоре точки над «i».

— Ну вот, Андрюша, зря ты говоришь, что тебя везде ####, а у нас не ####…

Передёргивание было очевидное, но уж больно лихое, да ещё и в рифму (дают – ####)! На Сухорукова жалко было смотреть. Выиграв не такой уж нужный ему подарок, он проиграл весьма значимый для него бой. Да какой там бой! он и завязать то его не сумел – слишком разные весовые категории.

Художник поневоле

Спору нет: таких хамов, как Овчаренко, днём с огнём не сыскать. Но энергия тонких движений накапливается даже в нём, а накопившись она ищет через что можно выплеснуться. И здесь возникает проблема: через грубость и быдлость она (энергия тонких движений) проявить себя не может, как не могут себя проявить ароматы духов через канализационную трубу. Вот и приходится хамам для таких случаев иметь сбросной клапан. В частности у Овчаренко такой клапан срабатывает либо когда он находит удивительно точное слово, метафору, либо когда он очень удачно пародирует кого-либо. Приведу пример первого случая.

Узнав что я решил расторгнуть свой первый брак, для того чтобы тут же сойтись с другой женщиной, Овчаренко молча смотрел на меня минуты две и вынес свой диагноз-комментарий:

— Примурлыкала.

Красиво жить не запретишь

Смелость где-то пересекается с красотой; она есть определённая форма красоты, росчерк молнии на затянутом небосклоне, бросок против течения, отрицание всего косного, привычного… Продолжать можно бесконечно долго, но я хотел привести один маленький пример, в котором смелость окрашивает вроде бы не совсем благовидный поступок. Но!.. коэффициент самодостаточности у смелости, как и у красоты, весьма и весьма высок.

Рабочий день подходил к концу. Мужики решили что уже можно бы и выпить. Гранёный стакан пошёл гулять по кругу. Когда очередь дошла до самого разливающего, неожиданно, как из-под земли, появился начальник цеха, славящийся своим крутым нравом и абсолютной нетерпимостью к пьянкам на работе. В одной руке у мужика был стакан с водкой, в другой – кусок чёрного хлеба, наполовину ставший сухарём.

Итак, ситуация обрисована. «Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы ничего бы не сделали. А он сделал.»

Мужик принял спокойную, естественную позу, и с видом человека решившего перекусить, стал откусывать хлеб и запивать его водкой, выдавая оную за воду. Все замерли, устремив взгляды на мужика (и тем самым выдавая его). Впрочем начальник цеха был отнюдь не дурак, и сам, без подсказок, легко разобрался в ситуации. Из уважения к красоте он дождался когда стакан опустеет, после чего высказал свою позицию:

— Эх, наказал бы я тебя, если б ты …не выпил.

Любовь к жизни

Ей была обещана жизнь. Обещана самим фактом её появления на свет. Но вместо этого её постоянно окружал мрак, затхлый воздух, скрип ржавых дверных петель, злые голоса чужих жизней. И вот сегодня всё зашевелилось, закачалось, пришло в движение. Воздух стал другим. По каким-то неуловимым приметам она чувствовала, что жизнь совсем рядом. Вот она ощутила прикосновение чьих-то тёплых пальцев. Пальцы схватили её, ударили головой о шершавое, и …она ожила! Жадно глотая воздух, она восхищённо глядела на мир. Ведь ей жить в этом мире. И ей уже нравилось жить в этом мире! Ей очень хотелось обнять мир, согреть его своим теплом (она была уверена, что миру очень нужно её тепло, что мир не может обойтись без её любви!)… Но тут пальцы, обожженные её жаром, дрогнули и она полетела в грязь, ничего не понимая, и никого не упрекая…

Душа рыбака

Летом мы всей семьёй нагрянули в гости к моей тётке. Поскольку муж её (в дальнейшем: «дядька») заядлый рыбак, то рыбалки мы, конечно же, избежать не смогли (хотя, лично я предпочёл бы лишний раз сходить на болото). Встав ни свет ни заря, мы лихо оттопали километров шесть, под бравурный марш дядькиных рассказов о необыкновенных уловах, об удивительных случаях, сопутствующих рыбалке. После прослушивания этого ликбеза, не поймать рыбину килограммов в десять нам было вроде уже как и неудобно. Озеро оказалось сказочно живописным. Описывать не стану,— это надо не увидеть, не услышать, а прожить. Замечу только, что рыба выпрыгивала из воды стаями.

— Играет,— пояснил дядька.

Но вот беда! – на крючки глупая рыба попадаться никак не хотела. Дядька не на шутку нервничал, но виду старался не показывать. С горем пополам наловили мы скромненький набор для ухи на одного человека. По дороге назад мы с женой старались делать вид, что не заметили провала, мол, улов как улов. Но уж больно пойманная рыба не сочеталась с рыбой из дядькиных баек, ни по качеству, ни по количеству. Дядька был безутешен. Уху он варил уже дома, без конца повторяя:

— Разве это уха?!

Чтобы как-то загустить блюдо, пришлось пойти на кощунство: добавить в уху крупу, что дядька никогда не делает. Через минуту с помощью тётки удалось выяснить, что добавленная крупа называлась «клей для обоев». Конечно же, дядька не хотел умышленно портить уху, но исстрадавшаяся душа не могла дальше выносить пытку и в отчаянии направила руку за клеем. Так поступает художник: убедившись, что картина никак не выходит, замалевывает её и выбрасывает.

Остаётся добавить, что в тот же вечер дядька поставил рыболовные сети и на следующий день угостил нас отменной ухой.

Дружба ради …дружбы

Покойники таскают за собой покойников; покойники поздравляют друг друга с юбилеями, церемониально ходят друг к другу в гости. Покойники пьют за здоровье и процветание покойников. Покойники преисполнены гордости оттого, что они …покойники.

Вы думаете это кошмарный сон? фильм ужасов? мистические измышления? Отнюдь! Это то, что окружает нас каждый день! Это о нас, имеющих, пока, в известной книге лишь одну запись: о рождении. О нас… о нас… тут уж не отвертеться. Почему мы так держимся за старые, отжившие связи? Что нам в них? Упорно и безголово пытаемся втиснуть в настоящее манекены прошлого! Мы уже не те! Они уже не те! Да, те были близкими, родными, живыми и страстными! но нынешние – чужие и холодные. Дружба с манекенами очень даже небезопасна: мы не осознанно, в унисон сами становимся манекенами, пытаемся войти в свой давешний образ. Нам, тогдашним, было хорошо с теми прошлыми. Но эти – не они! Эти – их напоминания; за призраками прошлого мы упорно не видим настоящих. Вот и получается: манекены дружат с манекенами. В этой дружбе нет жизни – одна механика, нет смысла – одна лишь форма. Не отрекаясь от косного, невозможно двигаться к новому, к живому. Иисус предупреждал об этом: он, всё время вещавший о любви, вдруг говорит о ненависти:

если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником

Евангелие

Иисус употребляет очень сильное слово, чтобы подчеркнуть важность сказанного. Любой сведущий в диалектике, без труда разглядит здесь контуры закона отрицания отрицания. Отрицание очерствевшего прошлого необходимо, чтобы подниматься по спирали, а не елозить по кругу. Всё это, конечно, азбучные истины… но вот в чём штука: умелое применение азбучных истин – архисложная наука!

Упаси Вас Бог, думать, что я против настоящей дружбы! Я кричу лишь о том: зачем ходить в одной упряжке с памятниками?! Это почище рака, лебедя и щуки…

А ведь под маской трупа может оказаться настоящий живой друг.

Контуженный медными трубами

Что ни говори, а Виктор был шустрым парнем; элегантности, добродушия, остроумия, открытости было в нём хоть отбавляй. Было… К сожалению теперь Виктор бомж: безвольный, ничего не хотящий (кроме рюмки самогона), грязно одетый человек. Вести беседу с ним тяжело: пропитая память отказывается ему служить и он перепрыгивает с темы на тему, постоянно теряя нить, забывая нужное слово, не умея вложить даже малюсенькую эмоцию в предмет разговора. От былого Виктора не осталось и следа. Это два абсолютно разных человека. Но между ними был ещё один Виктор, этакий преуспевающий деляга стремящийся пополнить собой ряды новых русских. С молодым Виктором я общался достаточно долго; с нынешним Виктором общаюсь и теперь, правда всё реже и реже; а вот с крутым делягой я виделся всего раз, но рассказать об этой встрече, думаю, стоит.

— Виктор, привет!

— Привет, привет,— снисходительно отвечал холеный мужчина, пробегая ироничным взглядом по моему простецкому деревенскому наряду. Сам-то он был разодет с иголочки: дорого и со вкусом. Дружеский тон он явно не принимал, но я упорно не хотел замечать невесть откуда взявшейся в Викторе чопорности. Разговор шёл в разных плоскостях. На моё тарахтенье Виктор словно спичкой из зубов выковыривал немногочисленные слова и лениво швырял их куда попало. Мол, кому надо тот поймает. Мне пора было уж и обидеться. «Да мало ли что в жизни бывает»,— подумал я – «Может у человека неприятности какие… или просто плохое настроение… лучше отложить беседу».

— Виктор, запиши мой телефон.

Виктор полез во внутренний карман плаща, в котором блеснула золотистая авторучка торчащая из записной книжки. Но ни то, ни другое он из кармана не извлёк; к моему удивлению в руках у Виктора оказался …калькулятор.

— Мне сейчас записать нечем, ну да ладно, давай свой номер, я его на калькуляторе наберу, и если он по дороге не отключится, то в банке я твой телефон запишу.

Так красиво меня ещё не посылали! Добавив напоследок, что он очень уж спешит в банк, Виктор неторопливой, важной походкой продолжил свой путь, не попрощавшись, и ни разу не назвав меня по имени.

Позже я узнал: его, что называется, подставили. Удар был сильным, но всё-таки далеко не смертельным. Для молодого Виктора это было бы даже не испытанием, а приключением; увы, Виктор, оглушённый медными трубами, не смог начать всё сначала.

Друг детства

Юрка был младше меня года на три. К десяти годам он уже славился своим бесстрашием. Походы по чужим огородам, драки, мыслимые и немыслимые трюки – всё это было для него семечки. Но!.. его бесшабашная храбрость, абсолютная уверенность в своих силах имели очень чёткие границы своего ареала обитания. За их пределами Юрка был феноменально робок. Вот два образчика:

1. Всякий раз, слушая новую песню, Юрка спрашивал меня:

— А эта музыка хорошая?

И потом оформлял мой ответ как своё мнение.

2. Даже когда Юрке срочно надо было что-то купить, он приходил ко мне и терпеливо ждал, чтобы я пошёл с ним в магазин. На все мои призывы, типа: «купи сам», он неизменно спрашивал:

— Ну и что я там скажу?

— Подашь деньги и скажешь что тебе надо и сколько!

— Ага,— обнаруживал подвох Юрка – я скажу: «дай мне то-то и то-то», а она (продавщица) ответит: «пошёл на фик!». Нет, лучше ты купи!

Юрка был идеальным наглядным пособием по теме: «Человек, со всем своим набором качеств, накладывается на действительность неравномерно: где пусто, где густо, где так себе».

Ох уж этот Мишка!

Одно время он страдал оттого, что на его компьютере стоял очень уж убогий жёсткий диск. На покупку нового диска жена категорически отказывалась выделить деньги. Мишка не шибко вдавался в её финансовые расчёты; он понимал лишь одно: новенькие объёмные жёсткие диски заполонили собой мир, но ни один из них жена не хочет пустить в дом, как частенько не пу

скает за порог его друзей-собутыльников.

Напряжение росло.

Пробой случился в новогоднюю ночь:

— Люба, мне кажется я люблю другую женщину. Наверно, я уйду жить к ней.

Перечитайте это заявление несколько раз. Комментарий к этим «кажется» и «наверно» можно было бы развернуть на десяток страниц. Но зачем? Просто сравните с честным классическим:

— Я люблю другую женщину. Я ухожу к ней.

…Вскоре Мишка заполучил новый жёсткий диск и ему показалось, что всё-таки жену он любит больше и наверно останется жить с ней.

Женское начало

Кате шесть лет. Дабы побудить её интерес к чтению, рассказываю ей о казусе, якобы произошедшим со мной.

— Раньше мы с твоей мамой работали в одной организации; я – кладовщиком, твоя будущая мать – бухгалтером. Однажды, когда я очень торопился, она подсунула мне какую-то бумагу, уверяя, что это приказ о премии. Читать было и некогда, и лень, а посему я быстренько расписался и побежал. Оказалось, что я расписался …в свидетельстве о бракосочетании. Вот так я женился на твоей матери.

Катя с минутку сосредоточенно подумала, по её лицу пробежала радуга эмоций, глаза заискрились и с губ слетело восторженное:

— Клёво!

Жизнь луковая

Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы.

Евангелие

Эту весьма поучительную историю я слышал от Кощенкова.

В зимнее время тётя Галя (мать Кощенкова) время от времени перебирала лук; хороший убирала подальше на хранение, а плохой оставляла для еды, дескать, съедим этот, а уж потом и за хороший возьмёмся. Но пока съедался бракованный лук, хороший успевал изрядно подпортиться. Приходилось вновь перебирать. И… и всё повторялось по кругу. Хороший лук они так всю зиму и не ели.

А сколько людей точно так же относятся к жизни: «вот сейчас потерпим, а уж потом заживём…»!? Никогда! никогда этого «потом» не будет, если человек не может жить прямо «здесь» и прямо «сейчас»!

Сума перемётная

В пору своей городской жизни, Юдаев был комсомольским секретарём. К нам в деревню он перебрался уже ярым демократом, антикоммунистом. Однако, все его демократические идеи вскоре полетели в отхожее место: Юдаев взалкал духовности и вдруг стал …буддистом. Да ещё каким! Думается, что сам Сиддхартха Гаутама шарахнулся бы от такого фанатизма и передумал бы становиться Буддой. Накопив несколько чемоданов книг по буддизму, Юдаев разочаровался в оном. Забавно, что всю вину он взвалил на Рерихов, дескать это они поманили, подтолкнули, обманули, ввели в заблуждение…

Поиски «духовности» продолжались.

Сегодня Юдаев с головой нырнул в православие. Бедное православие! хранящее в своих недрах такое «сокровище». Отчего такой скепсис? Да оттого, что подобные метания из стороны в сторону возможны лишь при небольшой душевной массе. Именно масса служит гарантом инертности. Сравните, хотя бы, теннисный шарик и пушечное ядро. Совершая в своих поисках немыслимые зигзаги, Юдаев не мог понять простого: духовность – есть вещь внутреннего, а не внешнего порядка. Если человек вырос хилым и хлипким, то ни какие книги, ни по самбо, ни по карате, ни по дзю-до не дадут ему силушки богатырской. Но вот что любопытно: на всех этапах «духовного роста» Юдаев всегда привязывал у своей калитки злобного пса. Случись проходящему ребёнку попросить помощи,— это не Юдаеву. К любому другому! но не к Юдаеву. А ведь Христос говорил:

Кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает.

Евангелие

Но уж видно очень нужно Юдаеву иметь между собой и миром злобного цепного пса. Как-то это не по-комсомольски, не демократично, идёт вразрез с учением Будды и уж совсем не по христиански!

Добавлю родственный пример. Наш нынешний деревенский батюшка раньше был парторгом. Так вот: за его сплошным высоким забором тоже бегает свирепый пёс! Сунешься по простоте душевной к батюшке с неотложным богословским вопросом,— попадёшь в пасть к лохматой зверюге. Вот так то.

Что-то во всём этом есть «ускользающее от определения, но понятное взору» (Лермонтов).

Высший пилотаж

На коньке крыши два мужика смачно пьют водку. Их громкие голоса разносятся далеко, рюмки звенят подобно колокольчикам, на лицах снисходительность к непосвящённым и сознание своей избранности. Картина так завораживает, что не сразу замечаешь как по двору мечутся их разъярённые жёны, посылая на крышу проклятия и угрозы, а на небеса мольбы и жалобы. Но поскольку крыша и небеса находятся в одном направлении, неразбериха получается полнейшая. Пока на небесах пытаются разобраться в этом коктейле слов, мимики и жестов, мужики всем своим видом дают знать: главные роли здесь играют они, и уж, во всяком случае, аляпистая массовка их мало интересует. Впрочем, массовка вскоре заходит в дом, так и не дождавшись ответа ни с крыши, ни с небес. А мужики с явным удовольствием поглядывая на каждую птицу, пролетающую ниже их, ещё долго продолжают пить, с толком, с чувством, с расстановкой…

Читая Ходасевича

Можно приготовить самое замечательное блюдо, но стоит его пересолить, и оно будет несъедобно. Так и Ходасевич: умён, глазаст, изыскан, неожидан, тонок… одно беда: всё это великолепие залито желчью до краёв…

Ох уж эти читатели!

Мне бы строчить романсы на вас — доходней оно и прелестней

В.В. Маяковский

— Где тот священник, который мне, наконец, моих стихов не отпустит? – вздыхала Марина Ивановна Цветаева.

У меня таких проблем нет: не принимают, не отпускают, не прощают. Хотя поначалу, пока читают про общих знакомых, всё очень даже благопристойно:

— И как ты точно это подметил!.. Ишь глазастый какой!.. Талант!.. Самородок!..

Дифирамбы поют. Но как только узнают в рассказе себя… Всё!.. Читают не рассказ, а гнусный донос. Ну и понятно: обиды – выше крыши. А дальше, чтобы не вносить в свой внутренний мир раздора и сумятицы, поступают гениально просто: объявляют автора бездарным писакой и большой сволочью. Оно и понятно: легче изменить пару знаков во внешнем мире, чем ворошить своё нутро. Почему-то никто при этом не задумывается, что сам факт обиды в таких случаях говорит о многом: значит срезонировало, отозвалось, узнало самое себя, проявило ту часть, которую и замечать-то в себе не хотелось! Ну как тут не вспомнить гоголевское:

Да, мои добрые читатели, вам бы не хотелось видеть обнаруженную человеческую бедность. Зачем, говорите вы, к чему это? Разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни? И без того случается нам часто видеть то, что вовсе не утешительно. Лучше же представляйте нам прекрасное, увлекательное. Пусть лучше позабудемся мы! "Зачем ты, брат, говоришь мне, что дела в хозяйстве идут скверно? — говорит помещик приказчику. — Я, брат, это знаю без тебя, да у тебя речей разве нет других, что ли? Ты дай мне позабыть это, не знать этого, я тогда счастлив".

У меня к подобным читателям лишь один маленький вопросик:

— Куда прикажете девать ворох лавров, которыми вы так легкомысленно увенчали мою бедную голову?! Мне лично этот мусор не нужен.

В оконцовке хочется придумать афоризм, типа: «Готовый льстить,— готов обгадить».

Невидимые оковы

Тёща рванула к телевизору смотреть один из своих многочисленных любимых сериалов. В титрах я успел выхватить: «двести сороковая серия». О, ужас!.. Сколько человеко-часов убито по стране!.. Сколько жизней из них можно сложить?! Да это ж настоящая машина смерти!!!

Не знаю, как всё дальше развернётся, но думается, что если у людей уж совсем не будет денег, то правительства (в смысле: реально правящий класс) будут бесплатно поставлять телевизор в каждый дом. В конце концов, им это просто выгодно.

Что там «Освенцим» и «Бухенвальд»?! – грубые, неэффективные поделки.

Всплакнём об узниках, живущих рядом с нами

Амнистии не будет им вовек.

Их даже не снабдили номерами;

Одно им имя: телечеловек!

Мороженное

В так называемые застойные времена, на самом деле повсюду были большие очереди, в том числе и за мороженным. А тут выкинули эскимо на палочке. Хвост очереди – человек пятнадцать. Отвлекусь на секундочку, чтобы напомнить вам: времена были не только застойные, но и жутко целомудренные: не было ни секса, ни эротики — поцелуй в кинофильме считался актом разврата. Очередь доходит до молодой парочки. Девушка, одетая вызывающе, но со вкусом покупает одно эскимо.

— А мне? – удивляется парень.

— Мороженное и бананы – не мужская еда,— назидательно отвечает ему спутница и отходит от киоска, дескать, приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Очередь не сразу понимает подтекст сказанного, а когда понимает — редеет на несколько мужчин. Те делают вид, что и не собирались ничего покупать. Так… случайно оказались в этом месте в это время.

Из опыта

В иных гулянках, бутылка – лучший собеседник.

Нет правды на земле…

Боже мой, сколько вздора, глупости, вранья стараются сызмальства напихать в наши головы! Вот классическое: «Труд облагораживает человека». Какая наглая ложь! Я по природе человек не агрессивный, но если помахаю…

Умники, не придирайтесь! Раз пишу «помахаю», значит «помахаю». Авторское право, понимаете ли.

Так вот, я по природе человек не агрессивный, но если помахаю тяпкой,— зверею прямо-таки. Сегодня господь ниспослал идею, ритм, размер изящного, как мне показалось, стихотворения. Но сатана подослал тёщу, которой срочно понадобилось перекидать моими руками пару тонн снега. Перекидал. И какое после этого стихотворение?.. После этого мне как никогда становится близка философия портового грузчика: хочется вмазать стакан водяры, сесть за что-нибудь типа «Doom» и рвать, метать, крушить, мочить…

В общем, меня труд не облагораживает. Исключение? Вряд ли. Сдаётся мне, что у этого правила слишком много исключений. А раз так…

Неожиданный вопрос

Мини-рассказ, из серии о том, как мы нагрянули всей семьёй в гости к тётке.

Вечером первого дня тётка усадила детей за праздничный стол (по случаю нашего приезда); но Полинка с ходу заявила, ей не надо никаких изысков; а надо ей хлебную корочку натёртую чесноком.

— Мало мне одного деда (то есть мужа) с чесноком, так ещё…

Договорить тётка не успела, так как четырёхлетняя Полинка быстро вычленила главное и, решительно отметая всё остальное, атаковала в лоб:

— А сколько тебе дедов надо?

Плач и радость о ближнем

Снега зимой было мало, да и выпал он гораздо позже первых морозов, из-за чего весной водяные трубы стали перемерзать и тут и там. Так уж вышло, что в нашей округе вода поступала только к нам. Каждое утро соседи, с уставшей надеждой в глазах и с тайным упрёком в голосе, спрашивали:

— Ну, как?.. У вас вода бежит?

И, узнав, что бежит, уходили в самых расстроенных чувствах. Иногда они пытались прикрыть своё разочарование фразой типа:

— Ну, дай Бог!.. Дай Бог!

Хотя и тогда по их лицам легко читалось, что именно должен был дать Бог.

Наш упрямо незамерзающий водопровод стал всеобщей проблемой.

Однажды, когда я был на работе, жена сообщила мне по телефону, что водяной кран не отзывается весёлым журчаньем. Всё было понятно.

Я возвращался домой по алее радости. Соседи встречали меня искрящимися, по-детски непосредственными улыбками и наперебой спешили сообщить:

— У вас вода перемёрзла!!!

С их уст это звучало, как у грешника, дорвавшегося до христианства, слетает на Пасху:

— Христос воскресе!

А как же иначе! Вас когда-нибудь избавляли от долгой и мучительной зубной боли?!

Своя рубаха ближе к телу

Приехав к тётке, мы решили всей семьёй сходить на речку, смыть усталость дороги. Жара стояла ужасная, будто солнце на спор обещало выжечь до вечера всё живое. Но едва мы зашли в воду, как налетел шквальный ветер, невесть откуда появились чёрные тучи и началось такое… За свои сорок семь лет мне не приходилось видеть ничего подобного. Ветер метался во все стороны, налетая на нас как злобный цепной пёс. К несчастью один конец цепи был привязан к нам и ветер никак не мог убежать дальше. Молнии сверкали одна за другой, громовые раскаты слились в единую канонаду, сплошной ливень бил длинными студёными стрелами. Если бы кто протянул вперёд руку, то видел бы её не дальше локтя. Но ни кому и в голову не приходило протягивать руки, тут надо было думать о том, как бы не протянуть ноги. Каламбур, конечно, дурной, но уж больно настырный,— лезет в строчку и всё тут! А плох каламбур тем, что в той ситуации о себе и думать некогда было: дети зашлись рёвом от страха и боли. Никакого укрытия рядом не было. Что было делать нам с женой?! Мы собрали детей в кучку и попытались прикрыть их своими телами. Приходилось кружить, чтобы брать на себя удары набрасывающегося ветра, но это было бесполезно: он налетал одновременно со всех сторон! а миллионы стимфалийских птиц, собравшихся над нами, всё били и били нас своими ужасными стрелами... Физической боли мы с женой не чувствовали,— кошмар невозможности защитить детей вытеснял всё! Между тем тётка схватила дома вещи и кинулась нас искать. Да где там! Лишь когда вой природы стал утихать, она услышала вой детей. Напугалась не на шутку: думала кто-то утонул.

Ливень закончился так же неожиданно, как и начался. Какими милыми, добрыми показались теперь согревающие лучи солнца!

— И ради того, чтобы испытать такое! мы проехали шестьсот километров! – вырвалось у жены.

Я, помнится, выразил вслух мысль о том, что ради того чтобы обогнуть мыс Горн любители экстрима платят немалые деньги, а нам на халяву счастье перепало! Но юмор был не в строчку.

На следующий день, примерно в это же время, мы вновь пошли на реку. Все, кроме Поли. Она наотрез отказалась, заявив, что там дождь, молнии и громы. Собственно вот только теперь я подошёл к тому, о чём хотел рассказать. Итак, мы пошли на речку, а Поля с тёткой пошли в магазин. Видимо решив что наш поход на речку подобен нажатию кнопки, вызывающей природные катаклизмы, четырёхлетняя Поля решила подстраховаться:

— А если страшный дождь начнётся, ты ведь не побежишь на речку?! Зачем? Ведь Поля здесь!

Джентльмен нашего времени

Деликатная натура Остапа возмутилась.

— Но ведь это же лавочничество! — закричал он.

И. Ильф, Е. Петров «Двенадцать стульев»

Демидов жил в гражданском браке с Брусницыной; последняя в ту пору старательно дружила с Потяниной. Эта старательность была в троюродной степени родства с заискиванием. Очень уж боялась Брусницына ударить лицом в грязь перед этой самой Потяниной. Ну да ладно: не о том разговор; сей факт нас интересует как фон и не более.

Сама история сверхкороткая. Три, упомянутых мной персонажа, зашли в автобус. Дамы дают возможность мужчине расплатиться за проезд. Демидов подсчитывает: если он купит три билета, то на сигареты денег не хватит. А курить хочется. Ничтоже сумняшеся, Демидов покупает …два билета. Если использовать боксёрскую терминологию, Брусницына отлетает к канатам. Потянина, видимо решив, что их спутник просто рассеян, напоминает о себе:

— Володя, купи уж и мне билет.

— Куплю, если ты купишь мне сигареты.

Брусницына в глубоком нокауте.

Дела питейные

Каюсь! пить водку на свои кровные я не могу. И дело тут не в жадности (слишком простой вариант!), а в…

Да не буду я искать определений! Ну их к чёрту! Лучше опишу механизм этого самого «не могу».

Доставая из бумажника деньги на выпивку, я всякий раз оказываюсь на развилке.

Тропа первая. Покупаешь водку; испытываешь радость пьяного общения (не путать с опьяняющей радостью!); теряешь время; выслушиваешь ворчание жены; делаешь вид, что не замечаешь неодобрительные взгляды детей; на утро похмельный синдром и большие сомнения в радости вчерашнего общения, да и времяпровождения в целом.

Как ни крути,— минусов больше.

Тропа вторая. Покупаешь, к примеру, дочкам по платью (Раз!); радуешься их радости (Два!); любуешься, как они вертятся перед зеркалом (Три!); в дальнейшем, радость всякий раз стучится в твоё сердце, когда видишь платья на дочках (Четыре! Пять! Шесть!..). Во, сколько радостей, за те же деньги! А прибавьте к этому, что время зря не потрачено, голова не болит, жена не ворчит…

Только не подумайте, что я откажусь от выпивки! Наливайте,— выпью с удовольствием. Но ни за свой счёт! Однажды пробовал за свой. Бр-р-р! Какая гадость! И чтоб я на неё деньги тратил?! Да ни в жисть!

Если и Вы, читатель, такой же – нам с Вами никогда на пару не напиться. А представьте, что все такие. Вот Вам и полная победа человечества над зелёным змием!

Её главная утрата

Жизнь никогда не была к ней особо милостива. Если все рубцы её души отобразить на теле, то получилась бы величайшая коллекция шрамов, послеоперационных швов, ампутаций…

Однажды мы с ней разговорились по душам за бутылкой вина, и она поведала мне о самом тяжёлом дне своей жизни.

Ничего, если в авторском пересказе?.. Ну, тогда слушайте.

Утром того дня она проснулась в замечательном настроении. Накануне несколько существенных её проблем чудесным образом рассосались сами собой. Потратив на косметику чуть больше времени, чем обычно, она поплыла в кишащее море проспектов и улиц, чувствуя себя то ли бригантиной, то ли каравеллой. Почему-то ей особенно запомнилось состояние плывучести, парусности, корабельной грациозности. Сразу же, после выхода из гавани (из дома), она всеми фибрами души почувствовала, что случилось что-то ужасное. Но что именно, долго не могла понять. Скорее было так: почувствовать то она почувствовала, но не решалась перевести это чувство на доступный для сознания язык. Но опустим момент психологических борений; перейдём к сути. Моя собеседница, стойко переносившая многие тяготы и несчастья жизни, была раздавлена в тот день абсолютным равнодушием мужчин к её женским чарам. Их взгляды с лёгкостью рикошетили от неё, улетая в сторону других каравелл, в более поздние времена сошедших со стапелей.

Теперь она почувствовала себя никому не нужной штатной единицей, списанной с корабля жизни. Впрочем, как всегда в таких случаях, ей выдавался стандартный набор утешительных регалий: мудрая, опытная, знающая, уважаемая… Но уже в тот день она знала (и в тот день острее всего!), что все эти словесные безделушки не стоят и одного пламенного взгляда!

Разбитая и отверженная она поковыляла домой.

…

Вот такая грустная, невидимая миру история.

О силе реализма

Летом мы перекрыли крышу. А в первых числах марта тёща, услышав на чердаке непонятные, и тем уже подозрительные, звуки, настойчиво рекомендовала нам с женой слазить туда и посмотреть обстановку, не продырявилось ли чего.

— Что за глупости ты говоришь?! – взвилась жена – Крыша новая! Для чего мы тогда столько денег в неё вбухали! Туда теперь можно несколько лет не заглядывать!

Так в пререканьях прошло несколько дней. Тёща, исходя из реальной обстановки, настаивала на действии; жена убеждала себя и нас, что реальная обстановка должна считаться с уже приложенными нами усилиями.

В конце концов, я поднялся на чердак: звук, ставший камнем преткновения, производила наледь, падающая тонкими пластинами с разомлевшего от весеннего солнца металла крыши. Пришлось её собрать, пока не растаяла.

Права оказалась тёща. Оно и понятно: в борьбе вымышленного мира и мира реального победитель известен заранее.

Как посмотреть

8-е марта. Встречаюсь с утра с Михаилом Зайцевым (в ту пору он был майором милиции).

— Здравствуй, Михаил Васильевич!

— Здравствуй. А почему ты меня с праздником не поздравляешь?

Понятно, что собеседник провоцирует. Из любопытства я иду навстречу его желаниям:

— Так ить праздник то женский…

— 8-е марта,— назидательно учит Михаил – праздник тех, кого е…т. А нас е…т всю жизнь. Так что поздравляй смело!

Поистине: всё можно вывернуть и так, и этак. Любое событие умножается на количество точек зрения. Частный случай: нет точек зрения – нет события.

Змея – любимый посланец дьявола

Бойтесь данайцев, дары приносящих.

Змей был хитрее всех зверей полевых…

Библия

Убивающий инициативу, убивает

того, кто эту инициативу проявляет.

М. Литвак

Она… Не буду называть её по имени.

Она – инвалид. И её недюжинный ум умело использует это обстоятельство для преодоления защитных барьеров собеседника. Человек расслабляется — инвалид ведь! А тем временем она активно интересуется его делами, мечтами, увлечениями, сердешными болями… Сколько искренности, сочувствия, понимания, сколько любви выказывает она! И вот обогнув все оборонительные редуты, она подползает к самому сердцу жертвы. А дальше… А дальше она вонзает в него свои ядовитые зубы. Спохватывается бедняга, да поздно: смертельный яд уже начал действовать. Её яд – всеразрушающий, ставящий всё под сомнение, отравляющий скепсисом ум. Ум, которому претит всё живое, растущее, смеющее подавать надежды. Ум Сальери, убивающий алгеброй гармонию.

Примеров приводить не буду, по тем же причинам, по которым Ф. Искандер в романе «Сандро из Чегема» не стал описывать как дядя Сандро ведёт застолье:

В этом деле он божество, а, пытаясь зафиксировать реальность божества, мы неизменно ослабляем его божественную реальность.

С реальностью дьявола всё обстоит точно так же.

Люди, хорошо знающие её, инстинктивно обращаются к ней только тогда, когда им плохо. Так звери при болезни вдруг начинают употреблять травы, не входящие в их рацион. В такие минуты она растерянно озирается: где же тот лакомый кусок души собеседника, достойный её яда? А яд, тем временем, самопроизвольно капает с её зубов на больное сердце. И если человек вовремя отскочил, то эта микродоза змеиного яда на самом деле оказывает целебное действие, разрушая причину печали.

Сорвавшаяся с великих страниц

Люди собираются за столом

без виновника торжества в двух случаях:

на поминках и на дне рожденья Y.

Опаздывать нехорошо. Ни когда идёшь в гости, ни когда принимаешь гостей. Самая распространённая ошибка хозяек: гости на пороге, а они доводят до ума ещё один салат или наводят последний глянец в убранстве комнат. Да плевать и на салаты, и на убранство!

что больше: золото, или храм, освящающий золото?

Евангелие

В гости идут люди, и идут они к людям! А кого больше всего любит человек! Правильно: себя! Вот и Христос завещал:

Возлюби ближнего твоего, как самого себя.

То есть: любовь человека к себе – печка, от которой следует танцевать, точка отсчёта. Если людей встретили с уважением, проявили к ним неподдельное внимание, то им нет надобности запоминать сколько было салатов и в каком состоянии пребывали углы дома. Но если всю эту мишуру ставят во главу угла, то как бы салаты не удались,— гости будут от них не в восторге. Так и хочется крикнуть подобной хозяйке:

Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно.

Евангелие

Вы спросите: «И зачем автор разжёвывает азбучные истины?». А зачем художник создаёт для картины тот или иной фон? Вот и считайте всё написанное выше фоном, а я тем временем перехожу к рассказу.

День рождения Y отмечали в небольшом павильоне, ей же принадлежащем. Гости в тот день оказались на высоте: все пришли без опозданий, с подарками в руках и с радостной улыбкой на лицах. Все пришли; не было лишь …виновницы торжества. Поначалу все старались делать вид, что не замечают опоздания хозяйки, разглядывая бутылки на столе, закуски, ну и конечно же друг друга. Возле места, где я примостился, стояла большая тарелка с нарезанной колбасой, имеющей весьма соблазнительный вид. Но поскольку день был жаркий, колбаса очень быстро теряла свою привлекательность. Как теряло привлекательность и празднество в целом. Отовсюду послышался ропот. В нём было всё: и недоумение, и обида, и возмущение, и простое желание выпить да закусить. Наиболее решительные предлагали разойтись по домам. Думаю не стоит всё перечислять и описывать,— достаточно сказать: Y опоздала на …два с половиной часа!!! В оправдание она проговорила что-то о платьях, голубцах и нерадивом муже. Объективности ради, должен заметить: муж-то как раз спасал гуляние как мог, и преуспел в этом немало. Дальнейшее течение гулянки показало, что явившись пред гостями телом, душой Y осталась где-то там… «Там» в смысле «не здесь».

Когда я в следующий раз оказался на дне рождения Y (в этом же павильоне), она вновь «солидно» опоздала. Но другое мне запомнилось: Y весь вечер отбегала от стола решать какие-то повседневные торгашеские заботы, а когда сидела за столом, то без устали щебетала по мобильному телефону, абсолютно не слушая гостей. Их увядающие по ходу речи поздравления улетали в никуда. Внимание хозяйки могла заслужить любая мелочь, любой посторонний штрих, но только не гости!

Вам никого это не напоминает, а? Подскажу:

Он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под

перекладины и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок,— все тащил к себе и складывал в ту кучу.

Н.В. Гоголь «Мётрвые души»

То же игнорирование живого! — только в другой ипостаси. Уточнять можно лишь масштаб.

Впрочем, пару раз тень души Y приближалась к застолью, и тогда гости воспрянули было, но…

Я вот сейчас подумал: «Зачем описывать то, что уже давно мастерски описано?». Ситуация изоморфна, то есть: прочитав, что происходило там, вы без труда поймёте что делалось здесь.

…вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина или утомленные бореньем руки,— появление было последнее. Глухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии.

Н.В. Гоголь «Мёртвые души»

— О, Плюшкин, как ты многолик!

Поклонник за два рубля

Когда я звонил ей, чтобы прочитать очередной рассказ, она всегда внимательно слушала, после чего с удовольствием комментировала как сам рассказ, так и технику прочтения, весьма эмоционально делилась первыми впечатлениями. В общем, я чувствовал себя писателем, нашедшим своего читателя (в данном случае слушателя). Но если беседа шла за её счёт,— ни слог, ни герои моих рассказов не волновали её. В таких случаях она ограничивалась сухим советом аккуратно всё записывать, чтобы при встрече передать ей. Мол, самой прочитать куда интересней, чем воспринимать на слух. Бывало, я перезванивал через пару минут, и тогда беседа уверенно текла по первому варианту.

Вот так просто! за ничтожную денежную сумму! можно превратить визуала в аудиала, равнодушного наблюдателя в благодарного слушателя!

Купился

Поздним вечером, находясь в двух мыслях от сна, я решил сделать жест вежливости: позвонить Кощенкову и пожелать ему спокойной ночи. Пусть, дескать, гадает что бы это значило. Проговорив все дежурные слова, я уже собирался было положить телефонную трубку, но тут Кощенков перехватил инициативу:

— А меня сегодня романтическое настроение посетило. Так я отварил картошечки; капусту квашенную облагородил свежим лучком, да полил растительным маслом, не рафинированным, а настоящим – запашистым; достал графинчик с холодной водочкой, да пару – вдруг кто придёт – маленьких, но пузатых рюмок. Ну в общем, всё как ты любишь!

С каким смакованием, предвосхищением, с каким чарующим ароматом говорил он! Мой сон улетел. Через десять минут я был у Кощенкова. Он …лежал на диване и с тоскливым лицом смотрел телевизор. Стол был пуст, как огород в середине апреля.

Всё стало ясно как божий день: индуцированное Кощенковым желание хлопнуть пару маленьких, но пузатых рюмок, по-русски закусить и поговорить, на время усыпило в моём мозгу область элементарной логики. Проснувшись она (логика) сразу же истошно завопила:

— Находиться на вершинах патетики человек может только тогда, когда предмет разговора суть мечта. Реальность или полностью приземляет, или существенно снижает высоту полёта, даже у самых «икаристых».

Конечно, в наших силах было накрыть стол, следуя меню предложенным Кощенковым. Но мы не стали этого делать. Мечты, согревающие наши души, к сожалению не имеют иммунной системы и быстро погибают когда им начинают протягивать для рукопожатий грязные, покрытые коростой реальности руки.

О фальшивых манерах

Боже мой! как пообтоскались, пришли в совершенную негодность, от частого употребления, многие привычки нашей жизни! Ну вот скажем, рукопожатие – возведённый до степени обязаловки, обмен микробами. Стоит, к примеру, десяток человек. Ну скажи: «Здравствуйте!», распахни людям глаза, посмотри в их глаза! Так нет: бедолага пойдёт по кругу, тыча каждому руку, как билет в компостер. Да ладно бы ещё здоровались нормально, в старом добром стиле: мужественно и открыто. Какое там! Суют свои тряпичные конечности, в которых как будто мышц никогда и не бывало. Импотенты искренних движений. Ну да бог с ним, с рукопожатием, и на том спасибо, что женщины не заразились им. Вот вам другой обессмысленный жест, на сей раз в исполнении шибко культурного и образованного Демидова. Дело было так. Брусницына, Демидов и Захарова выходили из общественного транспорта. О последней надо сказать особо: в детстве она переболела полиомиелитом и теперь привязана к костылям. Демидов вышел первым и подал руку Захаровой. Увы! здесь повторилась трагедия Вавилона: одно и то же слово, жест каждый понял по-разному. Захарова поверила протянутой руке и смело оперлась на неё. Но жест-то был бутафорный! Рука Демидова провалилась вниз и… Хорошо, что Брусницына успела кинуться на помощь.

…

Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!

Н.В. Гоголь «Мёртвые души»

Почём опиум для народа?

Этот знаменательный телефонный разговор состоялся в ту пору, когда Владимир Николаевич Смирнов подбивал меня к изданию книги. Среди прочего, он настойчиво советовал, чтобы я позвонил Четвериковой Татьяне Георгиевне: поговорить по душам, сориентироваться в нюансах. Основания для подобного звонка на мой взгляд были хлипкие: общий знакомый – Смирнов — и совместное распитие бутылки водки. Но Владимир Николаевич был уверен: совместное питие сорокоградусной сродни братанию кровью. Вряд ли бы я согласился на бесполезный, с моей точки зрения, разговор, если бы не промелькнула мыслишка: «Может старый чёрт держит какую-то фигуру за пазухой?! Иначе зачем бы он проявлял столько упрямства в третьестепенном вопросе?».

В первые пять минут разговора Четверикова проявляла удивительную тугодумность: она никак не могла понять, что мне собственно нужно. А вот когда поняла, среагировала мгновенно, и выдала фигуру высочайшего пилотажа в безупречнейшем исполнении!

— Я сейчас слишком занята: работаю над книгой, посвящённой Дню Победы. Но если Вы просто хотите по человечески поговорить, то в Омске есть писатель (фамилия, имя, отчество, номер телефона, нудное перечисленье регалий, званий, личных восхищений), так вот он с Вами поговорит. Но поймите: на это надо время. Поэтому Вам придётся ему заплатить. Время такое!

Татьяна Георгиевна, примите мои аплодисменты! Так держать!

Исходя из соображений экономии и дабы зафиксировать отношения с Четвериковой на столь высокой ноте, я вычеркнул её номер телефона. Если кому-то в этом померещилась обида,— напрасно. У Владислава Ходасевича есть замечательное стихотворение, которое я с чистой совестью мог бы взять в качестве флага:

ГОСТЮ

Входя ко мне, неси мечту,

Иль дьявольскую красоту,

Иль Бога, если сам ты Божий.

А маленькую доброту,

Как шляпу, оставляй в прихожей.

Здесь, на горошине земли,

Будь или ангел, или демон.

А человек — иль не затем он,

Чтобы забыть его могли?

Самоутверждение

Родьке пять лет. Когда звонит телефон, он стремглав несётся к нему, а поговорив, непременно кладёт трубку, не давая кому-нибудь перехватить её и тем самым поставить под сомнение полноценность его разговора.

Курица – не птица, баба – не человек

Пословица, вынесенная в название, ни отражает ровным счётом ничего, кроме того, что в рассказе будет говориться только о бабах и курицах. Почему бы по пути не щёлкнуть по носу воинствующих феминисток? Просто так; из мужской солидарности.

Весна. Снег почти растаял. Наиболее нетерпеливые уже копошатся в огородах; в том числе и моя тёща. Куры, кажется, прониклись её заботами и помогают как могут. В летнее время огород для них – запретная зона, но сейчас тёща милостива и не видит в том большого греха. Но вот пара куриц бочком, бочком да и перемахнули через забор в соседский огород. Соседка, явно не желая, чтобы этот манёвр вошёл у куриц в обычай, сквозь зубы процедила в сторону тёщи:

— Ваши куры у меня в огороде.

Но тёща – тёртый калач: её абы как не возьмёшь.

— Что?.. куры?.. у Вас?.. Кыш заразы!!!

Три восклицательных знака ставлю за громкость, лихость, за готовность своими руками изловить зарвавшихся куриц. Но никуда тёща не кинулась, очень даже наоборот: повернувшись спиной к соседке она преспокойно продолжала свою работу, всем своим видом показывая, что инцидент исчерпан, меры приняты. В самом деле, она ведь дала курам распоряжение покинуть огород соседки, к тому же выбранила их, обозвав заразами! Что ж ещё, люди добрые!?

Утверждающийся философ

Виктору Апанасенко пятьдесят лет; он страстно интересуется философией и всем, всем, всем, что кажется ему достойным истинного интеллектуала. Вот написал «страстно» и спохватился: Виктор и страсть – жители разных галактик. Давайте поступим так: я переделывать ничего не буду, а вы считайте, что Виктор интересуется философией так, как будто бы он был способен на страсть (впрочем, тогда он, скорее всего, послал бы всю философию, к чертям собачим!).

Сегодня утром Виктор попытался потрясти воздух вибрациями своего голоса, а меня …успехами своей жены:

— Моя жена уехала в командировку в Москву,— она ведь у меня почти главная в Омске по русскому языку.

Ни перед этим заявлением, ни после него, сказано ничего не было; то есть: никаких скрытых контекстов!

Фраза, конечно, с душком; но давайте не будем изображать из себя кисейных барышень, и обнюхаем её, не ища наслаждений,— но исключительно как предмет изучения.

Дожили: одомашненные мужики хвастают успехами своих жён в социуме. Сначала может показаться, что первая часть фразы чисто информативная, но! во-первых: Виктор развивает свою мысль дальше, и вектор развития очевиден; а во-вторых: с чего ради сообщать постороннему, куда и зачем поехала твоя жена (тем более, что я её и знать не знаю). В первой части фразы главными словами были «моя» и «Москва», а под женой подразумевалось нечто принадлежащее, подчинённое: моя рука, моё хобби и так далее. Вторая часть была сказана для «у меня» и «главная». Прочитаем предложение с расставленными акцентами:

— Моя жена уехала в командировку в Москву,— она ведь у меня почти главная в Омске по русскому языку.

Скелет таков: моя – в Москву, у меня – главная. Всем прочим фраза наращивалась как попало.

Дальше. Попробуем, для наглядности, построить изоморфную фразу:

— Ося срочно улетел в Париж потому, что он лучший в деревне специалист по рогам и копытам.

Видимо в Париже катастрофическая нехватка подобных специалистов. Я хочу лишь указать на отсутствие чёткой логической связи между первой и второй частями.

Ещё дальше. Да ведь жена ему абсолютно безразлична! Ни волнения, ни заботы о ней!.. Отсюда и незнание. А как сформулировать то, что не знаешь? Вот Вам и дурацкое: «почти главная в Омске по русскому языку». Напоминает: А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?

Ещё дальше. А вот теперь уже скажем о простой человеческой брезгливости: инстинктивно хочется откинуть фразу подальше, да так, чтоб не замараться, не нанюхаться.

Вот сколько информации можно почерпнуть из одной дурно пахнущей глупости! Так что не будем воротить нос – истина и познание требуют жертв!

Всё может быть или не быть. Но далеко не всё может быть наполовину, во всяком случае дискретные величины лишены этой возможности: не бывает полчеловека, полгола, полточки… Но представьте, что существуют полкавычки.

Представили? Теперь смело читайте название следующего рассказа (напоминаю: кавычки наполовину!)

«Медовая» история

Часть первая

В конце лета мы с женой втихушку от тёщи закупили на зиму мёд. В целях экономии жена расфасовала его по банкам и убрала в глубины погреба (тёща туда не спускается). Доставали банки по мере надобности, выдавая их тёще за только что купленные. Что интересно: по словам тёщи, мёд «купленный» Натальей был всегда на диво хорош, ароматен, полезен и так далее, а вот мёд «приобретённый» мной был «как-то не очень», подозрителен, а то и откровенно плох. «Натальин» мёд тёща поедала не жалея живота своего, а в употреблении «моего» ограничивалась дегустационной дозой. Так продолжалось десять месяцев, пока мёд не закончился. Как говорится, комментарии излишни.

Часть вторая, которой могло и не быть

Да, могло и не быть. Но есть и сейчас! А всё потому, что мы с женой легкомысленно открыли тёще тайну. В данном случае понятие «post faktum» является отягчающим обстоятельством. Тёща мгновенно подсчитала от какого количества мёда она отказалась — разумеется из-за происков коварного зятя – и с тех пор не прошло и дня, чтобы тёща не поворчала с упоением:

— Да-а, а мёда вы для меня всё-таки пожалели!

P.S.: Возможно кому-то покажется лишним предназвание. Оно нужно было лично мне: слово медовая одинаково резало слух и в кавычках, и без кавычек. А вот наполовину — в самый раз!

Ты мне — я тебе

Не буду называть имён, чтобы не нарушать экологического равновесия сложившейся системы. Впрочем, система состоит всего из двух элементов: начальника (так менее понятно о какой организации идёт речь) и повара (вернее: «поварихи»).

Когда начальник не в духе, он частенько забегает на кухню, чтобы сорвать на поварихе зло. Повариха при этом смиренно молчит: мол, Бог терпел и нам велел. Она знает: придёт и её час. А вот начальник этого не знает. И потому, спустя какое-то время он просит повариху накрыть ему обеденный стол. Что та и делает, не забывая при этом от всей широты своей души плюнуть в каждую тарелку и даже в стакан с компотом.

В общем, и повар цел, и начальник сыт.

О любви, нарочито грубо

Счастливые в любви,— это не для вас и не про вас!

Это замечание для тех, кто сверзился с любовных высот, неудачно приземлившись.

В насыщенный раствор попадает соринка (он, она), и начинается процесс кристаллизации. Была бы другая частичка – какая разница! Суть в растворе! А грязи всегда хватает.

О политике, после пятой рюмки

Да бросьте вы! мы никогда не жили ни при капитализме, ни при социализме, ни при коммунизме. А жили мы при Николае II, при Сталине, при Хрущёве, при Брежневе… Не просто при монархе, а именно при конкретной персоне – это у нас в крови. А обман природы, в виде игры в демократию, обходится нам шибко дорого: пришлось построить подпорки («Единая Россия»), обзавестись шумными безделушками (дума). Кстати, о последней: вы можете представить себе, чтобы дума не подмахнула президенту в ключевых вопросах? Так на кой ляд она нужна? Только ради пускания пыли в глаза, как своему народу, так и остальному человечеству. Не собирают ведь думу для проектировки мостов, конструирования самолётов и так далее. Вот и законы нехай разрабатывает группа толковых специалистов,— тихо, эффективно и недорого.

Однако, вернёмся к нашим… ну, в общем к тем, при ком мы жили и кого не жалея сил ругаем задним числом. Какие же они сволочи! – ведь мы жили при них, а они… не оправдали наших надежд.

Знакомо? Ну, конечно же: оборотная сторона истории с Данко. И тут не важно кем были наши правители; важно,— что это про нас:

Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, что ещё пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой... И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло...

М. Горький «Старуха Изергиль»

Между страхом и любовью

Глаза тёщи загорелись могучим гневом. И было от чего: мы надумали, на ночь глядя, отварить сардельки, чем спровоцировали в её душе страшный конфликт: благоговейная любовь к колбасе боролась в ней со страхом нарушить запреты диетологов.

Страх победил. А чтобы окончательно уничтожить соблазн, тёща прочитала нам длинную лекцию о важности правильного питания. Каждое, слово слетавшее с её уст, было свидетельством нашей медицинской дремучести, нежелания жить в согласии с законами природы; в контексте же легко проглядывалось главное обвинение: бесчеловечное отношение к ней, то есть к тёще.

Для нас это был ужин в бастионе Сен-Жермен.

Ну да ладно. Суть в другом: утром, вместо привычной молитвы, тёща ностальгически выдавила:

— А всё-таки хорошо, что я вечером сарделек не поела.

30 секунд из жизни Чумакова

Как ни крути, а Чумакову Александру Ивановичу уже за полтинник. Бывший военный; ныне вертится в торговой фирме; энергии в нём как в резиновом мячике, сброшенном с парашютной вышки. Его сумасшедшая спешка одновременно и умиляет, и потрясает воображение: кажется, что ему даже плюнуть лишний раз некогда. Однако! Александр Иванович умудряется найти время для занятий наукой.

Что ж, исходные данные есть, позвольте перейти к эпизоду, свидетелем коего мне случилось стать.

Мчится Александр Иваныч на своей японской машине с правым рулём, как на русской тройке с пьяным кучером; внезапно тормозит перед встречной машиной; высовывается из окна, насколько возможно, и с места в карьер:

— Ты знаешь, я ведь на днях кандидатскую защитил!

Стушевавшийся собеседник пытается поддержать разговор:

— А докторскую будешь?..

— Буду! – бодро уверяет новоявленный кандидат наук – для меня ведь главное не результат, а процесс!

На этом диалог закончился; взвизгнув колёсами, машина Александра Иваныча понеслась в сутолоку города.

Ну что тут скажешь?! Хвастовство и враньё в младенческом виде!

— Ах, Александр Иванович! Вы так резко осадили машину, чтобы сообщить результат, а о процессе не было сказано ни слова. На это надо время, взаимное желание, увлечённость и т.д. Вы даже не намекнули собеседнику, какую золотую жилу начали разрабатывать в науке. Вы не сказали ничего, кроме того, что Вам прицепили новенькие лычки!

ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

Евангелие

и

от избытка сердца говорят уста.

Евангелие

Крылатая страдалица

Уже очень мало кто помнит откуда она родом. Затасканная и много битая бродит она по свету. Каждый желающий пользуется ей как хочет. Как только её не насиловали! Как только над ней не поругались!

Доля сиротская…

Сейчас таких как она стало модно рассовывать по сиротским домам – сборникам афоризмов. И мучаются там известные, но вряд ли разгаданные фразы, лишённые своей естественной среды обитания – родного контекста (от того и вряд ли разгаданные); и нет у них надежды вернуться в родительский дом под фамилию автора: ни тот пошёл читатель! ни тот.

Дела семейные

Структура власти в нашей семье чрезвычайно проста: все портфели в руках жены; у меня – лишь право бунта.

P.S.: Информация короткая, но не такая уж скупая. Вдруг кому и сгодится как возможный вариант.

Беседа

Столовая только что открылась. Клиентов ещё мало. Первый поевший мужчина, поставив на отведённый столик грязную посуду, благодарит раздатчицу. Слово за слово и вот уже между ними завязалась беседа. Разговор быстро набирает обороты. Даже жующие в зале прислушиваются; а рабочая по кухне, как мыла плиту стоя на коленках, так и застыла с открытым ртом, явно ища паузу, чтобы вклиниться в разговор, и не находя её.

Подошедшие утолить голод заставили раздатчицу вспомнить о своих прямых служебных обязанностях, и истомившаяся рабочая смогла, наконец, высказаться. С высоты полуметра автоматной очередью полетели в мужчину застоявшиеся на губах слова. Мужчина хотел было ответить, но ощутив дискомфорт мизансцены, растерянно повертел головой, после чего бухнулся на колени и уверено продолжил разговор – теперь он был с собеседницей в равновысотных условиях!

Между тем посетители потекли в столовую беспрерывным потоком. Первоначальное удивление на их лицах быстро сменялось восхищением: в позе мужчины не было и тени позёрства, он был естественен и красив; стоя на коленях, он парил как орёл. Да что там орёл! — тут само собой приходило на ум горьковское: «Человек – это звучит гордо!»

Металлолом

Решили мы как-то очистить двор от ненужного металлического хлама. За дело взялись рьяно: я, жена и тёща. Однако, что бы я ни взял, жена с тёщей тут же вспоминали от какой техники эта штука и разрешали ей продолжать захламлять двор.

Моё недоумение росло: если нам попадётся запчасть от танка, так что же, в надежде её использовать, мы танк покупать будем?

Если жене и тёще не удавалось вспомнить чему раньше служила деталь, то тогда они вспоминали кто её притащил, и это тоже было достаточным основанием, для того, чтобы металлический мусор оставался во дворе.

Провозившись с час, я, наконец-то, нашёл разбитый механизм, который жена с тёщей не смогли опознать ни по какому параметру. Тем не менее тёща с воплем выхватила из моих рук находку :

— Ты посмотри! тут колёсико крутится!

Это было последней ржавой каплей, после которой я начал выкидывать весь металлолом без разбора. Жена, постояв, присоединилась ко мне, а тёща, дав по мне длиннющую очередь саркастических ухмылок, пошла молить Бога, чтобы он, в свою очередь, дал мне разумения, ибо только круглый болван может выкидывать железяку в которой ещё что-то вертится.

Буйки сознания

Самое, самая, самый… Всё это ухищрения интеллекта,— ему так просто удобнее совершать свои операции: куда легче ориентироваться в ограниченном поле знаков, нежели в бескрайних жизненных просторах нюансов и неповторимостей. Причём, неважно кто эти «самые»,— главное, чтобы они были! – и уж тогда интеллект сам во всём разберётся.

О пользе предохранителей

Я уж и не помню причину, приведшую меня в тот раз на кладбище. Энергетическая мощь, исходившая от симбиоза двух фотографий, вымыла из моей памяти все прочие воспоминания о том дне. Фотографии находились на одном могильном кресте. На одной из них была изображена фонтанирующая жизненными соками, молодая сногсшибательная женщина (и это на старом снимке! трудно представить её великолепие в некогда живом образе); на другой – сморщенная старуха, с пустыми, непонимающими глазами, старуха, которой ещё лет двадцать назад пора было б и честь знать. Если первая фотография – завораживала, источала жизненную свежесть; вторая – опустошала, вызывала ужас своим запустением, покинутостью, чем-то неопределяемым, сумевшим проскочить за линию смерти, формально оставаясь в живых.

Напряжение, вызываемое фотографиями, было огромно: не десятки – миллиарды тысяч вольт! Что ж, видать могильный крест – надёжный изолятор. Другое дело – я. Это сейчас мне понятно, что на те фотографии нельзя было смотреть одновременно, а тогда… А тогда, слава Богу(!), что не подвели предохранители; гарь их перегоревших нитей я учуял когда был уже далеко от кладбища.

Удар ниже пояса

…И вот хозяйка пригласила всех к столу. При виде роскошных блюд, каждый из гостей задумался: как бы сесть, чтобы и то, и другое достать было удобно. Но стол был так искусно сервирован, что даже самые неповоротливые не были в убытке. Быстро налили по рюмкам и… и тут вышла заминка: в праздничную атмосферу неожиданно ворвалась атрибутика бюрократии.

За мгновение до того, как тостующий собирался открыть рот, из-за стола решительно поднялась женщина лет тридцати:

— Учитывая, что мы гуляем почти всегда одним и тем же составом, я хочу сделать заявление.

В её руках откуда-то появился лист плотной бумаги исписанный крупным каллиграфическим почерком. В том необычном документе говорилось о том, что в прошлый раз застольцы весь вечер норовили налить её мужу до краёв, и муж, будучи человеком добрым и мягкосердечным, не смог пропустить ни одного тоста… Кончилось это тем, что придя домой муж …не смог исполнить свой супружеский долг. Теперь женщина очень просила не наливать мужу так много алкоголя.

Все слушали, раскрыв рты, в том числе и муж этой дамы. Для него это было громом среди ясного неба. Прочитав своё прошение, женщина прикрепила бумагу иголками к настенному коврику, как раз напротив середины стола.

Надо ли говорить, что наполняя рюмки разливающий (и не он один!) всякий раз спрашивал её мужа: «А сможешь?»…

Мне остаётся от себя добавить: с тех пор я ни разу не видел, чтобы муж этой предприимчивой дамы напивался на гулянках; напротив! – он заимел прочную репутацию самого трезвого среди пьющих!

Лекарство от всего

Говорят, что панацеи не бывает. Может быть и так, но как я не присматриваюсь, как не придираюсь, не вижу изъяна в одном весьма универсальном и наиэффективнейшем средстве. Средство это помогает абсолютно всем, всегда, везде. Если человеку до того плохо, что жить не хочется – оно удержит его от суицидных движений; если кто завязал себе глаза повязкой счастья или одурманен эйфорией – оно и тут предостережёт, откроет слепцу сонные вежды, отрезвит хмельного; при усталости – взбодрит; раскипячённого – остудит; прогонит хворь, усмирит лень, освежит чувства, разбудит мысль…

Можно ли требовать большего от одного средства? Вряд ли.

ВРАГИ – вот это замечательное средство!!!

Да, да, те самые, которых мы так ненавидим и которых Христос завещал любить. И, согласитесь, есть за что!

Дорогие мои старики…

Хочешь утешить человека – удиви его или разозли, но не успокаивай.

М. Литвак

Как только тёща начинает по-старчески ныть, о том что её недостаточно ценят, что она уже никому не нужна, я, бессовестно злоупотребляя мощью своего голоса, тут же её перебиваю:

— Ну что Вы, маменька! Мы Вас очень любим; дорожим Вами, а как же иначе?! — одна Ваша пенсия чего стоит!!!

Нытьё сразу же превращается в гнев:

— Ах, пенсия?!

Гнев быстро сгорает, зато в течении месяца рецидивы нытья не повторяются.

Работящий …лентяй

Он постоянно суетится, бегает, ворочает руками не мало, но …почти нищ; удивляется этому очень: другие работают куда меньше, а живут куда лучше. Как так?

На эти удивления в основном и уходит вся энергия, остающаяся после беготни. Его мысль пребывает в обесточенном состоянии; она чуть сопит в сонной дрёме. Так что удивляться тут нечему: под лежачий камень вода не течёт.

Ловушка от классика

или

Каверзы удочерения

Кто-кто, а Михаил Юрьевич Лермонтов подвёл меня ой как здорово! Восемнадцать лет личной жизни — как с куста. И всё из-за его: «порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело». Нет, я, конечно, не хочу сказать, что понял это буквально! Но всё-таки, там, в глубине сознания, рецепт вертелся настырной стрелкой компаса.

…и женился я… и горько плакамши. Обманул классик, обманул!..

То, на чём я женился и намёком даже не походило на тёщу. И не могло походить! -как выяснилось спустя годы. Дабы не ворошить грязное бельё, скажу так: я женился на хохлушке немецкого разлива. Каждый сам как-нибудь себе это представит.

Нет! Нет! – Лермонтова я люблю, а главу «Бэла» из «Героя нашего времени» так просто обожаю. В своём выборе я, конечно, сам виноват: ведь не обязан был Михаил Юрьевич предупреждать: «Смотрите,— чтобы была не удочерённая!».

Попутный вывод: гены — сильнее воспитания!

В тумане

Раннее-раннее утро. Полусонный выхожу во двор. Всё покрыто густым туманом, скрадывающим и расстояние, и цвет. Перед глазами начинает проявляться какая-то картинка. Что в ней разобрать толком не могу, но где-то я уже это видел.

Вспомнил! В рисунках Пушкина: виселица и надпись: «и я бы мог как шут на рее». Я замер как вкопанный, словно боясь шевеленьем выдать своё присутствие. О, Боже! Повешенные качаются на ветру! Брр!.. Решаю прорываться в реальность, и иду на видение…

Всё оказалось очень просто: накануне теща постирала мягкие игрушки и оставила их на ночь сушиться на бельевой верёвке.

Беззащитность

Всякий раз, встречая её, я отыскивал незатасканные комплименты. Первый раз она была явно довольна; во второй – слегка растерянна; в третий – подавлена; …спустя какое-то время, она попросила …пощады.

Если бы её обматерили, она бы точно знала как реагировать (и, будьте покойны, отреагировала бы не слабо!), а тут всё так непривычно, чуждо…

Позвонив Брусницыной

Отчего всё не так?

Ей звоню – пьёт коньяк;

Захожу невзначай –

На столе только чай.

Привилегии возраста

Дядю Володю Жиленко остановливают работники ГАИ. Дядя Володя, по обыкновению, пьян, без шлема, без прав и без тени смущения. Что касается чувства вины – так его нет и в помине! Несмотря на множество улик, милиционеры с грустью посматривают друг другу в глаза – в коммерческом отношении, клиент бесперспективен. Дядя Володя как-то умудряется не слышать ни одного вопроса, и упорно ведёт беседу в другое русло.

— Сынки, телёночка я ищу. Белый такой, с пятном на лбу. Не видели часом?

— Дед, ты почему пьяный за рулём?

— С самого обеда ищу…

— Дед, у тебя права есть?

— Куда он мог запропаститься?..

…

— Дед, мы у тебя мотороллер забираем…

— Сынки, вон мой дом… — указует пальцем в стиле своего великого тёзки (Ленина) – вы ведь везде бываете, так если телёночка моего увидите, то уж пригоните его…

— Дед, пошёл ты!..

Приведя мотороллер в «обесточенное» состояние, стражи дорог бросаются в свою машину и летят прочь.

— Должно быть телка моего поехали икать,— поясняет прохожим дядя Володя, заботливо толкая мотороллер в сторону дома, словно это и есть телок.

Обращение к другу

Сегодня мне под большим секретом поведали, что один из моих друзей отзывался обо мне очень неодобрительно. Я нарочно не называю его имени: кто бы он ни был, моя позиция будет одна и та же.

Композиторы пишут на партитурах: «тихо», «громко», «медленно», «быстро»… Я, пожалуй, сворую у них этот приёмчик.

Итак:

Громко! Во всеуслышание! Чётко!

— Спасибо тебе друг! Я отлично знаю: если ты говорил обо мне плохо,— значит в тот момент, в том месте так было нужно. А спасибо за то, что ты не усомнился во мне, оказывая столь высокий кредит доверия; не усомнился в искренности и надёжности моих дружеских чувств, не усомнился в моей готовности увидеть мир глазами друга, полюбить мир сердцем друга… Большое дружеское спасибо! … А наушникам просто завидно, что есть ещё на белом свете настоящая дружба! Есть, да не про них.

Плут, нечаянно сказавший правду

— Ты пиши… пиши обо всём, что видишь… Да не бойся! – я тебе заплачу… не обману…

Я видел его впервые. Он был пьян, развязен, если не сказать расшнурован, самодоволен до неприличия. Если провести мысленно линию от воспалённого Нарцисса к пьяному Ноздрёву, то он строил свои однотипные словесные рожицы где-то с её середины. Вдохнув паров алкоголя, его внутренний самокритик спал беспробудным сном; чего, кстати, нельзя было сказать о критике специализирующемся на внешнем мире – на того алкоголь действовал как виагра на… ну, в общем, на внешнего критика алкоголь оказывал такое действие, какое, судя по рекламе, должна оказывать виагра. Этот внешний критик весь вечер беспорядочно тыкался во всё, что оказывалось в блуждающем луче его внимания и изрыгал из себя направо и налево:

— Я в тебе начинаю разочаровываться!..

Чему собеседники очень удивлялись, ведь о факте очаровывания их в своё время никто не оповещал.

Ох! увлёкся я описанием. Теперь придётся повторить то первое, ещё собираемое во фразу:

— Ты пиши… пиши обо всём, что видишь… Да не бойся! – я тебе заплачу… не обману…

Разомлевшему от алкоголя человеку нет надобности напрягаться – он оперирует привычными, естественными для него образами, фигурами мыслей. «не бойся – не обману» — так уверяют своих клиентов жулики, мошенники, кидалы… (многоточие потому, что имя им: легион).

Вся штука в том, что я зная это, сразу понял с кем имею дело и как надо правильно понимать фразу. Сам того не подозревая, он открыл свои шулерские карты с нехитрым крапом: надо лишь убрать частицу «не» с тех мест, где она стояла и поставить её там, где её не было. В математике подобная операция называется инвертированием.

Вот и всё, что я могу рассказать о нём интересного. Разве что добавить (хотя, это и так понятно): разумеется, ничего он не заплатил. Какое там! — его не хватило даже на простое человеческое «спасибо».

Стоп! Что это я всё: «он» да «его»? Как будто у человека имени нет! Нехорошо. Не по человечески. Есть и имя, и должность: Николай Трифонович Корзенников – главный редактор газеты «Пригород».

Морские баталии нашего дома

У жены есть бинокль; она пристально разглядывает каждый мой грядущий выходной, чтобы после наброситься на него, как кровожадный пират на мирное судно. По палубным надстройкам открывается такой шквальный огонь, что инстинктивно хочется спрятаться, зарыться в самую глубину трюма. И прячешься, ибо что артиллерия, по сравнению с угрозой абордажного боя и что может запуганный обыватель противопоставить вооруженному до зубов головорезу, пропитанному морской солью, порохом и кровью!

…А в трюме глядишь и отсидишься; во всяком случае найдут не сразу. Так чего ж почём зря выставляться под шрапнель и кинжалы!

Так что, если надумаете приехать ко мне в гости,— берите водку, колбасу и …добро пожаловать в трюм! Конечно, рано или поздно парочка снарядов угодит ниже ватерлинии, но там глядишь и выходной к концу подойдёт.

В любом деле есть своя классика

В нашей семье не матерятся. Разве что бабушка иногда, для связки слов и успокоения души. В детском садике тоже, думается, нет обучающего курса по матерному делу.

Тем не менее.

Работаю на кухне. Нож срывается и чуть не по пальцу.

— ##! – невольно вырывается у меня.

Родька, думая что я просто забыл канонический текст, подсказывает:

— «Твою мать», папа, «твою мать»!

Дурацкая шутка

Вот уж несколько лет, как Саня Белков ушёл из жизни, а меня всё терзает совесть.

Дело было так.

В 1995 году я купил свой первый компьютер. Купил и струйный принтер. В деревнях в ту пору всё это было в диковинку. Не привык ещё народ к оргтехнике и ко всякой отпечатанной на принтере бумаге относился с большой долей официоза. На этом я и решил сыграть.

Саня играл в шахматы по переписке — тогда компьютер ещё не убил их. А ещё Саня писал свои замечания в редакции шахматных журналов.

В письме, составленном мной, Саню приглашали на какое-то грандиозное шахматное мероприятие с участием шахматных звёзд первой величины. Саню попал в число приглашённых благодаря своему критическому прочтению шахматной периодики и высокому качеству партий в игре по переписке. Партии были любезно предоставлены некой комиссии шахматистами-заочниками. Все расходы по Саниной командировке брал на себя областной спортивный комитет. О сроках обещали сообщить дополнительно. Я был случайным курьером.

Передать письмо я попросил своего брата.

Брат вернулся с глазами полными душевных страданий.

— Не надо было нам так… — только и вымолвил он.

Оказалось, что Саня с радостью ребёнка схватил письмо и побежал показывать его домашним, соседям, знакомым, …всем. Он хвастал (в самом светлом смысле этого слова) звездой героя! Не меньше.

При каждой встрече Саня спрашивал меня:

— Ну, не слыхать когда?..

Что тут было ответить! Я старался не попадаться ему на глаза. А ситуация накалялась и накалялась…

Не знаю, чтобы я делал, если бы не очередной Санин запой и не перестройка, позволившая многое не осуществлённое списать на неё.

Вот так.

Шутка шутке рознь.

Сметана

Подустав от делания пельменей, мы решили перекусить. Ими же. Освободили угол стола ровно для двух тарелок, сварили пельмени, сели. Уже взяв в руку ложку (мы едим пельмени с бульоном, крошеным луком, в общем как полагается, без городских сухомятных вывихов), так вот, уже взяв в руку ложку, жена вспомнила про сметану. Убедившись, что поставить банку некуда, она положила сметану себе в тарелку и понесла её назад в холодильник. Сделав два шага, жена вспомнила про меня, вернее про мою тарелку с пельменями. На какое-то мгновение она растерялась, но уже третий её шаг был преувеличенно бодрым и уверенным. Обойдя стол кругом, и тем самым включив первые два шага в этот манёвр, жена положила мне сметану в пельмени, явно с избытком. Избыточная доза должна была уничтожить на месте всякое подозрение в невнимательности, жадности, невежливости, эгоизме…

За всё это время я не проронил не звука. Я не хотел пельмени со сметаной. Я ждал когда жена сядет, чтобы спокойно достать себе яблочный уксус.

Очередь

Нытьё, в том числе и детское, я не переношу и борюсь с ним как умею. А умею не очень. Впрочем, один результат на этом поприще у меня был, и прелюбопытный.

Как-то я заявил детям, что в деле нытья пора навести порядок: сегодня – Родик, завтра – Поля, а Катина очередь будет послезавтра. Два дня Катя усердно ныла, несмотря на то, что была не её очередь, но зато на третий день ничего подобного не было и в помине: она была собрана, боевита и зорко следила за тем, чтобы Родик с Полей не вздумали поныть вне очереди — на халяву, так сказать!

Облучение товарищем

Олег был во всём удивительно настоящим: ему было чуждо всё наносное, фальшивое, бутафорное; я не могу вспомнить ни одной его дежурной маски, ни одной притворной улыбки. Человек без декораций. Его уму была присуща стоическая логика, настоянная на редкостной прозорливости. Он во всём старался идти от фундамента, от корней, от первопричины. Была у Олега одна замечательная черта: он никогда не стеснялся задавать вопросы, любые, даже самые детские. Случалось собеседник начинал разговор на абсолютно незнакомую Олегу тему, сыпля терминами, блистая эрудицией. Олег хватал первое же незнакомое ему слово или понятие и тащил его назад к собеседнику, со словами: «А что это такое?». И горе было тому собеседнику, если его познания носили поверхностный характер! – Олег разоблачал верхогляда за пять минут. Что-что, а вопросы он задавал в самую точку; у него был особый, огромный талант – зрить в корень. Мощным полем своего дара он наводил индукционные токи в близких людях. Пример.

От рождения я щедро одарён взбалмошностью; систематичность, последовательность, капитальность – это не моё, но то — индуцированное Олегом- нет-нет, да и проскакивает, и тогда я задаю самые детские вопросы, мучительно (и всегда безуспешно! – не в коня корм) пытаюсь разобраться в переплетении корней, проследить связи и причины… Я отлично знаю, чувствую: это во мне горит лампочка зажжённая Олегом.

Не утоните в патоке любезностей!

Помню в старые добрые времена, то есть в те времена, когда я был до неприличия молод, пьяные мужики самозабвенно кричали под окнами роддома:

— Светка! я тебя люблю!!!

Ни Света, ни Светочка, ни ещё как-то, а именно Светка. В нарочито грубом суффиксе "ка" скрывалось сокровенное, нежное, предназначенное только ей. "Ка" было панцирем и шифром. Светка, конечно же, всё понимала. Понимали и другие. Невелика наука, если сердце не разучилось смотреть.

Нынче измельчал народ. У роддома стоят субтильные, культурные до тошноты бледнолицые мужчины. Они не кричат. Что Вы! — у них для этой цели есть мобильник, и говорят они в него полушёпотом, дабы не потревожить... Да они и сами не знают кого бояться потревожить! Здесь суффикс "ка" не проскочит, будьте покойны. Здесь всё слащаво, бесхребётно; не слова, а расползшийся бисквитный торт!

Так отличалась речь Цезаря от речей нынешнего Папы Римского. Но Цезарь от нас отстоит на пару тысяч лет! а тут всего-то три десятка годочков минуло.

Это один из градусников эпохи, и показывает он градус падения. Мы сжимаемся, скукоживаемся, и обрастание манерами тому вернейший признак. Новые пространства всегда не окультуренные, как не испорчены культурой и сами завоеватели этих пространств: конкистадоры, викинги... или вот Вам пример из другой области: величину учёного оценивают по числу его неуклюжих работ — это уже потом последователи всё причешут, прилижут, найдут красивую форму записи.

Воину не до этикета, мастеру — не до приличий. Душа и того и другого нуждается в крепкой и грубой броне.

Рыцарь, разбивший розу и унёсший принцессу, продолжил свой род, а его тонко организованные соперники так и будут ждать с моря погоды. Вырожденцы.

Борьба за место

Позади бессонная ночь. Час езды отделяет меня от дома. Автобус задерживается. Народ на остановке волнуется, готовится к приступу — никто не хочет трястись всю дорогу стоя. На лицах видна решимость драться за свободное место. Я тоже не против вздремнуть, но тяжёлая, громоздкая сумка делает мои шансы призрачными. Успеть заскочить в свободную дверь — это да, но толкаться — не буду. В тот момент, когда напряжение достигло предела, появляется автобус. Он лихо подруливает, отталкивая своим грузным телом напирающую публику, и очень удачно — для меня — останавливается. Я пытаюсь сделать рывок в открывающуюся дверь, но туда уже летит довольно габаритная дама с очень важным лицом. Я всегда удивлялся: как в такие минуты люди умудряются хранить на своём лице подобную гипсовую важность? Дама меня явно опережает. Никаких мыслей в моей голове не проскакивает. Я вообще соображаю в основном задним числом. А тут всё происходит на уровне спинного мозга.

— Этот автобус едет до главпочтамта? — спрашиваю я даму.

Так и есть!!! — она не упускает случая показать своё интеллектуальное превосходство:

— Какой главпочтамт?! Вы в своём уме? С этой остановки автобусы в сторону главпочтамта сроду не ходили!..

Пока она возмущается моей дремучестью, я заскакиваю в автобус и сажусь со всеми удобствами.

Даме пришлось ехать стоя. Всю дорогу она ворчала в мой адрес:

— У, идиот, прикинулся дурачком!

Не буду врать будто я испытывал какие-то угрызения совести, напротив: ругань с «верхнего этажа» была мне бальзамом на душу.

А дело было так!

Григ шёл весёлый и довольный собой. Ему казалось, что все прохожие узнают его и громко шепчут друг другу: "Смотрите — Григ!". Маэстро ловил взгляды и физически ощущал, что значит купаться в лучах славы. Вдруг, что-то оторвало его от этого увлекательного занятия. Он даже не сразу сообразил, что именно. ...Ах вот оно!.. Недавно выпитые стаканы вина давали себя знать. Григ растерянно оглянулся. Глаза, глаза, глаза... Он юркнул в один проулок, во второй... Всюду одно и тоже. Людей на улицах было пруд пруди. А поскольку Григ считал их не по головам, а по глазам, общая цифра к тому же ещё и умножалась на два. "И чего они все так глазеют!" — подумалось с раздражением. Наконец, ему удалось найти уютное местечко в зарослях декоративного кустарника. Григ расслабился в истоме и... и услышал забавный мотивчик. Через пару минут композитор, усевшись на скамеечке, перекладывал его на ноты.

Так родилась пьеса "Ручей".

Ну и скажите теперь, что жизнь не прекрасная штука!

«Там»

Когда я что-то ищу, жена с тёщей обычно подсказывают:

— Там лежало!

Поскольку я нахожу, то что искал, в самых разных частях дома, то неизбежно возникает вопрос:

— По какому общему критерию все эти места объединяются в одну категорию "там"?

Спрашивал у жены. Спрашивал у тёщи. Не дают ответа.

Попробовал с другой стороны:

— Покажите мне все "там", какие есть в нашем доме!

Не смогли показать. Отсюда у них "там" не определяются. Но как только я начинаю что-то искать, они вновь и вновь дружно кидаются на помощь:

— Там лежало!

О ментальности

Брусницына решила отдохнуть в деревне. Пошла с нами в лес за грибами. Увлёкшись опятами, не заметила как у неё выпала пачка сигарет. Сигареты оказались цивильными — в деревне такие не продавались. Два дня она не курила; узнав, что мы опять идём в лес по тому же маршруту, решила присоединиться к нам.

...И нашла таки Брусницына свои сигареты! Как говорится, в целости и сохранности — благо дождя не было. Я поначалу недоумевал: почему такая простенькая история взгромоздилась в моей памяти на полку громких событий? Постепенно дошло: ментальность вопила: не может быть, чтобы у нас за двое суток не стащили вещь, оставленную без присмотра!

Ещё раз о ментальности

Я уж и не помню как мы с Петром Леонидовичем Невским оказались в гостях у Виктора Адольфовича Деля. Да это и не важно. Посидели не плохо. Водочка шла на редкость легко. В какой-то момент нам с Невским, как истинно русским, захотелось попеть.

— Нет, ребята,— остановил нас хозяин, и с немецкой педантичностью объяснил — вы — гости, и я отвечаю за вас… за то чтобы вы благополучно добрались до дома... так что никаких песен я не допущу.

Вот уж точно: что русскому здорово, то немцу смерть.

Флэшка…

Как-то жена попросила у меня флэшку (USB FLASH накопитель). Вечером вернула. В следующий раз взяла её уже не спрашивая. А ещё в следующий раз уже и не выложила её вечером из своей сумочки. Так моя флэшка у жены и прижилась.

Спустя полгода, я попросил выделить мне деньги на покупку новой флэшки. Жена искренне удивилась:

— Зачем?! У тебя ведь есть флэшка!..

— У тебя в сумке которая?..

— Но ведь, так сказать, по инвентарному номеру она твоя!

Флэшку я себе выбил, но не в ней дело. На этом примере чётко видна стратегия женской по миллиметровой экспансии: откусывать по чуть-чуть, но постоянно. При этом, даже если ей уже почти всё съедено, формально ситуация числиться по старым «реестрам». Это даёт большой простор для всевозможных передёргиваний и прочих жульнических фокусов. Мужчина предпочитает широкий шаг и немедленный пересмотр раздела границ.

И снова о тёще

Говорю искренне: как перед художником (в широком смысле этого слова), я готов склонить голову перед тёщей. Широчайший диапазон её дарования потрясает воображение и повергает меня в горькую унылость, от сознания, что мне никогда не перемахнуть такое безбрежие на утлом судёнышке своей заурядности. Количество фраз-шедевров, дарованных миру тёщей, немногим отличается от общего количества сказанных ею фраз. Если всё это великолепие сравнить с арсеналом холодного оружия, то тут найдётся всё: и коварные стилеты, и благородные шпаги, и громоздкие двуручные мечи, и лихие казацкие шашки, и разбойничьи кистени, и … и чего только тут нет!

Вот пример фразы-кувалды.

Зима. Изрядно промёрзнув, я наконец-то добрался до дома. Дверь, ведущая из сенок в прихожую, оказывается закрытой на крючок. Стучу – никакой реакции. Стучу громче – слабый, не относящийся ко мне шорох. Ещё громче стучу – крик тёщи:

— Ну что стучишь? Не видишь, что закрыто?!

Форма и содержание

В споре формы и содержания тёща безоговорочно отдаёт предпочтение именно форме. Содержание — штука неосязаемая, невидимая, особенно если дело касается таких эфемерных предметов как, например, книга, телепередача, спектакль... Тут каждый волен понять, нафантазировать(!) содержание по своему вкусу. А вот если рисунков в книге нет,— то хрен ты их там и увидишь!

Так уж вышло, что тётя Неля стала в нашей семье фигурой весьма одиозной. Тёща её никогда не видела, но была премного наслышана… А однажды звёзды на небе расположились каким-то очень уж замысловатым образом и привели тётю Нелю в наш дом...

Всё рано или поздно заканчивается. Подошёл к концу и сей неожиданный визит. Глядя вслед отъезжающей гостье, тёща разочарованно, упрекая нас в обмане, выдаёт:

— Я думала там тётя Неля как тётя Неля... А оказалось?.. Пигалица какая-то!

Фотограф из Эдема

Перед тем как есть яблоко,

убедитесь, что оно не червиво.

Принято – не принято; прилично – не прилично; осудят – не осудят… Всё это червивые части того самого яблока, которое сорвала Ева.

Кто-то, путешествуя по жизненному морю, сел на мель, и сердобольно поставил на этом месте предупреждающий знак, дабы другие не садились. А те другие, также в долгу не остались, и щедро пометили всё, что только было возможно, где надо и где не надо. Так карту испещрили подобными знаками, что из-за них и самого моря не стало видно. А между тем былые мели проваливались, глубины поднимались… Но(!) предупреждающие, запрещающие, указующие знаки оставались на своих прежних местах. И блудит средь них народец, запутавшись и отчаявшись… Однако, следуя горделивым морским традициям, все эти адмиралы собственных судеб стоят на мостике с важным деловым видом: морской волк, типа. У М.Е. Литвака есть замечательный пример, показывающий до каких материков доплывают эти жертвы червивой части того самого яблока, которое сорвала Ева.

К., видный мужчина 40 лет, жаловался, что ему не везло в любви. Жизнь у него сложилась более или менее удачно, но он с горечью вспоминает, что в трех случаях при сильной влюбленности он, с его точки зрения, не пользовался взаимностью и так и не сделал прямого предложения. Я посоветовал ему встретиться с этими теперь уже взрослыми женщинами и рассказать, что он их когда-то сильно любил. Начал он с самой сильной своей привязанности. От нее он получил несколько пощечин с комментарием: «Я приходила к тебе, мы были одни, но ты говорил о сопротивлении материалов. Ты хотел, чтобы я сама начала раздеваться?! » Если бы она имела в то время хорошую психологическую подготовку, то сделала бы это. Ведь она его тоже любила. А жизнь ее, видимо, не сложилась, раз она все это помнила…

«Принцип сперматозоида»

Неприлично, видите ли, было ей брать своё счастье голыми руками! Разве это не ужас?! О, неразборчивая Ева! – неужели на той яблоне все плоды были червивые?!

К счастью для человечества, время от времени находятся смельчаки, выбрасывающие старые лоции на помойку, отправляясь в плаванье по сути первопроходцами. Вот ради одного подобного примера я и взял сегодня в руки перо (читай: клавиатуру). Случай не столь яркий, как у Литвака, но всё-таки…

Итак, представьте: симпатичная женщина, лет этак тридцати, показывает разношёрстной и случайной публике плоды своего фотографического творчества. Эх, нет! — слово «показывает» совсем даже не подходит. Она священнодействует, одаривает, открывает изгрызанному миру вселенную собственной души. В основном там были: дом, сад, беседка, дети, огурцы, вишни, бабочки и даже комары. А это? А это фото-сессия семейного секса… Ставлю многоточие, только потому, что никак не могу сообразить какой знак здесь будет наиболее удачным. Она показывала эти кадры точно так же, как и предыдущие, с тем же экстазом художника! Мне сразу вспомнился рассказ Р. Акутагавы «Муки ада». Художник целиком пожирает человека! Ах! как она объясняла про съёмку с задержкой! про то, что кадр захватывал случайный момент! про… Ладно, сдаюсь: ну, не передать мне это. Горящие глаза художника перед крутящимся вертелом бытия – вот Вам и вкусности, пред которыми все шашлыки мира выглядят обглоданными костями.

Собравшиеся посмотрели, сконфуженно похвалили и стали отваливать, втихаря поднося палец к виску. То, что она показывала открыто, они могли смотреть только в замочную скважину. Им так комфортнее… Так принято… Так указуют знаки на их лоциях…

О, Ева!.. Ева!.. поторопилась ты. Наверняка, Господь хотел вначале излечить яблоню от червоточины.

Фраза, дерьмо и павлинье перо

Кто-то изрёк:

— Нет такой профессии: хороший парень.

Наверняка, сказано было ко времени и к месту. Чувствую я так. Фраза резкая, но без душка. Обгадили её позже. Мне приходилось видеть достаточное количество подонков, прячущихся за этой фразой, что всегда смотрелось как куча дерьма, увенчанная павлиньим пером. Не побоюсь повториться: фраза из числа благородных, просто в данном случае ей пользуются не по назначению.

О постоянстве и «постоянцах»

Меня часто упрекают в непостоянстве. Ну что ж… на самом деле, пристрастия у меня довольно быстро меняются. А ведь «постоянство – это продолжительность вкусов» (Окуджава). Но вот, что я стал замечать: обвиняющие меня сами в свою очередь плавно, без резких рывков, но неуклонно сходят с орбиты своих прежних принципов, взглядов, убеждений… Видимо, они считают, что необходимо соблюдать какой-то приличный градус отклонения. Мои же зигзаги зачастую круты, но при наложении на большие временные интервалы обнаруживают колебательный характер. А колебательные системы, как известно, весьма устойчивы. Пример: в храме я чувствую себя православным, выйдя из него, становлюсь ярым атеистом. Причём и то, и другое совершенно искренне! всей душой! И так столько, сколько я себя помню.

Вот и выходит, если разобраться, что я постоянней многих «постоянцев».

Синдром Савченко

Гена Савченко очень любил выпить — но делать это не умел; он любил приударить за первой встречной красоткой – но всегда безрезультатно. А больше всего он любил играть в шахматы! Гена, как правило, сразу кидался в головоломные осложнения, абсолютно не поддающиеся расчёту и не встречающиеся ни в каких шахматных книжках. У тех, кто сталкивался с таким напором впервые, от бездонной иррациональности позиции захватывало дух. Знакомцы были напротив очень спокойны — они знали: рано или поздно, но Гена обязательно зевнёт ферзя. Ну не мог он не зевнуть! С другой стороны: меняться ферзями Гена очень не любил потому, что больше всего на свете он боялся эндшпиля, и мог его выиграть только имея двойной — тройной перевес в силах.

Я часто думаю: если Бог есть, почему он так обидно недодаёт человеку?! Гене Савченко Бог дал ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы полюбить, и не капли больше! Зачем? зачем Богу плодить пылких импотентов?!

И самое обидное: каждый из нас в чём-то этот самый пылкий импотент.

О равнодушных

Равнодушие. То есть равные души. Как у покойников. У живых подобного равенства быть не может. Поэтому я выделил бы равнодушных в отдельный вид и назвал бы их условно живыми или условно мёртвыми – принципиальной разницы нет.

«Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но с их молчаливого согласия существуют на земле предательство и ложь»

Б. Ясенский.

Как-то я вставил начало этой фразы в разговоре с Захаровой, и нарвался на высокомерный тон, дескать, «фу – какая банальность!». Смысл ясен: порадуй нас чем-нибудь свеженьким, необычным, а это уже старо и вряд ли может претендовать на истину. Пространство для атаки можно было, при желании, расширить, вспомнив о банальности музыки Моцарта, законов Ньютона… А уж какая банальность: «Я тебя люблю»!

Ладно. Забудем случайно затесавшуюся тему. Вернёмся к равнодушным. Нам, собственно говоря, наплевать согласны они с чем-то или не согласны. Опасность кроится в другом месте, а именно: общаясь с равнодушными особями человек теряет свой энергетический импульс, порой даденный ему Богом, а порой приобретённый тяжёлым трудом. Ну вот, например, повстречавшись с фонтанирующим, искромётным товарищем, Вы взбодрились и обогатились, как и положено при общении с Живым Человеком. Заметим: то, чем Вы наполнились: вера, надежда, любовь, устремлённость, озарения, эмоции и так далее – это всё носители энергии. Или. Вы встретились с агрессивным оппонентом, врагом, просто неприятным Вам, но деятельным, чёрт возьми, субъектом, и схватились с ним не на шутку… Вы, опять же, взбодрились и обогатились потому, что пообщались с Живым Человеком, просто у Вас с ним разные группы …ну не крови, конечно, хотя принцип тот же. А вот равнодушный… Не будем обманываться его дыханием. Его развитие ограниченно Энгельсовской формулой: жизнь есть форма существования белков. И дальше белков, жиров, углеводов ни-ни. А по сути он большой камень. И все его эмоции выражаются примерно так:

— Сдвинь меня, если можешь. Не можешь? То-то же.

Да на какой ляд он сдался, чтобы двигать его, а тем более таскать за собой! Хотя, к сожалению, сплошь и рядом находятся оптимисты-утописты, которые тратят на бесполезный булыжник время и силы, отпущенные им Богом совсем для других целей. Живое родится от живого, а в камне нет жизненных соков. Как там у Иисуса? …иное упало на камень и, взойдя, засохло, потому что не имело влаги.

Без комментариев

Марина Шарф работала звероводом на допотопной норковой ферме. Та ещё работёнка, должен Вам сказать. Мужа у Марины не было. Но ранними зимними утрами, когда люди ещё только удивляются: «Эк, сколько за ночь навалило!», двор Марины был уже тщательно, под метёлочку, убран от снега. В общем, доставалось ей: и дрова пилила, и фундамент заливала… про огород и прочее я уж и не говорю. И вот как-то раз забегает Марина в обеденный перерыв на проходную, чтобы глянуть хоть одним глазком очередную серию какого-то мексиканского «мыла». Как присела на корточки, как уставилась в экран, так в нём и пропала. А показывали там какую-то кукольную аристократку, оставшуюся без ресторанной еды класса люкс и вынужденную целую неделю(!) зарабатывать на хлеб насущный, устроившись прачкой. Через пять минут у Марины хлынули слёзы. Ну жалко ей было эту халявщицу-неумеху! Я перебил рыдания:

— Марина, а себя тебе не жалко? Да ведь её работа, по сравнению с твоей,— курорт!

— Так мы чё… мы привыкшие…

Байпас

Где-то там, в далёких швейцариях и даниях, люди вызывают какую-либо службу, оплачивают счёт и не морочат себе голову ненужными хлопотами.

То там.

У нас всё гораздо интересней.

В Ачаире гремела, скрипела, ревела бабьими слезами газификация. Во всём посёлке невозможно было найти ни одного укромного уголка, где бы не было разговоров о ней. Приходилось обрастать панцирем, вырабатывать невосприимчивость к теме. До какого-то момента удавалось. Но страсти накалялись и плавили любую броню.

Однажды мне пришлось присутствовать при беседе двух тёток, готовых стать старушками лет этак через десять без газификации, а с ней так годика через два. Поначалу, разговор был о том, что вскоре следует ждать взлёта цен на газ, а потом я задумался о чём-то своём и упустил нить беседы. И вдруг одна из тёток выстреливает кумулятивным снарядом слово «байпас»! Она его произнесла с удивительнейшей естественностью, технически грамотно, абсолютно к месту! Спросите первых попавшихся мужиков технарей: «Что такое байпас?» — очень немногие знают. А тут тётка кроет такими словами не хуже чем матерными! Вот довели народ!!!

…Есть всё-таки что-то в нашем бардаке нечто такое, что заставляет послать подальше все эти щвейцарии и дании. Я не спорю, там строят культуру быта терпеливо и обдуманно, но мы… мы привыкли обходить её по байпасу.

О простой задаче, ставшей неожиданно трудной

Если сказать: «У меня яблок больше трёх, но меньше пяти»,— всем будет ясно – четыре яблока. Легко решаемое двойное неравенство. Но вот преинтереснейшая изоморфная ситуация. На дежурные вопросы типа «Как дела?», «Как жизнь?» я иногда отвечаю оптимистичной формулой: «Лучше чем вчера, но хуже, чем завтра!». И что Вы думаете? Процент неврубающихся переваливает за 90! Приходится переходить на яблоки, после чего неврубающихся остаётся всего …60 процентов. При желании, Вы можете это легко проверить на своих знакомых. Большинство из них начнут упрекать Вас в …пессимизме.

О …теории относительности

Нынче любой двоечник наслышан, что всё относительно, что всё имеет оборотную сторону. Ну или, если вспомнить о таких выкрутасах как лист Мёбиуса, почти всё. Однако знания эти рафинированные, высосанные из умных книжек одними, переложенные другими, облегчённые третьими и в конечном счёте в обыденной жизни бесполезны как «Курение – опасно для Вашего здоровья!». Знания должны, подобно белкам, жирам и углеводам, перевариться, чтобы войти в мозг, в душу, в сердце, в кровь...

Продолжая тему относительности и оборотности, хочу угостить Вас двумя блюдами из одного и того же продукта.

Смерть – уж, казалось бы, какое абсолютное понятие! Ан нет!!!

Смерть – самое худшее, из того что может с нами случиться. Ой ли!

Блюдо первое. Умер человек. Искренние сожаления, тяжкие вздохи, плач родных… Кому-то покойный был дорог как человек, кто-то вёл с ним дела, и теперь их придётся перестраивать, его соседу теперь не с кем играть в шахматы, его другу не с кем распить бутылку коньяка и на жизнь пожаловаться тоже не кому… Но! Ведь с кем-то у покойного были дрязги, кому-то он мешал, отравлял воздух, был свидетелем чьего-то позора… Не мало людей почувствовали облегчение! Конечно, они не поют песни на радостях. Что Вы! – они и себе то никогда не признаются в этом чувстве, но зато произнесут о покойном самые трогательные речи. И именно потому, что их вдохновение подогрето чувством освобождения, раскрепощения… благодарности, в конце концов! Ещё бы! — перестав дышать сам, покойный дал возможность им дышать более полной грудью. В какие бы траурные одежды подобные соболезнующие не рядились, их всегда выдаёт более уверенный взгляд, более расправленные плечи…

Блюдо второе. Представьте такую ситуацию (и упаси вас Господь от неё в реальности!). Смертельно заболел ребёнок. И вот Бог или его ангелы говорят, что ребёнка можно вылечить, но только передав его болезнь одному из родителей. К сожалению такую операцию можно провернуть всего один раз, а больных детей много. Так что пусть будет нечто вроде лотереи. И каждый родитель мечтает вытащить себе выигрышный билет! И тот, которому достаётся смерть твёрдо знает: он самый счастливый человек на свете!!!

Вальс штанов

На всей свадьбе платье было всего лишь одно – на невесте. И поскольку молодые во время вальса побежали курить, то сцена, прямо скажем, была не очень. Штаны кружились со штанами! Колыхающиеся бюсты отчаянно пытались исправить картину, но общее впечатление всё равно оставалось на глубоко отрицательной отметке.

Неужели это и есть мечта феминисток?! А по мне, так это очередная фига, ещё один симптом вырождения (падение разности потенциалов между мужчиной и женщиной), танцевальная вариация на тему ярко символичного, но крайне бестолкового «Чёрного квадрата» Малевича.

Кстати, об этом самом «Чёрном квадрате»: меня пришибло, когда я узнал, что Малевич сделал много вариантов этих квадратов, кругов, крестов… Какая на хрен разница! Плевок, он и есть плевок, и форма припечатанной слюны не имеет никакого значения!

Вишни

Автобус резко затормозил, и спелые вишни покатились под ноги пассажиров. Проснувшаяся кондукторша с минуту разглядывала сей неожиданный натюрморт. Обладательница же просыпавшегося ведёрка между тем всем видом старалась показать, что она тут ни при делах. Тогда хозяйка салона отложила свои манатки и начала собирать вишни в полиэтиленовый пакет.

Рокот разговоров стих. То было великолепное зрелище для глухонемых: все кричали взглядами!

— Как можно!.. с грязного пола!

— Надо же! и людей не стесняется.

— Вот до чего, суки, довели народ!

— Всё от человека зависит!.. Вот я бы… никогда!

— Да ладно вам!.. Трепачи!.. Что ж она, ягода, зря росла?! Бог даёт, а они тут рожи корчат! Аристократы хреновы!.. Кипяточком сполоснуть и нормально…

Но кондукторша всего этого трёпа не видела. Она ползала по автобусу как по поляне, старательно проверяя каждую вишенку и, если обнаруживала помятость, с демонстративной брезгливостью окидывала ягодку ближе к выходу.

Трудности «вторичных» художников

Когда художник создаёт новые миры, у него нет ни преград, ни ограничений. Но есть художники изначально «вторичные»: режиссёры, актёры… Они обживают миры созданные другими. И вот здесь нет никакой абсолютной свободы! Раз мир существует, то в нём уже действуют свои законы и постулаты.

Пример.

«Мастер и Маргарита». Слов нет – для экранизации роман не из простых. Но! Есть моменты, которые надо обязательно донести до зрителя, иначе многое обессмысливается. Кое-что режиссёр Бортко явно упустил.

Эпизод первый.

Антирелигиозная лекция, прочитанная Берлиозом.

Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело

указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых "Анналов", где говорится о казни Иисуса,— есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.

— Нет ни одной восточной религии,— говорил Берлиоз,— в которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор...

А потом вылезает киевский дядя:

— Михаил Александрович! Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?

Понятно, что фраза родом из пословицы: «В огороде бузина,— а в Киеве дядька». Под бузиной тут подразумевается вся предыдущая трель Берлиоза. Разумеется, функциональное использование дяди на этом не заканчивается.

Эпизод второй.

Дядя Берлиоза получает странную телеграмму.

"Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз".

Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из умнейших людей в

Киеве. Но и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в

тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его

зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и

предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность — откуда он так-таки знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа

дня? Удивительная телеграмма!

Эпизод третий.

Официальная версия таинственных событий.

Представители следствия и опытные психиатры установили, что члены

преступной шайки или, по крайней мере, один из них (преимущественно

подозрение в этом падало на Коровьева) являлись невиданной силы

гипнотизерами, могущими показывать себя не в том месте, где они на самом

деле находились, а на позициях мнимых, смещенных. Помимо этого, они свободно

внушали столкнувшимся с ними, что некие вещи или люди находятся там, где на

самом деле их не было, и наоборот, удаляли из поля зрения те вещи или людей,

которые действительно в этом поле зрения имелись.

В свете таких объяснений решительно все понятно…

Ко всем трём эпизодам Булгаков даёт один и тот же ключ, и прячет его именно в бытовой сцене с телеграммой. Так оно куда наглядней.

Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово "меня", без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова "Берлиоза", которое приняло вид "Берлиоз" и попало в конец телеграммы.

Изоморфизм поучений Берлиоза, логики его дяди и объяснения событий властями очевиден.

Не знаю, выбросил Бортко этот ключ специально или не смог органично вписать его в картину? В любом случае жаль. В идейном плане фильм получился слегка кастрированным.

О настоящем поэте

Начнём всё-таки с прозы. Так будет, как это ни странно, короче. Нам нужно только накидать базис векторов.

Г-н Журден: А когда мы разговариваем, это что же такое будет?

Учитель философии: Проза.

Г-н Журден: Что? Когда я говорю: "Николь, принеси мне туфли и ночной колпак", это проза?

Учитель философии: Да, сударь.

Г-н Журден: Честное слово, я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой.

«Мещанин во дворянстве» Мольер

Есть много величайших мастеров прозы, но попробуйте в повседневной жизни говорить их текстами. Только представьте себе. Что из этого эксперимента выйдет понятно и так. Книжный и разговорный языки, несмотря на то, что у них одинаковые слова, имеют очень хитро скроенную область пересечения. Из этой области практически невозможно состряпать ни книжную, ни разговорную речь. Обязательно придётся брать нечто выходящее за пределы области пересечения, и это нечто тут же выдаст с головой место своей постоянной прописки.

А с поэзией как? Вроде мы не изъясняемся стихами с продавцами, чиновниками, соседями… в лучшем случае цитируем. Но поэзия возникла раньше письменности! Устное народное творчество уже после записали, как сумели. А раз до письменности поэзия уже существовала, значит, были и поэты. Вот об одном таком реликте я и хочу рассказать.

Каюсь: я не помню ни имени его, ни фамилии. Мы смолоду транжиры, не знаем цену ни людям, ни событиям. Он работал на башенном кране. А какая работа у крановщика? Поднимешь что-нибудь, через час опустишь, через два часа опять поднимешь. Одному может и скучно, но вниз не набегаешься. Он брал с собой в небеса чистые листы, карандаш и бутылку вина. А вечером, за ужином, бригада слушала его свежеиспечённую поэзию. Он читал по бумажке, а потом сжигал её. Новый день принесёт новые стихи. Однажды я, вооружившись блокнотом и ручкой, тайком записал одно его стихотворение. Привожу его точь-в-точь.

Вы думаете, что я алкоголик?

Вам кажется: напился я до колик?

Вы ошибаетесь, друзья родные,

Я путешествовал в миры иные.

И я беседовал с Сократом,

Он называл меня собратом,

И видел я царицу Нефертити…

Вы мне не верите? Ну как хотите!

Я ж не соврал вам, ну ни нотки!

Я всю вам правду говорил!

А!.. всё равно, налейте водки –

Мне очень надо в древний мир!

У него была потрясающая манера читать стихи: то была живая естественная разговорная речь! Никакой декламации! и в то же время он всегда обращался к душам слушателей. Всякий миг казалось: он не замолкает только из учтивости, ибо собеседники не в силах поддержать беседу на поэтической ноте.

Вот и всё, что я помню, об этом удивительном человеке, бравшем у Бога слова взаймы.

Прополка, Чехов, Сукачёв…

Если мне случится упомянуть о птице, поющей над моим окном, то это вовсе не будет означать, что я мню себя орнитологом. То же самое с Чеховым и литературой. А посему, ревнители классика, не волнуйтесь почём зря, просто считайте, что это моё внутреннее зеркало такое кривое, грязное, с трещинами и царапинами. Делов-то!

Я в жизни соврать и умею, и люблю, но на бумаге – никогда! Даже желания не возникает; рассматриваю рукописную ложь как грубый технический брак – что-то вроде «жы-шы». Коротко нацарапать о Чехове подмывало (и не раз!), но всякий раз останавливало литературное величие его фигуры. А зря! Хочешь сказать – говори! А если молчишь,— знай: за всей мишурой доводов, оправданий кроется самая обыкновенная убогая трусость. Мне набраться храбрости помог случай. Пропалывал я картошку. Дело это надоедает удивительно быстро. А тут ещё жара, гнус… Чувствую: всё — сил больше нет! Нисколько. Решил прибегнуть к допингу: одел наушники и включил концерт Гарика Сукачёва…

Снобы от музыки, наверняка, будут воротить носы:

— Ну что за музыкант… какой там голос… нашёлся, понимаете ли, ещё один Хворостовский…

Плевать! Сукачёв помог мне прополоть картошку. В нём есть энергетика! В боевых условиях Сукачёв работает, а вот Хворостовский вряд ли. Для оперы нужна другая атмосфера. Простой мат скорее поднимет бойца из окопа, чем ария Ленского. Кстати! у Сукачёва, помимо прочего, замечательные аранжировки, сочные, но не навороченные.

Сказав о Сукачёве и устыдившись своей застенчивости, я решил под этот приступ храбрости высказаться и о Чехове.

Антон Павлович очень умён, большой мастер и так далее, но это мудрость патологоанатома (нарочито гайки покруче затягиваю). Он не страстен, чёрт побери(!), нет в нём экстаза жизни, вдохновения любовника! Чехов препарирует известные ему миры, но не рождает новые. Особенно тоскливо это видно в пьесах, где подразумевается, что жизнь вообще-то существует, говорится о ней, вздыхается… но самой жизни в них нет!

Для сравнения возьмём Купера. Вот отрывок из статьи Марка Твена «Литературные грехи Фенимора Купера»:

…герои описаны сумбурно и всеми своими поступками и речами доказывают, что они вовсе не те люди, какими автор желает их представить; юмор напыщенный, а пафос комичный, диалоги... неописуемы, любовные сцены тошнотворны, язык — вопиющее преступление.

Всё так. Но вот фокус: всё это безобразие завораживает, тянет к себе, заставляет душу испытать новое, дотоле неведомое. Прочитав «Зверобой» в детстве, в зрелом возрасте переживаешь к нему сложное чувство: с одной стороны видишь то, о чём писал Марк Твен, с другой – не можешь сопротивляться светлой и нежной ностальгии. И чувство решительно берёт верх над формальным сводом литературных правил! А Чехов, при всей безупречности текста, при всём понимании жизни – есть пища только для ума. Не трепещет от него сердце! Помните у Бабеля:

И он добился своего, Беня Крик, потому что он был страстен, а страсть владычествует над мирами.

Настоящая страсть наводит на окружающих мощные индукционные токи, люди заражаются ей. Чехов в этом отношении стерилен как простынь после прожарки.

Физикам конца девятнадцатого века казалось, что они постигли если не всё, то почти всё, и следующим поколениям останется только уточнять цифры после запятой. Но тут явился одержимый Энштейн, со своей теорией относительности, и всё полетело к чёртовой матери. Или. Колумб. Ну плавал бы в Индию как все. Так нет!..

Находясь в плену логики системы невозможно вырваться за её пределы. Здесь зачастую надо поступать наперекор всякой логике, вопреки всем знаниям! И вот страсть как раз и является энергетической подпиткой, ракетоносителем, выводящим мысль (жизнь!) за пределы старых систем. Потом всё успокоится, устаканится, новые евклиды систематизируют новые законы, теоремы. И будут они незыблемы до следующих лобачевских. Вот примерно так.

А может и зря, я столько нагородил. Достаточно было сказать:

— Строчки Чехова обесточены (в поэзии таким явлением был Пастернак), не хочется после них ни горы воротить, ни америки открывать! Ну не поёт от Чехова душа, не рвётся в романтические дали!

Душа не поёт. Но разум, вечно тянущийся к изощрённости (исключений не встречал!), то и дело восхищается:

— Как тонко! умно!

Что ж, против этого никто и не спорит.

Из антологии трусости

— Сволочи!.. Трусы!.. Чего они испугались?! Их много, а я один. Ну стало бы их, со мной, на одного больше!.. Что с того? Подлые трусы… Я ведь до всего дошёл сам. Никто, никто не помог мне. Только сам… Они свои тайны прятали, страхом смерти охраняли. А я не побоялся! По мне лучше умереть узнав, чем жить, не ведая и не смея. Подлые, мстительные твари!.. Когда мне осталось сделать один маленький шажок, они меня вышвырнули. Испугались, что я пойду дальше? Ведь что-то есть там дальше? Должно быть. Что ж они сами топчутся на месте и не идут туда? Обленившиеся трусы! Они ведь насквозь пропитаны страхом; для них потерять власть, влияние страшнее всего. Они привыкли, что все их почитают, благодарят, боготворят, превозносят… преклоняются перед ними… А тут раз!.. и кто-то решил стать вровень с ними… Вот они и набросились на меня скопом… Ничтожества, жалкие ничтожества, возомнившие себя великими богами. Если вы такие великие, что ж вы испугались?! Со страху-то своего выкинули меня с такой силой, что и не пойму где я?.. Сдаётся мне, что здесь никогда никого и ничего не было. Да, похоже что так… А может оно и к лучшему… Но ведь обидно: один шаг оставался… Трусы… Ну, ладно… больше ни слова о них. О себе надобно подумать. Мы ещё посмотрим, кто есть кто!.. Любой конец всегда является началом… Надо только спокойно обдумать: что необходимо сделать в этом самом начале?

Постепенно обида затихала; он ещё раз огляделся вокруг и, убедившись, что помощи ждать неоткуда, принялся за работу.

То, что происходило дальше, Вы уже не раз слышали, читали… Напомню вкратце:

В начале сотворил Бог небо и землю.

И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его.

…

И сказал Господь Бог змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей; и вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту.

Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою.

Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься.

И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно.

И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят.

И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни.

Аккапаляпсис

или баня по Юдаевски.

Самое ценное в стихах и в жизни – то, что сорвалось.

М. Цветаева.

Ещё в понедельник, когда Юдаев приглашал нас в баню (в субботнюю баню!), было ясно, что он ошпарился какой-то идеей. Кого нас? Две семьи: Поповых и — вот теперь уже с полным правом — нас – Усовых. В течение всей недели было столько напоминаний, что мы -Усовы- не знали к чему готовиться. К субботе нервы жены не выдержали напряжения, и она категорично заявила: ''Я не пойду!''. Безапелляционный тон не оставлял мне никакого пространства для манёвра. Пришлось идти одному, что я сделал с некоторым опозданием, будучи вынужден сам собирать ''банный комплект''.

В доме Юдаевых царила праздничная, абсолютно не банная атмосфера. Я не то чтобы насторожился, но уже(!) почувствовал неловкость за пузатый полиэтиленовый пакет с выглядывающим полотенцем. Быстро сунув его подальше, в укромный угол, заглянул в просторную кухню. Поповы уже были там. Сразу было видно – у них в стане смятение не меньше нашего. Однако их решение было весьма неожиданным, и, по-своему, великолепным: они помылись в своей бане и, взяв бутылку вина, пришли к Юдаевым уже чисто на ужин. Вскоре выяснилось, что, и хозяева мыться в бане не намерены, так как проделали это заранее, ещё вчера. Я оказался в определённо дурацком положении. ''Белая ворона, белая ворона'' – рефреном выбивало в голове. Успокоившись, поразмыслив, решил: тут ещё можно поспорить, кто есть кто. Но зачем?!

Вечер (вернее его застольная и для большинства единственная часть) начинался торжественно. Вино, шампанское, водка (классика – она везде классика!), заправленный самогон (а это уже народный фольклор), самые разнообразные холодные закуски, горячие голубцы, источающие провоцирующий аромат – всё это заканчивалось вопросом: какой сегодня праздник? Что же я за целую неделю не нашёл времени заглянуть в календарь! Поповы, изредка растерянно переглядываясь, в целом вели солидную игру под девизом: гость всегда прав!

Хлопок, ленивый полёт осиротевшей пробки, не менее ленивое шипение шампанского в бокалах, которое похоже, воображает себя мыльной пеной, и улыбающийся хозяин, оглядывая всех с превосходством снисходительного знатока зачинает тост. Кульминация любопытства. По глазам хозяйки вижу, – она тоже туманно представляет, о чём пойдёт речь. Виноват: уже пошла!

— Товарищи! – тихо произнёс Юдаев, нежась под лучами наших взглядов. Начало меня устраивало: обращение ''товарищи'' в наше пост социалистическое время можно услышать или от прокоммунистов, или от людей с хорошим вкусом.

— Товарищи! Я бы хотел поговорить сегодня об Апокалипсисе, – последнее, достаточно трудное слово, он произнёс с удивительной (и уже тем подозрительной) лёгкостью. Очень быстро его речь потеряла очертания тоста, во всяком случае, в моём понимании слова ''тост''. Взвинчивая темп, он закидывал нас сведениями о приближающимся Апокалипсисе, иногда, для разнообразия, называя его Армагеддоном. Но, всё-таки, первому варианту отдавалось явное предпочтение. Мы попали в театр одного актёра. Монолог героя носил несколько сумбурный, но весьма страстный и убедительный для самого исполнителя характер. После каждого содрогающегося ''Апокалипсиса'' он (на сей раз уже без содрогания) наливал себе полную рюмку водки и залпом осушал её. Публика не успевала за сценой. Вряд ли Апокалипсис сам по себе сильно интересовал Юдаева, скорее он слишком серьёзно относился к себе как к его провозвестнику. Диапазон быстро опьяневшего дарования потрясал: он то исходил пафосом любви к ближним, то изливал желчь на всех неправедников (кои по смыслу были опять же эти ближние); в одно мгновение переходил от вселенской тоски до безудержного кабацкого веселья; от горечи безысходности устремлялся к разбойничьей лихости; то играл разъярённого средневекового монаха воюющего с ведьмаками, то сам был оскаленным ведьмаком. Его голос звучал то, как флейта, упавшая на сцену, то, как контрабас, о который запнулись, потянувшись за флейтой. Он то утончённо восхищался достижениями цивилизации, забрасывая нас высокопарностью, то лаконично заключал с сарайным акцентом: ''всё говно!''.

Хозяйка сделала несколько отчаянных попыток внести свою режиссуру в спектакль, но всё было тщетно. Актёр неистовствовал и жеманничал, ругался и пел, грозил и страшился, пил водку и …не закусывал. Постепенно он начал отдавать предпочтение ''Армагедону'' и самогону, так как водка кончалась, а ''Апокалипсис'' выходил уже не столь изящно. Вставить слово из зрительного зала было невозможно. Заглушить аплодисментами не удавалось ввиду малочисленности зрителей, а закидать картошкой не позволяли правила хорошего тона. Мы попали в страшный шторм, из которого было два выхода: либо ''уходить на дно'', поглощая в усиленных дозах спиртное, либо переносить эту стихию со скрежетом в зубах.

Ураган захлебнулся неожиданно. Захлебнулся в самом натренированном месте. После многократного употребления ''Армагедона'' Юдаев решил вернуться к милому сердцу ''Апокалипсису'', может быть, зря, ставя его в начало предложения. Думаю, что с разгона он бы ещё оседлал своего любимого конька. А так, вышло вот что:

— Ап-п-п… Ак-к-к…

Он налил себе ещё рюмочку, осушил её и выдавил как откровение:

— Аккапаляпсис! Аккапаляпсис!...

Вот оно! Вот оно то слово, которым можно было назвать происходящее! ''Аккапаляпсис'' – что это: моно афоризм, юмореска в стиле ''бикини'', несчастное дитя, которое нечаянно зачали в пьяном грехе?

Хозяин, вдруг, замолчал, переваривая смысл сказанного, выпил полрюмашки на посошок и удалился. Уходил он красиво: уставшая, повисшая фигура, шаркающая походка сжёгшего себя актёра. Аплодисментов не было. Они были бы глумлением над искусством, индикатором недоразвитости зрителей, непонимания ими величия момента, неумения увидеть глубину таланта уходящего трагика.

Гордый, нагоняющий страх ''Апокалипсис'' потерял управление в могучих течениях русской водки и разбился на рифах заплетающегося языка, превратившись в неуклюжий ''Аккапаляпсис''. Это ненадёжное плавательное средство не могло бороться с разбушевавшейся стихией и почти сразу же пошло ко дну, унося с собой единственного пассажира.

Хозяйка попыталась выправить крен вечеринки. Надо признать: ей это удалось. Но ''Аккапаляпсис'' как явление, как символ, как фон не исчезал. Он прочно засел в наше подсознание, и я не подозревал, что мне придётся изведать все его ''прелести''. Сюрпризы ещё не кончились, во всяком случае, для меня. Беседа текла ровно, тихо, не задерживаясь ни на чём и не бросаясь никуда. Все были психологически подавлены начальным шквалом. Говорили поверхностно, не вникая в глубину дежурных тем, которые, кстати, кончались. К рюмкам и закускам никто не прикасался. В этой ситуации я решил незаметно улизнуть в баню.

В предбаннике было довольно прохладно, что после горячего пара очень даже не плохо. Быстро разделся и… в полной мере испробовал на себе коварство Аккапаляпсиса. В банном отделении из всего годного для мытья имелись только тазик и кран с холодной водой. Отступать было некуда – Аккапаляпсис царствовал в этот вечер везде и безраздельно. Зубы стучали по сценарию Ференца Листа: быстро; ещё быстрее; очень быстро; быстро, как только возможно; ещё быстрее. Мыло отказывалось мылиться, ледяная вода старательно изучала моё тело жгучими щупальцами, словно не могла понять, что это за жертва и в честь чего такое роскошное (в смысле комплекции) жертвоприношение… Сухое полотенце не смогло согреть дрожащее тело. После многочисленных попыток (попытка!) руки, наконец-то, попали в рукава, ноги в брючины, а пальцы каким-то новым, вибрационным способом застегнули все пуговицы. К застолью я возвращался с великой верой русского человека в согревающую силу сорокаградусной. Увидев меня в ''послебанном '' варианте, с отчаянным маршем на зубах, хозяйка быстро наполнила рюмку. Чудодейственное снадобье подействовало.

Вечер заканчивался весьма пристойно. Пора было уходить. Стояла чудная осенняя ночь. Ночь звездопада. Но наше внимание было отвлечено от небесных красот. Земля ревнива и не любит зазевавшихся путников. На пороге мы споткнулись о спящего хозяина. Он лежал, подставив своё лицо любопытной луне, и довольно причмокивал губами. Наверняка, ему снился милый сердцу Аккапаляпсис.

Я с нежностью вспоминаю тот вечер. У бани по Юдаевски есть только один недостаток: её нельзя повторить. Хороший Аккапаляпсис бывает только один раз.

Эрзац, ещё эрзац!

В последнее время слово «суррогаты» звучит и тут и там. Все очень много говорят о продовольственном кризисе, о том, что на прилавках продуктовых магазинов куда больше химии, чем еды. Господи! да откуда ж еде взяться! Вы когда последний раз в деревне были-то? Вот съездите, а потом …помолчим. А пока поговорим о другой отраве, которой так усердно пичкают народ, о духовной. В ней заменителей, усилителей, консервантов и прочей дребедени го-о-ораздо больше, чем в ваших тушёнках без мяса. Не будем говорить об убогой попсе, бессодержательных ток-шоу, однотипных боевиках (пиф-паф… сиськи-письки… крутой парень всех победил) — это всё грубая, безвкусная лепнина импотентов от искусства, отчасти полезная – вырабатывает иммунитет. Поговорим о вещах более опасных, тонких, пропитанных ядом отсроченного действия, маскирующихся под «не хлебом единым жив человек…».

До чего всё-таки рекламная шумиха, громкие, восторженные восхваления, внешний антураж изменяют рамки человеческого восприятия! Захожу, намедни, в гости к другу. Он смотрит фильм «Остров»; тот самый, в котором главный герой, отец Анатолий: вещун, целитель, мученик и перст божий в одном лице… Сидит друг мой, раздавленный величием фильма, его сокровенным смыслом, как будто ему десятипудовый камень на шею взвалили. Не дышит. Дождавшись заключительных титров, спрашиваю: «О чём фильм?». В ответ сплошные междометия и что-то вроде «quasi una fantasia». Ты, мол, тёмный человек, раз ничего не слышал о том, какой это хороший фильм! Слышать то я слышал. Вот потому и удивляюсь: до чего легко ввести человека в мистический экстаз! Да разве мой друг один такой? Всю страну пытаются заставить восхищаться несчастным отцом Анатолием. Эх, кабы все были такие, как он! — господа чиновники и олигархи возрадовались бы. Тогда им бы точно повезло и со страной, и с народом. Рай без неудобств.

А если посмотреть на фильм по существу? Отбросим внешний блеск нарочитого мученичества, не будем соблазняться лжевысотой духа, развеем туман православного монашества, отодвинем в сторону знаменитое русское сострадание. Сострадание особенно,— манипулируя им, зрителя насилуют сплошь и рядом. Так о чём, собственно, фильм?

Человек убил человека. Детали Вы, конечно, помните. Потом этот человек совершает ещё одно убийство: убивает …себя. Заживо гноит в чахоточной кочегарке. А весь фильм держится на том, что авторы открывают герою чудесный дар исцелять, пророчествовать, наставлять на путь божий. Подобным образом поступал Фенимор Купер. К примеру, его любимый герой, стреляя из гладкоствольного оружия, показывал такие чудеса меткости, о которых нынешние снайперы, со всей их чудо-техникой, и не мечтают. Но Купер подобными чудесами раскрашивал сюжет, в «Острове» же на этих чудесах держится всё. Уберите их и посмотрите, что останется. Годится пример для подражания? То-то же. Впрочем, авторы фильма и сами чувствовали: жиденькая идея. Потому и поместили героя в монастырь, дабы прикрыться православием, нагнать религиозной мистики. Не помогло. Мыльный пузырь хоть и играет на солнце разноцветными всполохами, но всё-таки – мыльный пузырь.

Я хочу напомнить Вам очень похожую историю, но не вымышленную, а имевшую место в действительности.

Молодой человек попал в лагерь (Увы! — не пионерский). Ему стало известно, что сегодня собираются расстрелять пять человек, и один из этих пяти – он! Что делать?! Он спрятался и просидел в укрытии весь день. А вечером ему стало известно, что пятерых заключённых казнили… Знаменитый коммунистический план! И тогда молодой человек дал себе слово прожить жизнь и за себя и за того, которого расстреляли вместо него! Нынче каждый школьник знает его имя. Он вошёл в историю, помимо всего прочего, как образец интеллигентности, как истинный носитель культуры, в великом смысле этого слова. Не буду озвучивать это имя, чтобы не уподобляться авторам фильма «Остров», нарядивших своё хилое дитя в пресыщенные ярким цветом бутафорские одежды. Давайте смотреть в суть вещей, а не на ярлыки.

Сами сравнивайте, сами думайте. Одно добавлю: не надо быть пророком, чтобы предсказать: фильмы подобные «Острову», с точностью до изоморфизма, будут появляться вновь и вновь…

«И не удивительно: потому что сам сатана принимает вид ангела света»

Второе послание к коринфянам святого апостола Павла 11.14.

Читая Заболоцкого

Критик: абсолютный читатель, взявшийся за перо.

М. Цветаева

Так-то оно так, но вот нюанс: стать добротным читателем невозможно, не взявшись за перо. Чтение — процесс творческий; – это аксиома. Творчество: создание новых по замыслу культурных, материальных ценностей; — это определение. Следствие: невозможно плоды чтения хранить в себе, как соленья в погребе. Это ухудшает зрение, слух, вкус. Следствие из следствия: необходимо время от времени сверять свои ''навигационные приборы'', чтобы не заблудиться в бескрайних океанах всевозможной печатной продукции, не потерять наработанного потенциала, не впасть в безвкусицу, не заразиться бессмыслицей.

Преамбула закончена. Поехали:

Посредине панели

Я заметил у ног

В лепестках акварели

Полумёртвый цветок.

Он лежал без движенья

В белом сумраке дня,

Как твоё отраженье

На душе у меня.

Н.А. Заболоцкий

Восемь строчек. Шикарное полотно. Безукоризненное исполнение.

«Посредине панели»

Посредине сатанинского места. Места, где идёт распродажа всего и вся! Места, где люди предлагают и берут в прокат тело, а дьявол души (и вряд ли его устроит форма проката). Посредине. До неё ещё надо добраться, до этой середины! Добраться, приглядываясь, прицениваясь к товару. Возбуждаясь товаром. А поэту, конечно же, уже мысленно наслаждаясь товаром, перебирая в своём воображении многочисленные варианты оргий. И вдруг:

«Я заметил у ног»

У тех самых ног, которые были гарантом вседоступности, вседозволенности, которые уже торопили миг последних содроганий (пушкинский оборот) в отзывчивой душе поэта! У тех самых ног. И как точно: заметил! Всё внимание, весь пыл, все помыслы ещё там: в ногах. Ещё игриво, но властно притягивает авантюрный антураж бёдер. Притягивает своей неполноценной красотой (как неполноценно красиво – но красиво! — само слово: проститутка), красотой, которую стыдятся признать. Не за красоту стыдятся – за себя. Такую красоту можно только купить – в бесплатном варианте она превращается в сверх-пошлость и сверх-уродство. Ей одинаково страшны и дары, и подачки. Не чистая красота, красота – от нечисти, с примесью того, что ей удалось своровать у молодости.

Так что же, заметил поэт?

«В лепестках акварели»

Да, пока только метафорические признаки предмета, атрибутику сходного ремесла, смутные очертания мольберта – близкого родственника письменного стола. Но насколько быстрее сознания работает его прародитель – подсознание. Оно успело ухватить важные, понятные лишь в следующей строке, детали.

«Полумёртвый цветок.»

Именно акварель! И именно лепестки! Дальше, уже включаются в работу чувства, рассудок. Рассудок, который понимает эту полумертвость, как предмёртвость, как послежизненность. Чувства, (не зрение, слух, и пр., а чувства связующие сознание и подсознание, душу и плоть) которые исторгают болевые импульсы из неведомых глубин отзывчивого сердца, для которых цветок – привычный символ жизни. Но этот, этот! Он как цветок полумёртв, но как символ, символ этой панельной жизни, он полноценен и полно оценен! Остаётся загадкой, загадкой подчёркивающей бесконечность, непредсказуемость жизненных коллизий: как, как этот не-, или зря- оплодотворённый цветок попал не в сердце, в сердцевину всеалчной панели?

На этой территории чрезвычайно, но не нечаянно, велик коэффициент преломления. Преломления всего и вся. Даже великая надежда здесь не более чем смехотворна. Другой пример: законы логики позволяют назвать проститутку кокеткой. Законы логики да, законы сердца нет.

И вот в такой стране

«Он лежал без движенья»

Лежал, пророчествуя, предвкушая, констатируя. Пророчествовал полумёртвостью, предвкушал вульгарностью своего физического положения, констатировал бездвиженьем. Бездвиженьем, ибо эта панель представлялась ему нагромождением застывших человеческих душ, от которых тянуло не земным холодом. Кому, собственно, ему? Цветку? Конечно же, поэту, который уже не здесь, не на панели – он там внутри тычинок и лепестков,

«В белом сумраке дня».

Этот сумрак нельзя увидеть снаружи! – только изнутри. Только изнутри едва успевшей зародиться, но уже погибающей, жизни. ''Белый сумрак дня'' – так же нарочито просто, как чёрный квадрат Малевича. ''Белый сумрак дня'' – так же убийственно, как гильотина! ''Белый сумрак дня'' – так же щемяще, как ''Лунная соната''… Белый сумрак – альтернатива чёрного, вонючего сумрака. И надо быть слепым, глухим, или высохшей проституткой, чтобы не видеть, не слышать, не прочитать это в насыщенном печалью межбуквенном пространстве, в силовых линиях нахлынувшего вдохновения, пронизывающих всё стихотворение вдоль и поперёк. Середина панели и запах (или: гарь?) чёрного сумрака – они страшно близки! Между ними всего четыре строчки. Четырьмя короткими строчками поэт связал их навеки. Сходите — принюхайтесь.

Не стоит дальше оттягивать вовсе не сложный вопрос: а что же поэт? С ним то как? Ведь он там же! А с ним просто. Тысячу раз прав Эдвард Радзинский, отпуская поэтам все причуды, и, давая им индульгенцию на будущие, индульгенцию на которой всего три слова: Потому, что поэт!

Куда же кинулась неудержимая мысль поэта, в какую сторону понеслась его трепетная душа, вырвавшись из полу-жизни, полу-тлена? К истокам или к сточным канавам? В церковь или в кабак? На кладбище или в цветник? Нет. Всё не то. Он потому и поэт, что способен минус- и плюс-бесконечность вместить в почти ноль, сжимать вселенную в ладонях и переживать, мучиться от одного косого взгляда, от одного небрежного кивка головы. Потому, что поэт! Потому, что любому пейзажу ищет если не тождественную, то сходную душу. Потому, что жаден до общения.

«Как твоё отраженье»

Он находит эту душу! Он уверен, что она где-то здесь, здесь в толще белого сумрака, и, конечно же, услышит, узнает, хотя может и не откликнется.

Отраженье. Какое – уже ясно. Но, чьё, в чём? Эти вопросы вызывают острую жажду. Некогда остановиться. Быстрей, быстрей к следующей строке! Всё забыто. Всё ушло. Чувствуется только немой укор обречённых лепестков и собственное любопытство, которое тут же сполна удовлетворяется:

«На душе у меня».

Даже не верится, что это последняя строчка, последний звук. Только что ещё было ничего не ясно. Так много хотелось ещё услышать! Неужели всё сказано?! Да, всё.

Имея очи, не видите?

Имея уши, не слышите?

Ев. Марк. 8:1

Поэт призван не ответы давать, а вбивать клином самые жгучие, самые острые вопросы, в самую душу, в самое сердце. Поэзия и самость, – родные сёстры. Впрочем, насчёт ответов, я, конечно, погорячился. Но они по степени воздействия мало, чем отличаются от вопросов, более того: всегда порождают новые, более мучительные, более животрепещущие, более неотложные вопросы.

Отражение души в душе – … (тот случай, когда жесты красноречивее слов). Здесь всё переплетается, срастается так, что не поймёшь: кто есть кто? и кто был кем? Тут алгебра Сальери бессильна, ответы бессмысленны. Принадлежала ли ей (умирающей в недрах поэта) та броская акварель, или это цветовые искажения зеркала? Она ли перестала быть заметной для душевной оптики, или оптика запылилась? Её ли душа костенела, или он не поспевал за нею, принимая её движение за своё? Успел ли он нырнуть в её душу? Если успел, то, нашёл ли там белый сумрак, или он притащил его туда, как притаскивают за собой незваных гостей?

Ещё раз:

«Как твоё отраженье

На душе у меня»

Чего здесь больше: раскаяния или укоризны? смирения или усталости? сожаления или может быть …поражения?.. Вечный рок поэта: победить – значит быть побеждённым, быть побеждённым – значит победить. Он или над- или под-, чаще и над- и под-, но всегда вне-. Вне времени, вне пространства, вне прогнозов, вне… Потому, что всё это в нём. Потому, что поэт! И незачем гадать: один он покинул чулочное царство, или, всё-таки, заметил и соблазнился ножками у цветка.

Мини-портреты

Как хорошо, что он родился круглым лентяем,— иначе стал бы мерзким бандитом.

Казалось, что её улыбка шла от половых губ.

О Захаровой: ей «штукатуриться» бесполезно – ум, от которого хочется бежать выпирает ото всюду.

Он был внебрачным сыном свадебного генерала и политической проститутки.

Здороваться с ним не любили: его «Здрасьте» всегда выглядело плевком.

Он говорил, тщательно прожёвывая все знаки препинания.

Лицо женщины – трусы её мужа; лицо мужчины – шуба его жены.

Рассказ о нём надо начинать с описания привычек его жены, после чего …можно ставить жирную точку.

Люди по отношению к нему неблагодарны – ругаются, сволочью обзывают. Никак не хотят понять, что за посещение кунсткамеры положено платить деньги, а тут такой редкостный уродец и на халяву!

22.08.2011

22 августа 2011 года  10:00:24
Усов Сергей | usov19610521@mail.ru | Омск | Россия

---

Усов Сергей Михайлович

Сказ о Кощее Бессмертном
Сказка о потерянных душах

Сергей Усов

Кощей Бессмертный

или

Сказка о затерянных душах

Пролог, он же – попытка отделаться лёгким испугом

…и вылетела из того зайца утка, и полетела прочь. Пустил стрелу Иван, да мимо! Никак нельзя было промахнуться! Но он промахнулся. Ёкнуло сердце! Оборвалась душа! Страшно чужим стало всё вокруг. Время остановилось.

Если бы Иван смог подумать, он бы удивился, как бесконечно долго может тянуться мгновение. Оно рассыпалось несметным множеством других мгновений, каждое из которых тут же рождало мириады себе подобных. Всё это распадалось, росло, тысячекратно отражалось друг в друге, умножалось на бесконечность, угрожая поглотить всё и вся…В нечаянной створке мгновения блеснул зловещий оскал непостижимой вечности.

…не мог Иван ни удивляться, ни думать. Время напрасно беспокоилось за свои тайны. Но время суть хищник, и оно старательно помечает свои владения, оставляя неизгладимое клеймо в сердцах, которым однажды приоткрылось.

Камнем застыл Иван, словно утка эта уносила с собою всё живое, что было в нём. Бел-горюч камнем застыл он… И не понял, что случилось. Не видел он, как на другом конце застывшего мгновения из прибрежных зарослей чёрной молнией вылетела стрела и…

Пара слов от автора

Хотел, по неимоверной лени своей, уместить всё на одной странице; но вот чуток написал, прочитал; этак через недельку-другую мысли позабудутся и самому мало что будет понятно. Ничего не поделаешь: придётся рассказывать всё сначала и по порядку. Только вот на каком языке рассказывать о днях, давным-давно ушедших?! У наших предков был свой красивый, мощный язык. Мы им не владеем. Попытаюсь писать о ''древности'' без выпендрёжа, на современном (а значит, и своевременном!) языке, стараясь полнее использовать его большие возможности и свои маленькие способности (оцените скромность!); а пытаться строить замок из кучки старорусских слов, дошедших до нас уже мутантами – архиглупость. Поэтому, если мне случится описывать нечто выходящее за границы опыта, недоступное познанию – я ничтоже сумняшеся буду использовать и вкладывать в уста героев такие слова, как ''трансцендентный'', ''иррациональный''. Бумага всё стерпит! Главное — как можно точнее сказать то, что хочешь сказать. А стилизация? Да бог с ней! Как-то, ещё в советские времена, я видел любительский спектакль, где актёр, игравший Ленина, перед началом действия обратился к зрителям: ''Я могу передать только картавость Ильича, в остальном и пытаться не буду''. Просто! Честно! Умно! По ходу спектакля ''Ленин'' становился быстро узнаваемым. Разумеется, я не собираюсь отмахиваться от сокровищ «Толкового словаря живого великорусского языка» В.И. Даля. А значит… А значит, ничего не случится с сермяжной правдой, если она будет жить через пару запятых от трансцендентных иллюзий. Придётся говорить подобно булгаковскому Воланду, у которого, как известно, в беседе на Патриарших акцент то пропадал, то появлялся. Короче: как хочу, так и строчу! Не любо – не читай. И хватит предисловий, оговорок, превентивных оправданий! Наденьте сапоги, возьмите компас, не забудьте бросить в котомку харчей, заветную фляжку… Ой, чуть не забыл: обязательно прихватите что-нибудь от комаров! Всё взяли? Ну что ж, посидим на дорожку и вперёд!

Лиха беда начало

Однажды… А вот уже и неправда. Эта история случилась не однажды, а дважды, трижды, четырежды… и так без конца. Если уточнять дальше, то следует заметить, что история эта имела место не только в прошлом, пытливый глаз без труда разглядит её в ''здесь и сейчас'', да и будущее вряд ли грозит ей забвением.

Итак, начнём.

Однажды в давние-предавние времена в одной глухой русской деревушке всё уже было готово к завтрашней свадьбе. Народ принимал горячее участие в радостных хлопотах, поскольку жених был круглая сирота, да и у невесты из родни была одна бабка-знахарка.

А ровно в полночь к жениху прибежали с плачем и криками, из которых ясно было только одно: невесту украли!

Украли нагло – не таясь и не скрывая следов. Вот и вышло, что Ванюше, а именно так звали жениха, вместо свадебной рубахи пришлось облачаться в воинские доспехи да идти по следам неведанных злодеев спасать свою невесту – Василису ненаглядную. Он всегда звал её ненаглядной; а ведь и верно: что любишь, на то никогда не наглядишься!

Долго ли, коротко ли шёл Иван по лихам, по пням, по кочкам, по болотам, только поначалу след был явный, словно сам кричал: ''Вот я какой, полюбуйся!'', но постепенно таял, таял, становился едва заметным, пока не исчез вовсе. Иван решил было пройти назад, получше присмотреться: не пропустил ли чего? Но что за наваждение?! Позади следов не было! Исчезли, как исчезают круги на воде. Даже там, где он недавно проходил, теперь стоял дремучий, непролазный лес, источающий тяжёлый запах преющих листьев и смутной тревоги. Заплутал Иван, да так, что уж и не чаял живым выбраться. Но больше всего его мучило неотступное ощущение, что он как птица в клетке с густо насаженными прутьями — вырваться никак, а снаружи смотри, кому не лень. Каждый миг Иван чувствовал на себе со всех сторон чей-то давящий, невидимый, но пронизывающий насквозь, холодящий душу взгляд. И это в таком дремучем лесу, где и на три сажени вперёд не видать! А иногда он слышал чьи-то шаги, совсем рядом. Стоило ему обратить на них внимание, как они тут же замирали. В какую бы сторону Иван ни поворачивал – лес становился всё гуще и непроходимее. Приходилось прорубать дорогу мечом. Есть было нечего; силы иссякали. Как-то до него долетел запах дыма; не жалея последних сил, Иван двинулся в предполагаемом направлении. Лес, неожиданно поддаваясь его желанию, быстро редел, и вскоре открылась небольшая поляна. Возле тлеющих углей сидел человек, в осанке и одежде которого сразу узнавался бывалый воин. Встретившись с ним глазами, Иван вздрогнул: в тяжёлом, изучающем, но при этом каком-то бесчувственном взгляде незнакомца он сразу узнал ту душевную пытку, так сильно преследовавшую его в последние дни. Незнакомец молча положил перед Иваном на широком листе какого-то растения несколько аппетитных кусков жареного мяса. Ели молча. Силы постепенно возвращались к Ивану, сознание прояснялось.

— Далёко ль путь держишь, славный воин? – до невозможности низкий голос незнакомца казался продолжением его взгляда. Ивана придавило к земле.

— Спасибо тебе за помощь, добрый человек. Зовут меня Иваном, и никакой воинской славы я пока не снискал. – отвечал он – А куда мой путь лежит, я и сам не знаю. Незнаемый злодей похитил мою невесту, вот я и шёл по следу, покуда не заплутал. Думаю, без колдовства тут не обошлось: тропинки вдруг лесом дремучим не зарастают. Как прикажешь звать тебя?

Незнакомец почему-то удивлённо посмотрел на Ивана.

— Как звать?.. Имя моё Иван… Иван Безродный. Тёзки мы, выходит, с тобой. — здесь тот который назвался Безродным, чуть задумался и закончил решительно, энергично, деловито — Я вот, что, молодец, думаю: тут без бабы-Яги никак не обойтись. Она вездесуща — любое колдовство распутает и снова запутает, да так, что уж после неё днём с огнём не разберёшься. Хочешь найти невесту – постарайся понравиться Яге. Понравишься – поможет. Пойдешь сейчас прямо, наткнёшься на ручей; иди вниз по ручью, он тебя как раз к Яге и приведёт. Уже за полдень перевалило, значит, если поторопишься – до ночи успеешь. Да смотри — не робей. Больно охочи прихвостни Яги на всякие страшилки, но зла не причинят.

«Чтобы иметь прихвостней, для начала надо иметь хвост»,— пронеслось у Ивана в голове, но напористый собеседник не дал развить эту игривую мысль.

— Иди смело, а то ведь многие желают, да руки поджимают. Спасай, спасай свою невесту, Ваня. А мне пора.

Безродный быстро скрылся в лесу. Иван был слегка удивлён и краткостью беседы, и необычностью собеседника, но в искренности его советов сомневаться не приходилось. После еды тело предательски шептало о сне. Чтобы взбодриться, Иван привычным жестом мысли (если вам так не сподручно, читайте: «мысленным жестом», хотя это не одно и то же.)… Ещё раз: Чтобы взбодриться, Иван привычным жестом мысли вызвал перед собой лицо Василисы – яблочко, яблочко наливное! — и вскоре усталость ослабила свою хватку.

Ручей оказался рядом. Точнее их было двое: ручей и тропинка. Они дружно бежали, делая одни и те же изгибы и повороты, иногда игриво отталкиваясь, иногда нескромно бросаясь в объятия друг друга. В другое время Иван по достоинству оценил бы эту идиллию — сейчас было не до того. Иное удивило его: тропинка начиналась у него под ногами и никаких следов к ней не было и в помине; между тем она сама была порядочно, в том числе и совсем недавно, истоптана! Что-то непонятное, загадочное таилось здесь, но прямой опасности не виделось. Иван решительно ступил на тропу. ''Спасай, спасай свою невесту'', – неумолкало в ушах и как хлыстом подстёгивало его.

Стремительно темнело. Лес внезапно стал недружелюбным, сжимая своими корявыми тисками. Тропинка сначала испуганно прижалась к ручью, а потом и вовсе забилась под его журчащую волну. Пришлось идти по дну ручья. Вдруг лес затих. Иван не слышал ничего, кроме плеска своих шагов. Остановился. Тишина давила и угнетала. Даже ручей умудрялся течь бесшумно! Впереди что-то затрещало и… началось! Громом долетел до ушей Ивана первый шквал криков, стонов, воплей, улюлюканий… Чего здесь только не было! Впереди ревела сплошная стена ужаса. Всё, изрыгиваемое ею, вихрем проносилось по руслу ручья, стремясь оглушить, вытолкнуть негаданного путника.

''Ничего себе страшилки!'' – вспомнил Иван предостережения Безродного. Правда, особой храбрости ему не потребовалось — все чувства притупились от сумасшедшей усталости, надёжно укрывшей собою даже страх. Да и отступать было некуда и незачем. Шансы были только впереди. Прикрыв уши ладонями, Иван шёл и шёл вниз по ручью, под бесноватый марш лесных чудовищ…

Всё кончилось так же неожиданно, как и началось. Лес наполнился своими обычными звуками, расступился, давая возможность истомившейся, задыхающейся тропинке наконец-то вынырнуть и привычно побежать рядом с закадычным другом. Чуть сбоку открылась широкая поляна, и через пару десятков шагов наш герой стоял перед избой бабы-Яги. На высоком пороге сидела сама хозяйка. Выглянувшая луна бегала своим золотым гребешком по её растрепанным волосам. Да куда там! – тут нужен был парикмахер попрозаичней.

— Ну, здравствуй, мил человек, – неожиданно мягкий, певучий голос Яги очаровывал, обнадёживал, бодрил, в нём было что-то тёплое, родное, к чему душа сразу ставила пометку «свой» – Проходи, Ванюша, гостем будешь.

— Да откуда ж ты меня, бабушка, знаешь? – изумился Иван.

— Яга всё, Ваня, знает, на то она и Яга. Ты, милок, заходи, заходи. Присядь, отдохни. В ногах-то правды нет.

В избе стоял густо накрытый яствами стол. Здесь было всё: и грибы, и ягоды, и орехи, и квас, и кисель, и уха, и птица разная, и щука фаршированная, и колдуны, и раки, и блины, и брага на меду … Чего здесь только не было!

— Ты, бабушка, гостей, поди, поджидаешь? – поинтересовался Иван.

— Уже дождалась, Ванюша. На меня что в яму: всё валится. Да ты садись, садись – ешь. После поговорим. Вот ты пока поешь, а я по делам своим отлучусь. У меня дом не велик, да лежать не велит — за всем глаз да глаз нужен.

Яга вышла, разбросала под столбы, на которых стояла её избушка, птичьи косточки (чтоб ночные гости не дрались сильно из-за них), вытащила мох из потаённой щели и стала подглядывать за Иваном.

Грех было бы не воспользоваться паузой в нашем повествовании и не описать (ударение на «а»!) усадьбу Яги, хотя бы в самых общих чертах, благо, чарующий лунный свет позволяет сделать это. Печать таинственности стояла здесь на всём. Сама изба, находилась в центре холма, пределами которого, собственно, и ограничивалась поляна. По краям поляны-холма вразброд наклонялись столбы, на заострённых верхушках которых свесившимися головами висели истлевшие, рассыпающиеся черепа, вряд ли справлявшиеся с возложенными на них обязанностями нагонять страх – сумевший добраться в такие лихие места пугаться подобных архитектурных изысков не станет. Вообще, владения Яги представляли собой гибнущий памятник фортификационного искусства, воздвигнутый в своё время мастерами могильного зодчества. Избушка стояла на высоких лиственных столбах и была без окон; обветшалая лестница упиралась то ли в полулаз, то ли в полудверь. Внутреннее же убранство жилища, вопреки ожиданиям, таило в себе много жизнелюбия, вкуса; чистота и порядок были степени не мешающей ими наслаждаться. Вот, пожалуй, и всё описание. Надеюсь, не слишком утомил?

После еды гость разомлел, прилёг на лавку и уснул крепким сном.

Проснулся Иван ни свет ни заря; дерюжка при входе была откинута, но густой утренний сумрак ещё немногим отличался от неё. Яга сидела неподалёку, тусклый огонёк фитиля рассыпался в двух слезинках, застывших по уголкам её глаз, преисполненных старческой печали, печали глубокой и жуткой, как мёртвый омут, тёмную поверхность которого уже не потревожат ни надежда, ни вера, ни страхи, ни суетные ожидания. Будущее и настоящее чураются этих мест – здесь безраздельно властвует «было», беспощадно лютует «могло быть». Эти «было» и «могло быть», подобно неутомимым ножницам, превращают в труху все нечаянные ростки, попадающие в догорающие жизни. Так или иначе, но и в смерти природа заботится об анестезии, заранее обрывая все живые связи. Что ж ещё?..

Хоть Яга была целиком в своих мыслях, но пробуждение гостя сразу заметила и встрепенулась:

— С добрым утром, Ванюша, а теперь давай рассказывай – что тебя к старой Яге привело.

Пришлось Ивану рассказывать свою историю, хотя видел он, по глазам видел: знает уже всё бабка! Но слушала она мало сказать внимательно, – Яга слушала его так, будто каждое слово, слетевшее с уст Ивана, таило в себе все сокровища мира; все его тяжкие тайны, легкомысленные откровения; все его нечаянные, в конечном счёте призрачные радости, всю неумолимую и от того никогда не подводящую боль! Весь мир сжался, уплотнился в этот бесхитростный и в общем-то обыденный для тех (для всех!) времён рассказ, превратившись в тяжеленный камень. И пращёй для этого камня должна стать она – Яга. На вспотевшем, по-старчески морщинистом лице застыли самые противоречивые чувства: любовь и ненависть, сомнение и решимость, борение и покорность, жалость и неумолимость, обида и прощение, понимание неизбежности и стремление оттянуть её.

Нехитрый, но подробный рассказ Ивана давно закончился. В избушке стояла умопомрачительная тишина, так молчит камень, готовый сорваться с метательной машины, чтобы мять и крушить распростёртые ему объятия мира, так молчит стрела, ухмыляясь на натянутой тетиве, так коварно молчит судьба, изготовившись для решающего удара. Яга глядела в пустой воздух, как будто там что-то было, как будто она читала книгу, и в ней, на самом захватывающем месте, пошли пустые — сколько ни листай – жаждущие смысла, ещё не знающие запаха чернил, но заранее влюблённые в перо страницы.

«Задумчивость — её подруга»,—

Сказал бы классик про Ягу…

Без единого шороха хозяйка собирала завтрак для Ивана.

Среди прочего, якобы случайно, на глаза попался порошок сон-травы. Она схватилась за него, как хватается утопающий за соломинку: ответ можно было отсрочить.

За едой, щедро сдобренной дурманящим снадобьем, Ивану не терпелось поговорить о деле. Чтобы растормошить Ягу, он попробовал начать издалека:

— Как же ты, бабушка, одна в лесу живёшь?

— Как видишь… Живу – не с кем покалякать, помру – некому поплакать. А впрочем, почему одна?!

Хлеб, соль, мечтаний хлам

Мы с горем делим пополам.

……………………………..

Чем ближе смерть, тем жизнь всё кольче:

Меня — всё меньше, горя – больше.

Взяв такую высокую патетическую ноту, Яга вдруг продолжила весьма приземлённо:

— Как ты бабку ни ворочай, одна нога другой короче.

— Нашла о чём плакаться. Всяк хромает на свою ногу! А вот воин, меня сюда направивший, говорил, что многие тебе услужить рады.

— Была бы шуба, а вши будут. Знаю я воина того … Где он лисой пройдёт, там три года куры не несутся.

Яга опять впала в задумчивость.

— Видать, бабушка, у тебя стряслось что-то? Так ты не молчи – вдруг смогу чем помочь?

Но она только рукой махнула и вышла… так и тянет сказать ''во двор'', но нет!: ''и вышла в лес''. А Ивана, после еды, так разморило, что открыл он глаза только на третье утро. Баба-Яга трепала его за плечо:

— Вставай, Ванюша – сверх меры спать подобает мёртвым, а не живым.

Иван поднялся. Начал соображать. Его поразил изменившийся облик Яги: её глаза, измученные бессонницей, с необычайной силой излучали какой-то новый свет, до этого только угадываемый.

— Ты, Ваня, знай: невесту твою украл Кощей. Сидит она у него в замке. Да ты не бойся – никто её не тронет. Нужна она Кощею как зайцу пятая лапа. – Яга говорила быстро, словно боясь, что потом забудет.

— Спасибо, бабушка, и за весть, и за утешение, только ведь не совсем я глуп: зачем же Кощею было Василису красть, коли она ему не нужна?!

— А про то, Ваня, пока тебе знать не надобно. Всякому овощу свой срок.

— Ты мне, бабушка, только скажи, в какой стороне замок его искать!? – не терпел Иван.

— Не торопись, коза, все волки твои будут. Замок показать – не велика услуга. Недалече он. Только, Ваня, идти тебе туда не надобно. Бессмертен Кощей, не возьмёшь его ни мечом, ни огнём. Чёрной тенью выходит он из тела и новое, полюбившееся ему, захватывает. Кощею что облик поменять, что варежку – всё едино. Да что тебе Кощей! – ты и не дойдёшь до него: иль стража на куски изрубит, иль псы громадные разорвут. И себя погубишь, и Василису не спасёшь. Вот так, Ваня.

— Так как же быть?! – опешил Иван.

— Вот то-то и оно… как быть?.. Зубами того гвоздя не вытянуть. Несподручно теляти волка лягати.

Яга подошла к одной из многочисленных полок и, задумавшись, стала кончиками пальцев гладить лепестки двух цветков, как будто сравнивая их – одного — лесного, совсем недавно сорванного, другого – грубо и неумело выточенного из камня. Затем, очнувшись от своих мыслей, она по-девичьи вскинула голову и, озорно взглянув на гостя, одарила его волшебной полу-улыбкой. Слабый прыгающий свет удачно скрыл старческие морщины и в каком-то изломе пространства и времени Иван увидел красавицу с рассыпчатыми, звездистыми очами. Впрочем, может быть он дорисовал её в своём воображении. Тем временем Яга продолжала разговор, как будто и не отвлекалась:

— Тут надо и волчий зуб, и лисий хвост. Ты, Ваня, отдохни ещё сегодня, сил наберись… Спешка хороша только при ловле блох. Да и куда спешить? Вчера не догонишь, а от завтра не уйдёшь. Вот завтра я тебя и научу, как Кощея Бессмертного победить. А чтоб ты не скучал у меня в гостях, расскажу-ка я тебе одну сказочку:

Сказка бабы-Яги

(в авторском пересказе)

Однажды в давние-предавние времена в одной глухой русской деревушке всё уже было готово к завтрашней свадьбе. Народ принимал горячее участие в радостных хлопотах, поскольку жених был круглая сирота, да и у невесты из родни была одна бабка-знахарка.

А ровно в полночь в окно к невесте тревожно забарабанили крупные капли проливного дождя, потом застучали в дверь кулаками, понабежало полный дом народу с плачем и криками, из которых ясно было только одно: жених сбежал!

Это уже потом наверняка судили-рядили по-всякому, а в ту, чёрную ночь, правда была неумолима и жестока — так, как умеет быть жестока одна только правда.

Мальчишкой попал в деревню жених. Воинский отряд подобрал его умиравшим да в деревне и оставил. Смотреть на него было страшно: кожа да кости! Тогда к нему и прилипла кличка ''Кощей'' (''кошть'' – кость). Думали, не выживет. Выжил! Быстро встал на ноги. Ходил гордо, поражая всех своей худобой. Но живая кость мясом обрастает; отъелся он быстро и вскоре показал недюжинные способности к ратному делу. Ничто другое его не интересовало! Жил он при кузнице; помогал кузнецу ковать оружие. Былые воины видели: толк с парня будет. Видели и потихоньку помогали, как могли. Храбрости Кощей был неимоверной, но нарочито риска не искал. А может, это и вовсе была не храбрость, а крепкая уверенность в себе. Уверенность человека, привыкшего рассчитывать только на себя. Хотя теперь мне кажется, что это всё-таки был просто страх: страх не победить, не одолеть, не быть первым. Он бешенно дрался за свою непомерную гордыню, потому что она была единственным убежищем для израненной души. Как бы то ни было, но храбрость больше всего почитается окружающими именно потому, что позволяет им самим не проявлять этого довольно-таки рискованного достоинства. Любая, даже самая пустяковая, стычка превращалась для Кощея в схватку за жизнь – не меньше. Другие чувствовали невидимую поддержку родных, ловили их ободряющий взгляд. У него это было когда-то и кем-то отнято. И в эту образовавшуюся пустоту он не допускал никого; любые, даже самые искренние, попытки отнестись к нему по-отечески встречались им надменно, даже враждебно – настоящего не было, а суррогата он не принимал; никогда не рассказывал о своей ''до-Кощеевской'' жизни; страшно не любил когда пытались поднять эту тему; но, оставаясь наедине со своими мыслями, видимо, постоянно пребывал там; те, кому случалось нечаянно подглядеть за ним в эти минуты, – видели неизбывную боль, как в камне высеченную на его лице; глаза Кощея, казалось, смотрели внутрь, в бездонную пропасть, неимоверным образом вмещавшуюся в столь юную душу. И лишь сон иногда выдавал его: бушующим демонам не хватало там места и они проваливались в явь осколками фраз, вскриками, потом на лбу, лихорадочными метаниями. После таких снов он бывал бледен, несколько рассеян. Но всё-таки это случалось не часто,— по наблюдениям бабки, лишь в полнолуние. Обычно же, его видели высокомерным, бодрым, цепким, ловким, схватывающим всё на лету и… хитрым. О последнем надо сказать особо: он не был лукав – это уж точно; но всё-таки было устоявшееся мнение, мол, Кощей — хитёр; если вдуматься, его хитрость была лишь в том, что он старался до всего доходить сам, никого не слушая и никому не подражая; поэтому там, где другие делали промах за промахом ''по-традиции'' или ''по-науке'', он часто попадал точно в цель, а если и ошибался, то умел обратить это себе на пользу. Да! чуть не забыла: имени своего он так и не назвал; говорил: ''Да что вам? Уж прозвали Кощеем, так и зовите''. Если случалось забрести в деревню пешему или конному, он бросал всё и бежал посмотреть, словно ждал кого-то; никогда путников ни о чём не расспрашивал; но, если они начинали говорить, слушал затаив дыхание. Надо сказать, что исстари повелось юношей, не говоря уже о мальчишках, не брать с собой ни на торги, ни в какие другие походы – считалось, что первую любовь они должны встретить на Родине, и тогда куда бы потом ни улетели, всё равно вернутся домой, как возвращаются птицы в гнездо. На Кощея это правило не распространялось. Рассказывали, что в пути он был общителен, чрезвычайно любопытен, спал очень мало, будто боялся что-нибудь недоглядеть, но на обратном пути становился угрюм и молчалив.

Что ни говори, а деревня для Кощея была лишь перевалочным пунктом. Потому-то все и обрадовались так сильно, заметив завязывающуюся любовь между ним и внучкой знахарки. О! что эта была за любовь! При первой возможности она бежала к нему сломя голову; а если он приходил к ней,— все дела летели прочь! Неподалёку бежал ручей; так они вдоль него всё и бродили. Тропинку истоптали! Ходили по ней туда-сюда, туда-сюда… Вот и начиналась та тропинка у кузницы, а заканчивалась… А заканчивалась там, где они постоят-постоят да и пойдут назад. И хоть стара была бабка-знахарка, но на язык остра: нарекла ту тропинку — дорогой в никуда. И ведь прилипло к языкам! Бабка-то полюбила Кощея ещё в то время, когда выхаживала его; жалела она его сильно; что-то такое в нём видела, чего другие не могли разглядеть. А может, он тогда ей в бреду как-нибудь открылся? Кто знает? Только приговаривала бабка наперебой – то:

— Ох, внучка, не по себе дерево рубишь!..

— Замуж не напасть, как бы замужем не пропасть…

— С огнём играть – головнёй стать…

— У него ведь сердце с перцем, душа с чесноком…

а то:

— Авось и ничего: и бури успокаиваются, и реки спадают…

— Распутья бояться, так и в путь не ходить…

— Осторожной быть, так и матерью не стать…

— О том и кукушка кукует, что своего гнезда нет…

— Суженого ни обойти, ни объехать…

— Без мужа что без собаки…

Если бабка и пыталась по-старчески поделиться с соседями своими тревогами – её быстро обрывали:

— Чего тут калякать? Давай свадьбу стряпать!

И понеслось... и поехало… Всё как положено: сватовство и тому подобное… Да что теперь душу тревожить?! Кончилось это тем, как я уже говорила, что невеста осталась одна, при своём интересе. Бабку это доконало в ту же ночь. Умерла она значит. А невесте-то, несостоявшейся, куда было деваться?! Помутилась её головушка, не мил ей стал белый свет! Вот она, себя не помня, и сиганула в тёмный лес, от глазу людского да от жалостей их, которые суть любопытство и смех. Долго ли, коротко ли брела она, заплутала так, что уж и не выбраться. Да она и не думала выбираться! Искала смерти, а как услышала позади треск сильный, решила: медведь! Да и дёру! В такой бурелом попала!.. Вот тут-то ноженьки под ней, как лучинки, и хрустнули…

Она лежала в какой-то немыслимой позе на груде полусгнивших сучьев и стволов, заменившей ей брачное ложе, щедро было обещанное судьбой, думала о Кощее… о себе… вспомнила их тропинку, вот куда заведшую!.. Ей захотелось взять в руку что-нибудь живое, но рядом не было ни травинки, ни листика, ни цветочка – мёртвый лес. Она не знала, крикнула ли, или это только хотела крикнуть её душа, ещё совсем недавно такая молодая, чистая, жадная до жизни: ''Как же так?! Почему Я?!! '' В ответ только ветер коснулся её лба холодным дуновением. Она понимала, что это всё: ноги сломаны, кругом лесная глухомань – смерть верная, лютая…

Дальше в лес – больше дров

Сказка оборвалась. Бывает голос протяжный, заунывный – у Яги в эту минуту таким было молчание. Скорбная нота беззвучно, но явственно причитала: ''И-и-и, и-и-и''; казалось, не только избушку, но и весь лес заполнил её протяжный плач – реквием по несостоявшемуся счастью.

Было ясно, что продолжения, во всяком случае пока, не будет. Иван вышел проветриться. Найдя кое-какие инструменты, он весь день поправлял, чинил основательно запущенное хозяйство Яги. Сама хозяйка не отходила ни на шаг, любуясь Ивановой работой. Ближе к вечеру она попросила накопать в лесу кой-каких кореньев, а когда вернулись к избушке, насторожилась, сразу помрачнела и ни о чём уж боле с гостем до ночи не говорила.

Утром Яга сухо поведала Ивану, что на море-океане, на острове Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, возле камня растёт могучий дуб, в его корнях спрятан сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце иголка, в которой и находится смерть Кощеева.

— А где же, бабушка, то море находится? В стороне какой? – начал было выспрашивать поподробнее Иван.

— Ты, милок, может, хочешь, чтобы я и остров нашла, и сундук откопала, и смерть эту самую тебе на блюдечке принесла? – почему-то зло ответила Яга.

Приходилось довольствоваться тем, что было. А что, собственно, было-то? Такие неопределённые приметы, по которым не понятно даже, как начинать поиски! ''Старая сегодня явно не в духе'', – подумал Иван, но всё же решился спросить про замок Кощеев.

— А вот ты пошёл бы не вниз по ручью, а вверх – в аккурат к замку Кощея и пришёл бы, – равнодушно ответила Яга, всем своим видом показывая, что беседа закончена.

Иван засобирался в дорогу. Как ни малы были сборы, ан без досады не обошлось: огниво как провалилось! Спрашивать было неудобно – хозяйка могла обидеться. ''Поди, в дороге потерял'', – решил Иван.

— Спасибо тебе, бабушка, за приют, за угощение, за совет. До свидания. Авось ещё свидимся. Сказочку ты ведь мне не досказала!

— Эх, Ваня, сказала б словечко, да волк недалечко. К тому же не всякая сказка до конца сказывается. Я тебе тут еды немного насобирала; хлеб в дорогу не тягость. – Яга подала Ивану увесистый мешок. – Если что не так – не обессудь. Может, больше не свидимся. Я ведь жила с локоть, а жить с ноготь. День да ночь – сутки прочь – к смерти ближе. Ну, всё – ступай.

— Не обессудь, хозяйка — твой намёк мне невдомёк. Прощай.

Ивану в первую очередь хотелось уйти от буравящих глаз Яги – спиной чувствовал: смотрит старая. Особо не размышляя, он направился по тропинке, сюда его приведшей. Ничто ни думало пугать его, как в прошлый раз; напротив, кругом царила тишь, благодать, и какая-то весенняя восторженность, странная для хлопотливой середины лета. Наконец-то! автор додумался сообщить вам: стояла середина лета, пора для любого дела хорошая.

Ручей весело бежал навстречу, заливисто болтая всякий вздор на своём чудном языке, понятном разве что Водяному. Его игривые воды были равнодушны к горестям мира и щедро делились своей первозданной радостью со всем вокруг. Казалось, что там, откуда бежит ручей, находится страна счастья и веселья, но Иван уже знал: там в грозной темнице ждёт своего освобождения его Василиса-ненаглядная. ''Надо-бы подойти, насколько возможно, к логову Кощея и рассмотреть его. А дальше… — видно будет'', – решил наш герой. Тропинка кончилась; теперь только ручей показывал дорогу. Буйная растительность, без единой щербинки, красноречиво свидетельствовала: никто здесь ни хаживал.

За думками день пролетел незаметно – пора было позаботиться о ночлеге. Не будем мешать Ивану своими докучливыми наблюдениями, и, пока он будет спать, – лучше посмотрим, где же его Василиса-ненаглядная.

В «гостях» у Кощея

или

лес рубят – щепки летят

Правду говорила баба-Яга: Иванова невеста «гостила» в замке у Кощея. Однако сама она не знала ни где находится, ни кто её похититель. Верхняя башня, в которую заточили пленницу, была переполнена светом и темницу совсем не напоминала. Но зато она служила прибежищем всех сквозняков. Ветры, ударяясь о камни и отдав им тепло своего дыхания, врывались в жилище многочисленными ледяными змейками, спешащими погреться на груди Василисы. В остальном пленница, как сказали бы в наше время,— жила с комфортом. Ни в чём ей Кощей не отказывал: есть, пить? – пожалуйста, да всё такое, что пальчики оближешь; платья невиданные? – нате, таких и царицы не нашивали; кольца, серьги, броши, зеркала и тому подобное? – в превеликом изобилии; и для рукоделия имелось всё, что душа пожелает: крои, шей, вышивай – не ленись. Она, поначалу, и не ленилась: рубаха на Ивана была уж готова, вся расшитая нитками золотыми да серебряными; а ткань! – такую ни на каких торгах не сыщешь! Но случись Ивану примерить эту рубаху, она была б ему великовата. Впрочем, не будем строго судить портниху: Кощей был высок и статен, а влюблённое сердце шептало, что Иван, по крайней мере, «не хуже». После рубахи Василиса охладела к шитью. Ко всему на свете охладело её сердце, всецело и всечасно сосредоточившись на тоске по своему суженому. Иван… Ивана… Ивану… Иваном…

И сотен тысяч падежей

Ужасно мало было б ей!

Несколько раз пытался Кощей поговорить с Василисой про её жениха, расспрашивал и так и сяк, но она всё молчала; лицо её в эти минуты выражало именно то, что принято называть немым укором. Ей было не совсем понятно… Наверно, будет точнее сказать: ей было совсем непонятно… Ладно, напишем так: ей было очень даже понятно, что её похититель её же и замечать не хочет – ему нужен был Иван! А не понимала Василиса совсем другого: недоумением своим она маскировала глубоко спрятанную обиду отвергнутой самки. Да, да, любезный читатель! И не надо возмущённых ханжеских гримас! Здесь судить некого и не за что,— природа своё всегда возьмёт!

Окончательно убедившись, что похищение не носило ''любовной'' окраски, что она всего лишь заложница, Василиса начала мучить себя вопросами: кому и зачем нужен был её жених?! Чем всё это грозило Ивану, ей, их любви?! Эти вопросы не давали ей покоя. Страх за Ивана, преумноженный неизвестностью, переполнял её. Там, в деревне, она не могла надышаться Иваном, думала, что любит его – теперь поняла: то было лишь преддверием любви, первыми искорками. Любовь настоящая, всеобъемлющая, полная, мощная, жгучая, непостижимая, охватила её здесь, в кощеевом замке; она, т.е. любовь, не находя себе выхода в действии, безжалостно сжигала Василису, проникая ненасытными языками своего пламени в самые потаённые места души и тела… Хотя кто знает, что это такое: настоящая любовь?! Любовь Василисы отдавала чумной болезнью, жадно сжирающей свою беззащитную жертву.

Они сидели напротив друг друга: Василиса – не представлявшая себе жизни без Ивана, день и ночь, ждущая его отовсюду, готовая пожертвовать всем и вся, чтобы поглотить, утопить его в своей любви, и Кощей – готовый в любой миг кинуться, выкрасть, отвоевать, всё что угодно, лишь бы завладеть иглой, без которой он не мог ни жить, ни умереть. Стремясь как-то разнообразить свой монолог и вытащить пленницу на разговор, Кощей решил рассказать ей что-нибудь интересное. И задумался! А что, собственно, может быть интересно этой девчонке, так отчаянно сохнущей по какому-то Ивану? Думал Кощей, думал… и вдруг выдал: ''А расскажу-ка я тебе одну сказочку!''

Сказка Кощея

(к сожалению, тоже в авторском пересказе)

Однажды в давние-предавние времена в одной глухой русской деревушке всё уже было готово к завтрашней свадьбе. Народ принимал горячее участие в радостных хлопотах, поскольку жених был круглая сирота, да и у невесты из родни была одна бабка-знахарка.

А ровно в полночь жених, оседлав чужого коня, летел прочь из деревни, подставляя лицо хлынувшему ливню. Даже маломальского запаса еды не захватил он с собой. В такие минуты о мелочах не вспоминают. Что же, так внезапно, выгнало его в ночную жуть? Почему он забыл свою невесту, кинувшись в бурлящий, преисполненный опасности водоворот судьбы? Чтобы ответить на этот вопрос, придётся отмотать время назад, в ту пору, когда мчащийся сломя голову всадник был ещё подростком с сердцем вот-вот готовым полюбить, и звали его тогда Ваней.

Однажды пошли они в лес с соседской девчонкой… Связали их там и повели в полон… Длинной цепью делали оборот вокруг шеи, закрывали совпавшие звенья на замок, после чего цепь тянулась к следующему пленнику. Все звенья этой цепи были необычные – они имели форму сердец, что существенно утяжеляло ношу невольников, как в прямом, так и в переносном смысле. Разбойникам – назовём их так – не подфартило в тот раз, возвращались они с пустыми руками (вернее с пустой цепью!) и злы были до остервенения; особенно неистовствовал главарь их, здоровенный, с огненно-рыжей бородой, кулак – с голову! В дороге клеймили пленников. Однажды ночью на привале мальчонку освободили, чтобы использовать его для хозяйственных нужд… Отомкнули как раз вовремя: один из наиболее сильных разбойников осмелился вступить в стычку с бородатым, все отвлеклись на ссору… Это был шанс – призрачный, очень маленький, но шанс! Всё решали считанные мгновения… Уже исчезая в густых зарослях, Ваня обернулся. Здесь и ждала его погибель: единственное, что он увидел, – глаза той соседской девчонки, которую он оставлял среди разбойников, спасая себя, и для спасения которой он ничего не мог сделать!!! Две луны отражались в тех глазах, как два вопроса, укора, отчаяния, прощения, как два могучих притяжения… Даже если прожить тысячу тысяч лет, всё равно – глаз тех не забудешь… Описывать их бесполезно… они будут проходить сквозь слова, как вода сквозь решето. Сбежал тогда парнишка, да не весь – что-то осталось в тех больших круглых глазах, на самом дне их, если, вообще, было то дно…

С горем пополам выбрался Ваня к людям. Судьба занесла его в ту самую деревню, из которой он умчался накануне свадьбы; был – кожа да кости; так его и прозвали: Кощей; бабка-знахарка выходила его; жил и рос он при кузнице; мужал в драках, в ремесле. Но воспоминание о тех глазах не угасало в его памяти, напротив – становилось ярче, мучительнее; вопросы о дальнейшей судьбе девчонки страшной пыткой терзали неокрепший ум. Он всё мечтал поквитаться с чёрными разбойниками; на кулачных боях в каждом противнике видел одного из них. Крепчайшей цепью приковали к его сердцу нестерпимую боль. Но однажды она утихла… Обезболивающее снадобье пришло в его жизнь внучкой бабки-знахарки – красавицей с рассыпчатыми, звездистыми очами. Звали её Яга. Имя это сотворилось из её детских лепетаний да так и прилипло. Сама себе, выходит, имя дала, налепетала…

Она сирота, он круглый сирота – вот у них любовь и разгорелась! Народ сразу поставил себе цель: поженить их! Бабка-знахарка всё приговаривала Кощею: «Без жены что без кошки…», а у самой в глазах какая-то грустинка… Никого, думалось ему, роднее Яги нет и быть не может. Уж так прилип к ней, что, казалось, ничем не отлепишь; некуда между ними было клин вставить – срослись. Ан нашёлся тот клин!

Заканчивалась суета предсвадебного дня, надвигалась ночь, прислав вперед своего мрачного посланника. Он был весь в чёрном, в разговоре очень вежлив, чуток, почти задушевен, просил починить порвавшуюся цепь, платой не скупился. Гремучей змеёй цепь легла на наковальню, и громче молота застучало сердце Кощея, оно металось, рвалось наружу, словно хотело убежать за тридевять земель… но ему невозможно было уйти от проклятой цепи, оно срослось с ней, стало её звеном – это была та самая, разбойничья цепь, чей яд уж сколько лет медленно, но верно делал своё чёрное дело. В миг Кощей забыл и деревню, и людей, приютивших его, и даже завтрашнюю свадьбу. Внешне он себя не выдал: починил порванные звенья; платы не взял; поинтересовался: не возьмут ли его к себе, мол, осточертела деревня, хочется жизни настоящей, лихой, интересной. Приезжий отвечал, что отряд их недавно понёс большой урон и, по его мнению, удалые молодцы им бы не помешали, но решать такие вопросы не в его власти, да и ждать им некогда, приходится идти и по ночам. Потом, словно убоявшись наболтать лишнего, внезапно замолк, взял гремящую сердцами цепь и ускакал…А ровно в полночь, как я уже говорил, жених, оседлав чужого коня, летел прочь из деревни, рискуя сломать себе шею на скользкой дороге! Однако скакать во весь опор не было необходимости – разбойничьему отряду в этот раз удалось захватить много невольников, сильно тормозивших его ход; многочисленные крики, угрозы, удары бича не могли заменить пленникам доброго коня. В ту ночь окружающие предметы виделись либо чёрными, либо очень чёрными, либо очень-очень чёрными… Всё зависело от того, сколько этих очень мог разглядеть глаз. В огромном силуэте, замыкавшем отряд, Кощей сразу узнал пришельца из ночных кошмаров – великана с огненно-рыжей бородой, казавшейся во мраке проклятой ночи чёрным, запредельно чёрным(!) помелом судьбы…

Не было у Кощея ни плана, ни расчёта – он, как гончая, неуклонно шёл по следу. Риск, конечно, был немалый: если его не брали в разбойничью шайку – цепь становилась на одного пленника длиннее. Но всё обошлось – приняли его разбойники. Рыжебородый дело своё знал крепко – едва рассвело, сразу же повязал новичка кровью, поручив ему убить ослабевшего невольника. Под испытующими взглядами Кощей снёс бедолаге голову, не задев ни одного сердечка. По цепи прошла волна ужаса, унося на своих гребнях последние надежды пленников. Но напрасно главарь присматривался к рукам Кощея – дрожжи в них не было.

Не руки, нет! -

То было продолжение меча!..

То был обет:

Погибнув, погубить и палача.

Пока удача сопутствовала Кощею: конец нити был в руках, оставалось распутывать, распутывать, распутывать…

Как ни странно, Кощей быстро сошёлся с главарём. Выяснилось, что отряд идёт в замок злого колдуна Баюна, которому и служили разбойники. О пленниках, когда-либо прошедших через его руки, рыжебородый мог сказать не больше, чем о траве, виденной им за свою жизнь, помянул только мальчонку, утекшего и скорей всего погибшего в лесной глуши, «на заре его деятельности». Дисциплина в отряде была будь здоров. Разбойники главаря ненавидели, но перечить, строить козни боялись. Запуганные, бесхребетные – они как зеницей ока дорожили своей службой под его началом, поскольку только нарочито лениво покрикивая на пленников, чувствовали себя значимыми, достойными жизни. Кощей решил ещё до прихода в замок занять место Рыжебородого и сделал резкий разворот от главаря к шайке. Когда Рыжебородый привычно поднимал на пленников бич, Кощей его останавливал, громко убеждая, что не годится портить хозяйский товар. Конфликт быстро нарастал. Однажды на привале Кощей сбрил свою бородку, оставив пшеничные усы. На шутки отвечал вызовом: «Усы в честь, а борода и у козла есть». Главарь полоснул взглядом, взметнулся и рычащей глыбой пошёл на Кощея, нож, сверкавший в его руке требовал искупительной жертвы. Все расступились. Кощей упорно не замечал грозящей опасности, чувств в нём было меньше, чем в пне, на котором он сидел. И лишь в самый последний момент он нырнул под противника, и тот рухнул наземь с перебитым горлом; чтобы предстать пред Баюном героем, могущим принести славу своему хозяину, пришлось драться без оружия. Так Кощей начал свою месть за Ивана, за ту девчонку с двумя полнолуниями в глазах; месть, представлявшуюся ему тогда справедливой, а главное — необходимой. Он не мог не мстить, как не мог не дышать, не есть, не пить…

Баюн – могучий колдун: бывало, взглянет – лес вянет. В его, лопающемся от самодовольства, лице было что-то кошачье — за глаза так и называли: «Кот-Баюн». Что убаюкивал, то убаюкивал. Невольников, попавших в его замок, кормили как на убой; жили они в прелестном уголке, где никто их не притеснял, но если Баюн касался кого или глядел по-особому – умирал тот в три дня. Всю жизненную силу из них забирал.

Баюн был колдуном не по рождению, а стал им уже в зрелом возрасте. До этого у него успели родиться три сына, абсолютно не похожие на своего родителя. Природа ль так сыграла или Баюна сильно изменило его колдовство? Не знаю. Только всю любовь, отпущенную ему природой, он «вымещал» на сыновьях. Как мне теперь представляется, в сыновьях он любил себя, того ещё – не колдуна.

На известие о гибели Рыжебородого Баюн лишь отшутился: «Рыжий да красный – человек опасный», смерив при этом Кощея каким-то азартно-оценивающим взглядом.

Кощей быстро вжился в службу, получал повышение за повышением и вскоре был одним из первых лиц царства Кота-Баюна. Столь быстрая карьера объяснялась просто: в замке постоянно устраивались рыцарские турниры, и хозяин не упускал возможности хвастнуть своими сыновьями, выставляя их на поединок с достойными, сильными, но уже порядком уставшими противниками; последнее от гостей, разумеется, скрывалось. Вот Баюн и нарядил Кощея в павлиньи перья. Колдун готовился женить своих сыновей, поэтому жизнь в замке была очень оживлённая, гостей — пруд пруди. И очередной турнир был явно не за горами. Но сначала случилась другая история. Как-то Баюн поручил Кощею набрать воинов, знающих толк в плотницком деле, и построить новую домовину вместо старой, стоявшей в двух днях пути. Домовина – это небольшой домик без окон, который раньше принято было ставить на могилах. Идти надо было вниз по ручью, пробегавшему мимо замка. Напоследок колдун наказал ни в коем случае не обижать отшельницу, живущую там; напротив, помочь ей чем только возможно. От себя передал ей подарки: одежду, посуду, ножи, сети (там рядом оказалось озеро, в которое ручей и впадал), многое передал он, чего и открывать было не велено. В пути Кощей представлял себе эту хранительницу могил отвратительной старухой, лешачихой, собирающей лесные коренья для одурманивающих колдовских отваров. То, что случилось дальше, он не мог представить и в страшном сне. Видимо, судьба Кощеева, израсходовав запасы сочувствия, решила бить наповал. Обитательницей разваливающегося могильного сооружения была …его Яга, только вместо рассыпчатых, звездистых глаз, на Кощея смотрели два леденящих полнолуния, отражённые в глубоком озере печали. Она сильно хромала; ходила с палкой; узнав Кощея, вздрогнула, но больше его не замечала, как будто он был соткан из воздуха.

С тяжёлым камнем на сердце вернулся Кощей. Ни сон, ни еда ему на ум не шли. А в замке между тем был большой переполох. Колдун в срочном порядке устраивал грандиозный праздник, конечно, с непременным рыцарским турниром и прочими развлечениями. Даже его сыновья пребывали в полной растерянности, глядя на многочисленных гостей, съезжающихся со всех сторон, и гадая, какими причинами вызвана столь сумасшедшая спешка.

Вовлечённый во всеобщую суматоху, Кощей и не заметил, как стал участником битв молодецких. Он не разбирал кто перед ним – драка нужна была ему как воздух. Его славный меч, делавший знатоков завистниками, казалось дал в тот день обещание не возвращаться в ножны. Но вот наступила пауза; на самые почётные места рассаживались гости, сопровождаемые хозяином замка. Это означало, что настал черёд биться сыновьям Баюна – опасными и силой, и выучкой. Но зрелища, на которое рассчитывал колдун, не получилось. Кощею хватило три минуты, чтобы по очереди убить трёх сыновей Баюна – привыкшим к уставшим противникам, зазубренным приёмам и не сумевшим отразить его мгновенные «неправильные» удары.

Все замолкли. Для такого сильного колдуна, как Баюн, прочитать мысли Кощея было пустяковым делом, и то, что он не сделал это раньше можно было отнести только на счёт небрежности. На какой ляд ему были нужны мысли отсроченного трупа?! Колдун посмотрел в Кощея, как смотрят в развёрнутый свиток, повелел обнажить его левое плечо. И когда это было сделано, все увидели, что там стоит клеймо, – то самое, которым помечали пленников Кота-Баюна. Колдун молча удалился в свои покои. Вышел он часа через три. Никто за это время не сдвинулся с места.

Баюн говорил громко, но удивительно спокойно, как будто мирил повздоривших друзей:

— Я устроил нынче праздник, желая объявить мою последнюю волю, поделить богатство и власть между тремя сыновьями, так как дни мои сочтены. Мне не в чем обвинить тебя, Кощей. Месть твоя удалась на славу… Мне ведь хотелось всё обставить красиво: раздарить сыновьям своё царство в награду за их сегодняшние победы… Но видно не зря молвится: «На всякий час ума не напасёшься». Ты, Кощей, сегодня победитель! Тебе и дарю всё! С этой минуты всё здесь твоё. Поздравляю.

Баюн подошёл к новому хозяину замка и пожал ему руку. Что-то укололо ладонь Кощея, страшным холодом обожгло нутро, мир отлетел от него бесконечно далеко, всё вокруг сразу стало чужим, неинтересным, бессмысленным… В руках колдуна ослепительным, холодным светом сверкнула игла.

— Ты, Кощей, умел убить моих сыновей, а теперь сумей найти свою смерть,—

Промурлыкал Баюн и обратился к толпе:

— Что же вы стоите как истуканы? Приветствуйте своего нового господина – Кощея Бессмертного!

Все налетели, что-то говорили, жали руки, а когда расступились, Баюна уже и след простыл. Больше его Кощей не видел.

Каменное безмолвие

Если Василиса и слушала Кощея, то, что называется, краем уха. Всё внешнее, сущее, пробираясь сквозь густой туман её переживаний, принимало расплывчатые, неузнаваемые, нереальные формы. Кощей видел, что напрасно столь долго распинался. Он тут же поймал себя на том, что ему самому, впервые за много лет, захотелось выговориться, прозвучать в резонанс с чьей-то душой. И ведь резонанс состоялся!!! Всегда безжалостный к себе, он смотрел на Василису словно в зеркало, всё более и более взмывая на сумасшедшую высоту резонансного пика. Почувствовав, что достиг вершины, Кощей поспешил оставить пленницу. Чуть не сорвалось с пера: «Он шагнул за порог, как в пропасть…», но любая пропасть в первую очередь славится своим каменистым дном, а Кощей давно уже разуверился в том, что это дно существует вообще.

Здесь мне хотелось бы, преодолев природную скромность и застенчивость, злоупотребить авторским положением и вмешаться в ход повествования, чтобы двумя-тремя штрихами дополнить ваше представление о замке и его хозяине.

Камни, камни, камни… Камни – кости земли. Представьте себе огромную, отполированную ветрами и дождями груду камней – вот вам и замок Кощея. Бесчисленные потайные ходы и комнаты, хитроумные ловушки, свирепые сторожевые псы – всё это надёжно охраняло тайны замка от любопытствующих взоров. Немногочисленная прислуга не могла выйти из замка даже на короткое время – её тут же убила бы наружная охрана, которая в свою очередь под страхом смерти не смела сунуть носа внутрь замка.

Так они и жили

Да Бессмертному служили…

Кощей знал не больше десятка своих подданных – для управления этого было достаточно, а остальные для него все были на одно лицо. Жил он в самой верхней башне замка, которую на время уступил Василисе. Уж не счесть какой бесконечный день, какую нескончаемую ночь он решал одну и ту же задачу: как найти иглу, в которой таилась его смерть. Вначале он решал ее, опасаясь за свою жизнь, потом – по привычке, а со временем – это стало его единственным, навязчивым желанием, страстью, смыслом. Игла эта стала осью его мироздания, она была проклятием Кощея и его единственной надеждой. Мрачный замок с его неприступностью нужен был лишь для того, чтобы не отвлекаться от мучающей, неподдающейся головоломки. Его толстые стены надёжно укрывали от трескучей суеты назойливого, стороннего мира, давая возможность вновь и вновь погружаться в омут своих мыслей, где догадка предательским зайчиком бегала по ряской поверхности, то появляясь и маня, то пропадая и бросая. Поначалу клубок распутывался быстро. И по всему выходило, что следы вели к Яге. Но дальше – концы в воду. Бесспорно, Яга что-то знала; знала, да молчала. Наивные попытки решить задачу прямой атакой были безрезультатны. Надо было действовать в обход, хитростью, обманом, чем угодно. Но в этих играх Яга была сильна, как никто. Кощею позарез нужен был неожиданный ход, удар, который заставил бы её, хоть на мгновение, приоткрыть карты!

Как у всякого наблюдателя, вынужденного пристально смотреть в одну и ту же точку, у Кощея начинались галлюцинации, действительность преломлялась так плавно, что невозможно было зафиксировать сам факт преломления. В былые времена он, устав от размышлений, от напрасности судорожных усилий пытался как-то отвлечься, развеяться. От Кота-Баюна ему осталась куча волшебных безделушек, как-то: ковёр-самолёт, яблоня с молодильными яблоками, скатерть-самобранка, сапоги-скороходы, шапка-невидимка и ещё много чего, вот он и пустил про это славу широкую. Тут лихой люд и попёр! Но подобное развлечение оказалось совсем неинтересным — он ничем не рисковал и мог бы все эти ненужные ему побрякушки просто выкинуть. Тоска и скука – две настоящие царицы кощеева царства – быстро вернулись на свой трон, чтобы уже никогда не покидать его.

За ночь, одурев от мыслей, он с нетерпением ждал рассвета; первые лучи солнца заставали его уже идущим вниз по ручью. Но и там думы не оставляли его, беспощадно искажая, коверкая реальность, не давая ему породниться с ней. В очередной раз убедившись, что окружающий мир недостоин даже его простого любопытства, он возвращался в замок, чтобы не покидать его до следующего рассвета. И только в полнолуние мысли о игле отпускали его. Как-то незаметно для себя он приучился смотреть на полную луну так, что она раздваивалась в глазах, и тогда Кощей ничего не видел, не слышал, не помнил… Тогда в мире не было ничего, кроме двух лунных глаз, когда-то полюбившихся ему! Они были абсолютом силы, материей, из которой соткано всё самое сокровенное. Но полная луна уходила, и беспощадная игла восстанавливала свою тиранию.

Остаётся добавить, что всякие волхвы, колдуны, ведьмы, духи лесные, водяные и прочие, несмотря на то что между собой ''роднились'' очень бурно (то друг без дружки жить не могли, то друг дружку со свету сживали), с Кощеем ссориться не хотели, но и не якшались с ним. Эта была свита Яги!

Наперёд не угадаешь, где найдёшь, где потеряешь.

Думы за горами, а смерть за плечами

В гуще зарослей открылся провал; Иван остановился. Изумиться было чему: из ниоткуда возникала тропа и бежала вверх по ручью, как будто и не прерывалась; только сейчас она не заигрывала с ручьём, как прежде, а старалась держаться от него на заданном расстоянии; и ещё она стала пошире – Иван не ''теснясь'' попадал в неё. Казалось, будто из тропинки выкрали порядочный кусок. Долго размышлять над этой головоломкой не пришлось – сзади послышались тяжёлые шаги. Обернувшись, Иван увидел мощную фигуру Безродного.

— Насилу догнал. Баба-Яга послала. Ты у неё огниво своё забыл. А ещё просила помочь тебе чем можно. Ну а поскольку я её должник…

Слова, срывавшиеся с уст Безродного, были тяжёлыми и горячими, словно из-под молота. Иван взял огниво, долго возился, укладывая его в карман. Пауза была уже явно передержана, но он не знал, что ответить. Не всякое дело лучше делается сообща, и не всякая помощь на пользу бывает. С другой стороны: можно всю жизнь проходить по этим лесам, болотам да озёрам и ничего не найти. Быстро взвесив ощущения внутреннего «да» и внутреннего «нет», Иван решил не отказываться от помощи, но и не раскрывать до конца своих карт. Выяснилось, что от Яги Безродный уже знал про иглу со смертью Кощеевой. Иван, как мог, дополнил общую картину подробностями, ни слова не сказав ни о дубе, ни о камне, ни об утке с зайцем – монополия на знание ключевых деталей могла пригодиться. Безродный достал необыкновенно тонкую то ли скатерть, то ли занавеску, на которой была изображена карта с изумительно мелкими деталями.

— Мы здесь,— он ткнул пальцем в самую гущу зелёного цвета, – раз, два, три, четыре, пять. – палец Безродного бил по карте как молот по наковальне – Пять морей с островами, и все в разных сторонах. Пешком и за жизнь не управишься. С чего начнёшь?

— Не знаю. – в растерянности выдавил из себя Иван.

— Вот то-то и оно. Есть у меня идея! А навестим-ка мы замок Кощеев! и выкрадем у него кое-что…

— Если на самом деле возможно выкрасть Василису, то не нужны мне тогда никакие моря и острова! – запальчиво перебил Иван.

— Нет, Василису нам выкрасть не удастся. Это тебе баба-Яга верно сказала. Я сказал, что мы выкрадем «кое-что». Есть у Кощея и сапоги скороходы, и ковёр-самолёт. Хранит он всё это на конюшне, в потайной комнате. А конюшня не охраняется сильно, потому что упирается в мёртвое, непроходимое болото. Но есть на том болоте тропинка, которую, пожалуй, я один и знаю. Дальше объяснять, наверное, не стоит?

Безродный решительно брал всё дело в свои руки; чувствуя его неоспоримое превосходство, Иван молчаливо выражал своё согласие кивком головы, впрочем оставляя за собой право на собственное мнение.

Всё прошло как по маслу. Подошли, взяли, ушли. Выходили из болота уже на рассвете. Шедший позади Иван всё-таки оступился и чуть было не свалился с тропинки. Обернувшись на вскрик, его спутник бросился было на помощь, но сам попал в трясину. Иван осторожно подошёл, протянул руку …и в который раз подивился Безродному: когда тот обернулся на его лице был отлично виден испуг, но теперь, когда Иван был на тропе, а самому Безродному болото угрожало смертью, он был абсолютно спокоен, холодно равнодушен. На этом, собственно говоря, все опасности и кончились. Дальнейшее можно было назвать путешествием сибаритов — имевшиеся в распоряжении путников сапоги-скороходы и ковёр-самолёт давали возможность передвигаться быстро, не пыльно, а лук, стреляющий без промаха (также прихваченный с Кощеевых запасов), бесперебойно обеспечивал их свежей дичью. На привалах Иван тренировался стрелять из чудо-лука, вся закавыка была в том, что надо было лишь создать в голове правильный образ цели, захотеть поразить её, остальное лук делал сам.

До первого моря добрались за три дня. На нём было три острова, но ни на одном из них дуба не было. От Ивана не ускользнуло, как внимательно Безродный следил за его взглядом, пытаясь определить, что они ищут. Ещё Иван заметил, что холодные, равнодушные глаза Безродного всякий раз загорались живым огнём, когда речь заходила обо всём, что касалось цели их путешествия. Постоянная настороженность заставляла Ивана путаться в лабиринте своих мыслей. Выходило что ни порог, то и запинка; что ни путь, то и крюк.

Близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли летали они, только три моря были уже позади. На последнем острове рос дуб. Увидев его издалека, Иван растерялся: как быть? Как оторваться от попутчика? Когда подлетели ближе, он вспомнил про большой камень. А вот камня-то и не было. Тем не менее, и минутного замешательства Ивана хватило Безродному, чтобы многое понять.

Всю ночь Безродный не шевелясь смотрел на полную луну, а Иван, притворяясь спящим, решил мысленно пройти тропой своих приключений, начиная с той самой ночи, когда украли его невесту – Василису ненаглядную.

И вдруг… Ну куда деться от этого русского слова «вдруг»?! Видимо, это свойство нашей натуры исподволь накапливать, накапливать да и выдать сразу всё, ошарашивая, содрогая. Вот потому-то в тихих омутах черти и водятся. А ещё бывает такое «вдруг»: знаем, что назревает проблема, но ничего не делаем, чтоб её предотвратить. И появляется она, конечно же, вдруг! Пример: зима для русского мужика всегда приходит неожиданно: и то не сделано, и это не убрано,— в общем как снег на голову. «Вдруг» — производная от «авось».

И вдруг Ивану всё стало ясно, как будто пелену с глаз убрали! Всё, всё стало на свои места! Даже удивительно было: как же он сразу не распутал этот клубок?! Похищение Василисы, следы, Безродный, Яга со своим гостеприимством и своими сказками, свежая рыба на столе у Яги, исчезнувшее и нашедшееся огниво… Иван уже знал, где искать тот дуб, под корнями которого была спрятана смерть Кощеева. Многое в миг постигнул Иван. Но действовать надо было очень осторожно, ибо в трёх шагах от него сидел …сам Кощей Бессмертный. От прозрений захватывало дух; Иван боялся выдать себя навалившемся знанием. Кощей не мог не заметить перемены в нём. Надо было обмануть бдительность опасного спутника: выдать волка за овцу. Если Кощей издалека увидит овцу – интерес к ней потеряет и авось(!) ближе присматриваться не будет.

Иван лежал и думал о превратностях судьбы. Вот он и схватился со смертельно опасным врагом, но ни кулаки, ни меч, ни кольчуга не могли ему помочь в этой схватке. А между тем одно неверное движение, неосторожный взгляд, нечаянное волнение, любое отступление от искренности и всё… конец. Ивану стало понятно противоречивое поведение Яги, её раздражающие недомолвки, шаг вперёд – два шага назад1.

1. Ильич, прости за плагиат.

Ты сам был сказкам очень рад,

Весь преисполненный затей…

Не жмись для сказочки моей!

В сердцах подумалось: «Эк нагородила дура старая!», но тут же он вспомнил присказку другой бабки, Василисиной, та частенько говаривала: «Баба дура не потому, что она — дура, а потому, что она — баба». Иван принял это как постулат и последние неясности исчезли.

Отбросив сетования, как издержки анализа ситуации, Иван не без удовольствия обнаружил, что план сражения уже созрел в его голове. Для того чтобы Кощей поверил словам его, сначала надо было поверить в них самому. Иван вновь и вновь прокручивал в мыслях грядущий разговор с Кощеем,

подстраивая под него

своё пластичное нутро…

Едва забрезжил рассвет (вот уж заезженный оборот!), Иван открыл глаза. До смертельной схватки оставалось несколько ударов сердца.

Невольно к этим грустным берегам

Влечёт меня неведомая сила.

А.С. Пушкин

Яга, Яга – моя любовь,

больной души отдохновенье -

спешу к тебе вернуться вновь

за силой жить, за вдохновеньем!

Проводив гостя, Яга растерянно оглядывала свою избушку; все предметы в ней стали отстранёнными, холодными, будто Иван унёс с собой их тепло, по крупицам собранное за много лет; ей хотелось уцепиться за что-то родное, близкое, с чем можно было бы поделиться, погоревать, а если получится, то и порадоваться. Память услужливо подсуетилась и в спешке принялась доставать из своих кладовых картинки прошлого. Вся жизнь, до той роковой предсвадебной ночи, представлялась ей теперь сплошным праздником, без малейшего пятнышка грусти. Как ярко светило счастье! так ярко, что на него невозможно было смотреть из унылого, беспросветного сегодня, из вмиг опостылевшей избушки. Да и никакая это не избушка, а самое что ни на есть надгробие! Прошлое дружно навалилось и, прорвав плотину настоящего, хлынуло нескончаемым потоком. Яга вспоминала, как попала в лапы Баюна, поселившего её на холме-могиле, как вскоре колдун и сам успокоил здесь свои кости. Она тогда не могла оправиться после встречи с Кощеем; израненная душа заглушала своим криком боль покалеченного тела; сил терпеть больше не было; голова и сердце смирились с мыслью, что жизнь не удалась, ноги сами понесли к озеру… Там-то она и застала Баюна, творившего свои последние заклинания под большим дубом. Дуб рос на близлежащем острове, и Яге с берега было не только всё хорошо видно, но и слышно. Погода стояла удивительно тихая, солнечная, торжественная. Всё вокруг замерло, внимая лебединой песне великого колдуна. Закончив чародейство, Баюн сразу же увидел Ягу, добрался до берега без всяких колдовских премудростей – вплавь. Не обращая ни малейшего внимания на свою мокрую одежду, он взял Ягу за руку и повёл подальше от необратимых поступков, от роковой черты, переступить которую можно лишь в одном направлении. Остаток дня Баюн говорил с ней как с дочерью, как с самой родной на свете душой, успокаивая, призывая, наставляя... Мур, мур, мур… О! как проникновенно, он умел говорить! Яга слушала, открывшись, доверившись, млея, стараясь понять, запомнить. Всё-таки он спас её, пригрел, одарил подарками, среди которых были и колдовские штучки: летающая ступа, клубочек, способный показать дорогу куда угодно, и другие полезные предметы, к сожалению теряющие с годами свою силу. Много чудесных, невиданных вещей создал Баюн, вложив в них частичку своей гениальности; одни доживали свой век у Яги, под благоговейным присмотром, другие (и их было намного больше!) пропадали, тлели, чахли в Кощеевых хранилищах. Попробуй теперь разберись, плох был Баюн или хорош: одни считали его непревзойдённым творцом, другие – ненасытным убийцей. Только если собрать всех тех, которых сгубил Баюн, вряд ли они сумели бы родить на свет хоть малую толику из того, что он придумал, создал, выстрадал…

Колдунами становятся, желая быть сильнее, узнать мнящуюся сокровенность, к возможностям мира живых прибавить магию потусторонних сил, не подозревая, что требования этих двух миров будут раздирать до смерти, рвать на части душу и тело, каждый мир будет манить к себе призывно и властно, безжалостно выжигая частицы мира иного. Мечтающие попасть в храм, сулящий блаженство, оказываются в пыточной камере. Венец колдовства надёжно прячет от непосвящённых свои ядовитые шипы. О смерти колдун узнаёт за три дня. Вот тогда ему морока! В страшных муках будет корчится он, если не передаст своё умение. Поэтому к умирающему колдуну не подходят. Но всего этого Яга не знала. И когда Баюн попросил пить, она без опаски подала ему кружку с водой; тут он одним прикосновением и вручил ей своё мастерство; и сразу же, словно желая откупить свою совесть (хотя кто знает, есть ли совесть у колдунов?), рассказал о тайне иглы, запрятанной им в тот день под корнями дуба. Яга ещё не успела втиснуть в себя ужасный смысл мурлыкающих слов, а Баюн уже не дышал.

Ей было наплевать на то, что рядом лежит труп, что она постигла мудрёные тайны колдовства, что… Она осознала только одно: Кощей второй раз предал её, на этот раз он предал своим бессмертием! Пусть не по доброй воле! Ну и что?.. Ей-то, каково?! Никого не боящийся Кощей опять сбежал от своей наречённой невесты.

Он потом приходил (и не раз! – ломал себя), пытался узнать про иглу. После того как Яга бесповоротно «отшила», Кощей являлся к ней в чужом облике. Наивный! – Его всегда выдавали глаза, которые, как известно, зеркало души. Души, застрявшей между двух миров, живущей по законам остановившегося времени, вечно озирающейся в поисках смысла существования, безошибочно угадавшей, но не сумевшей настоять, пробиться сквозь более грубые слои сознания… Кощей повадился сиживать под тем самым дубом, но Яга была начеку: она разукрасила ветви дуба всякими женскими поделками, побрякушками, чем запросто обманула чутьё Кощея, его неискушённую, не умеющую в себе разобраться душу. Всё это было в первые месяцы после смерти Баюна, а с наступлением зимы Кощей перестал наведываться во владения Яги и вот уже много-много лет ничем не давал о себе знать. Но она, конечно, знала, хотя великолепную комбинацию с похищением Василисы прозевала начисто. И на старуху бывает проруха! Спохватилась, когда уже было слишком поздно. Да ещё бестолковый леший, закружив и уморив Ивана в лесу, только подсобил Кощею. Помощники, мать их!..

Яга уже давно призналась себе, что боится встречи с Кощеем: он – стройный красавец, а она – рассыпающаяся старуха. Эх, а ведь была когда-то: очи сокольи, брови собольи! Была… были… было… не слова – ЯД! …а ведь Кощей не забыл их любви – эк оно как всё накладывается… На чувства давит, окаянный!

Неизвестно, сколь долго предавалась бы Яга тягостным воспоминаниям и размышлениям, если бы не раздался шум снаружи. Она поспешила выглянуть… и растерялось её сердечко, заметалась застигнутая врасплох душа, исступленно срывая с себя коросту прожитых лет, голым, оказывается, ещё не умершим нервом цепляясь за действительность, отскакивая от боли и тут же снова цепляясь…

Яга поспешила выглянуть… и увидела Кощея. Он был не один – с Василисой. Убедившись, что хозяйка заметила их, Кощей развернулся и ушёл, быстрым, решительным шагом.

Спустившись с крыльца, Яга сразу сориентировалась в ситуации: у Василисы был страшный жар, её трясло и морозило, кашель, зарождавшийся где-то глубоко, не мог найти силы вырваться наружу. Беспомощно, обречённо и равнодушно гостья опустилась на землю. Хоть стара была Яга, но занесла Василису в избушку — девичье тельце – натрушено сенце.

— Ах, ты… горит как свечка. Еле-еле душа в теле…

Яга хлопотала вокруг больной, не переставая ни на минуту причитать:

— Лихорадка – не матка: треплет не жалеет… Лежит – неможет, а что болит – не скажет… Пух, пух в атласе… Ты поспи, поспи – сон лучше всякого лекарства… Зацеловал ястреб курочку до последнего пёрышка…

Как-то сами собой вспомнились все присказки родной бабки:

— Шла баба из заморья, несла кузов здоровья, тому, сему кусочек, тебе весь кузовочек. У сороки боли, у вороны боли, а у Василисы заживи…

Всю ночь Василиса металась в беспамятстве. Мудрая, дальнозоркая Яга отлично понимала: все её коренья, отвары бесполезны — это был как раз тот случай, про который говорят: что мёртвому припарки. Но всё-таки она бегала, суетилась, переживала и даже надеялась, стараясь не вспомнить о единственной возможности спасти жизнь Ивановой невесте.

С тех дальних пор, как Баюн завещал Яге своё отточенное мастерство, она ни разу не воспользовалась им, ни стала колдуньей,— а порой ох как велик соблазн был! Последним искушением билась в лихорадке Василиса. А впрочем, кто знает: последним ли?! Яга вспомнила себя молодой, с переломанными ногами… Спас её тогда Баюн… А вот она… Минутное дело – и бегала бы девчонка…

Натворил Баюн делов,

Да и...

А Яге теперь расхлёбывай!

Между словами, обращёнными к больной, бабка тихо поругивала колдуна, чувствуя, как в ней тяжелеет прилипчивый комочек жалости к его искусству. По сути дела, предел совершенства в руках Яги превратился в бесполезную, но опасную кучу знаний, постоянно пугающую, держащую в напряжении, заставляющую жить на грани пропасти, где любое неосторожное, случайное движение могло навсегда связать её с чужим, не добрым слоем вселенной, превратить в тоннель, по которому с грохотом мчатся, из мира в мир, неведомые и оттого ещё более пугающие, чудовища. Она устала жить полушажками, устала бояться широких движений – роскошная колдовская мантия, некогда накинутая на неё Баюном, превратилась в смирительную рубашку, которая в последнее время начала прирастать, преодолевая ослабевшие силы механизмов отторжения. На помощь приходило сознание, что уже не так много осталось, оно поддерживало, питало, успокаивало, обещало…

Чудо сжалилось над Ягой, и всё-таки случилось: Василиса стала выздоравливать. А когда бабка сообщила ей, что Иван жив, здоров, то даже поднялась и станцевала, пригласив и хозяйку на пару па. Яга сердито отвечала, дескать, не к лицу бабке девичьи пляски.

— А хорошо у тебя здесь, бабушка! Тихо.

— В болоте тихо, да жить в нём лихо. Говорят: на чужбинке словно в домовинке. А я и на чужбинке, и в домовинке… на чужой спине беремя легко.

— Ты бы отдохнула, бабушка, а я поделаю что надо.

— Пролежням не до перины. Сиди уж, работница, выздоравливай.

— Так, значит, Ваня ищет меня? Ой, бабушка, если б ты знала, как я его люблю!..

— Певали и мы эту песню, – хмуро отвечала Яга.

— Душа душу знает, а сердце сердцу весть подаёт. Чувствую, что скоро мой Ваня появится здесь! А когда он, бабушка, у тебя гостил, говорил обо мне? Сильно он любит меня?

— Нет таких трав, чтоб знать чужой нрав. Рысь пестра сверху, а человек лукав изнутри… Как в кремне огонь не виден, так в человеке душа.

Уже светало, а Василиса с Ягой всё говорили и говорили, беспорядочно прыгая с темы на тему, не умея нигде зацепиться. Догорающая свеча своим неровным потрескиванием подчёркивала рваность времени. Яга накидала на себя каких-то тряпок:

— В старой кости тепла нет.

— Где ж это ты, бабушка, ноги так поранила?

— Руку, ногу переломишь – сживётся, а душу переломишь – не сживётся.

— А не тесно тебе здесь, бабушка?

— На что вороне большие хоромы? Я одна живу. Лишь нечисть лесная хаживает иногда. Их народец ведь журить, бранить есть кому, а жаловать некому…

Помолчали. Внезапно бабка с нежданной от неё резвостью подскочила:

— А хочешь посмотреть на своего Ивана?

Нам не дано предугадать,

Как наше слово отзовётся.

Ф.И. Тютчев

Яга подошла к многочисленным полкам, спохватилась и со словами «Как же это я замоталась, совсем забыла?» нырнула в полумрак ещё робкого утра. Василиса слышала её хриплое ворчание на погоду: «Сипит да дует, что-то будет». Через минутку бабка вернулась, держа в руке только что сорванный цветок, заменила им другой, уже увядший, и, согрев руками холод каменных лепестков, – уже знакомых читателю – втащила под свет лучины то, ради чего поднималась. Гостья увидела небольшое плоское блюдце. Яга растолковала, что оно волшебное, и показывает то, о чём думает держащий его в ладонях. Василиса осторожно взяла блюдечко… Надо ли говорить, что она думала о своём женихе?! Блюдце сыграло радужными всполохами, и в нём показался Иван, сидевший рядом с …похитителем своей невесты.

— Смотри, бабушка, как мирно они беседуют! – вырвалось у Василисы.

— Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась.

Но Василиса уже не слушала бабку, жадно внимая событиям у костра.

— Что ж тебе так мало поспалось? – спрашивал Иванов попутчик.

— Мало спалось, да много виделось – с глухим надрывом отвечал Иван. – За глупою головою и ногам нет покою. А за ветром в поле не угонишься! Куда, куда я помчался, ровно белены объелся?! Пословица недаром молвится: не радуйся нашедши, не плач потерявши. Ну, лишился я Василисы, так что ж теперь? Жить-то всё равно надо. Жить, а не бегать за призраком!.. А ещё ведь и так говорят: не бери жену богатую, бери непочатую! Что ж мне за всеми подбирать теперь что ли?!

— Уходили Сивку крутые горки? Передо мной-то зачем оправдываться? – разочарованно ответил ему собеседник.

— Море житейское подводных каменьев преисполнено… — споткнувшись на фразе, Иван взорвался. – Да ещё неизвестно как оно всё обернётся! Небось, Кощей не глупее нас с тобой. Не мы первые пробуем, а ему хоть бы что – скелету ходячему. Многих убил и нас погубит не за сизо пёрышко… А я жить хочу! и ничего в этом плохого нет. Живой смерти не ищет, понимаешь?! Не ищет живой смерти!!!

…Иван ещё долго горячился, кричал, надсаживался, но никто его уже не слышал: ни Кощей, ни Василиса, ни Яга... На предложение поделиться имеющимися транспортными средствами Кощей безразлично махнул рукой, мол, бери что хочешь. Иван, разумеется, выбрал ковёр-самолёт и улетел, не прощаясь и не оглядываясь.

Браво, Ваня! Вот только не знал ты, какая разношёрстная публика собралась посмотреть твой блистательный спектакль.

Блюдечко показало мутную рябь, выскользнуло из ослабевших рук и разбилось; Яга с грустью посмотрела на осколки своего верного друга и помощника; уникальные произведения Баюна пропадали, унося с собой красоту и широту замыслов своего творца. В избушку ворвалась жуткая тишина — слышно было, как растёт на поляне трава. Яга прокручивала и прокручивала в голове только что виденную сцену у костра, с каждым разом ей становилось ясней: врал Иван, и с каждым разом она всё больше и больше боялась, что Иван только думал, будто врёт. Семена лжи ой как неприхотливы! Прорастут, поднимутся и будут правдивее сотен правд. О, сомневающийся, приди — пощупай!

Василиса дрожала как осиновый лист; не оправившийся от болезни организм не вынес нового удара.

— Ах ты,— спохватилась бабка – посинела, как на льду посидела… Пошла Настя по напастям… Молодое сердце – не уклончивое… Из огня да в полымя… От горя бежала, да в беду попала… Свалилась, как с корня обрезана… Раскинула печаль по плечам, пустила сухоту по животу…

На сей раз Яга ухаживала за больной с ещё большим старанием, – видимо чувствуя себя отчасти виноватой, но Василиса угасала прямо на глазах.

По небу облака, по челу дума… «Живой смерти не ищет…» — Ивановы слова стали поперёк Кощея как кость поперёк горла. Всё нутро схватило болезненной судорогой.

— Вот ведь как ударил, паршивец… попал не хуже баюновского лука.

Мысли, едва зародившись, рвались и легкими облаками уносились прочь, гонимые разбушевавшейся болью:

— Стоячая вода гниёт… и камень, лёжа, мхом обрастает…

— Промеж жизни и смерти… ни туда ни сюда…

— На думах как на вилах…

— У кого желчь во рту, тому всё горько…

— Не тот живёт больше, кто живёт дольше…

Кощей заметил, что всё это и не мысли вовсе, а обрывки когда-то давно им услышанного:

— Свет велик, а деться некуда… сколько можно торчать как пугало в горохе?..

— От старости лишь могила лечит… родила мама, что не принимает и яма…

— Никто, ничто и звать никак…

— Сам заварил кашу, сам и расхлёбывай…

... … …

Кощей не знал, сколь долго он просидел у потухшего костра терзая тетиву баюновского лука. К чему торопиться? «Живой смерти не ищет…» Расклад более-менее был понятен: остров, дуб, …, игла. Недостающие детали – не столь существенны и быстро прояснятся. Кроме кинжального «Живой смерти не ищет…», что-то ещё мучило и настораживало его, но это что-то никак не улавливалось сознанием. Он оглянулся; вечер уже подточил силы дня и был готов захватить всё в свои руки, чтобы тут же передать своей повелительнице — ночи. Кощей удивился: как точно сегодняшний день проецировался на его жизнь!.. Видимо, это удивление что-то всколыхнуло в нём, отодвинуло диэлектрическую завесу, разорвало вуаль слепоты: «Дуб!.. Ах, Яга, ухитрилась за безделушками спрятать здоровенный дуб!! ». Уже мчась в сапогах-скороходах, Кощей вспомнил:

Не всё там безделушки были.

Ну, декоратор! Ну, Яга!-

Вися на ветке, в звёздной пыли,

Плыла там полная луна!

Она манила и шептала

Неразличимые слова…

Потом — к зиме – её не стало,

И он забыл ходить туда.

«Всё, всё просчитала старая… Да какая ж старая! Она тогда была молодая. Обожженная, но молодая. А вот…» — Кощей встрепенулся: неужели он тогда уже был старый? Ведь у него уже тогда всё было(!) — в прошлом.

Боль разочарования бывает невыносима, поэтому мы зачастую опасаемся поверить в свой успех, как боялся поверить в свою удачу Иван, летя под облаками. Пытаясь стряхнуть с себя оцепенелость, он без конца вызывал лицо Василисы, тщась представить его, увидеть, узнать… Ничего не получалось – блестяще сыгранная роль перенастроила какие-то жизненно важные струны. Но в глубине души он был спокоен: главное освободить Василису — камертон, по которому всё опять настроится как надо.

Конец – делу венец

Что бы ни делала Яга – всё было бесполезно: свет мерк в Василисиных очах. Бабка потерялась во времени, но не сдавалась, в ход шли травы и коренья, отвары и порошки, уговоры и обещания. Как-то больная уснула, повернувшись лицом к стене. Плохая примета! Яга хотела было повернуть её на другой бок, но тут в лесу раздалось гиканье, ауканье, вой, рёв, что означало: рядом появился чужой. Сказав про себя пару «добрых» слов о лешем и его системе оповещения, Яга вышла …в лес. Вакханалия звуков сразу же прекратилась. День только разгорался; над озером кружили потревоженные птицы. Бабка, в который раз, пожалела о пришедшей в негодность ступе

и безропотно побрела

к обещавшейся быть развязке.

…вот какие, мой друг, дела.

Всё кончается — даже сказки.

«Так ли, сяк ли – уж один конец»,— рефреном стучало у Яги в голове. Она подошла к озеру как раз вовремя (или как раз не вовремя – не мне решать): Иван уж вскрывал сундук; через чуть приоткрывшуюся крышку норовил выпрыгнуть заяц, но не тут-то было: ловкая рука схватила его за уши, подняла… и вылетела из того зайца утка и полетела прочь. Пустил стрелу Иван, да мимо! Никак нельзя было промахнуться! Но он промахнулся. Ёкнуло сердце! Оборвалась душа! Страшно чужим стало всё вокруг. Время остановилось.

Если бы Иван смог подумать, он бы удивился, как бесконечно долго может тянуться мгновение. Оно рассыпалось несметным множеством других мгновений, каждое из которых тут же рождало мириады себе подобных. Всё это распадалось, росло, тысячекратно отражалось друг в друге, умножалось на бесконечность, угрожая поглотить всё и вся… В нечаянной створке мгновения блеснул зловещий оскал непостижимой вечности.

…не мог Иван ни удивляться, ни думать. Время напрасно беспокоилось за свои тайны. Но время суть хищник, и оно старательно помечает свои владения, оставляя неизгладимое клеймо в сердцах, которым однажды приоткрылось.

Камнем застыл Иван, словно утка эта уносила с собою всё живое, что было в нём. Бел-горюч камнем застыл он… И не понял, что случилось. Не видел он, как на другом конце застывшего мгновения из прибрежных зарослей чёрной молнией вылетела стрела и насквозь пронзила улетающую утку, последняя камнем полетела к сверкающей поверхности озера. Иван бросился за ней в воду, но в этом не было необходимости: Кощей (кто же ещё!) стал жертвой колдовского лука. Как ни быстро летела стрела, но тот, кого называли Бессмертным, успел осознать факт: его целью была ведь не утка — игла!.. Видимо, на самом деле Баюн был гением в своём деле, раз (через столько лет!) его лук не дал промаха и по иголке.

О, читатель, знаю: ты всегда на чеку! и не преминешь щегольнуть своим глубоким знанием шедевров, мол, «гений и злодейство – две вещи несовместные». Тут есть одна неувязочка: «гений» – ярлык, навешиваемый потомками. А «злодейство» — это то, что считают злодейством те самые потомки, или то, что считал злодейством тот, кого нарекли гением? В любом случае, во-первых:

«злодейство» гения и «злодейство» толпы не тождественны между собой,

во-вторых:

при желании, понятие злодейство можно распространить на всё и вся; вектор любого движения сам показывает, где оное считается злодейством.

Весьма поэтичный постулат о несовместности гения и злодейства требует корректной трактовки: невозможно задействовать весь свой потенциал, если считаешь(!!!) делаемое злодейством. Александр Сергеевич посмотрел на этот вопрос через свой любимый фильтр:

«Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман... »

Кстати, посмотрите истории этих самых гениев – они

1. очень мало похожи на щепетильных, терзаемых правилами приличия интеллигентов;

2. моралью не замараны! — это болезнь интеллектуалов среднего класса.

Как писал замечательный японец Рюноскэ Акутагава «Мораль — другое название удобства. Она сходна с левосторонним движением». А поскольку гении избегают торных дорог…

Ну да ладно, прочь философию! Что-то мы отвлеклись от сюжета, да ещё в самый неподходящий момент!

Дальнейшее рекомендуется читать

под реквием В.А. Моцарта «Лакримоза».

Яга стояла как вкопанная. Она никак не могла понять, что же произошло. А произошло следующее: видя, что утке не уйти, бабка, того от себя не ожидая, отклонила полёт Ивановой стрелы, использовав возможности, некогда данные ей Баюном. Чары, так долго кружившие вокруг Яги, всё-таки сыграли с ней злую шутку. Шлепок утки о воду и плывущий Иван вывели новоявленную ведьму из шока. И без пришедшего колдовского ясновидения ситуация была как на ладони.

— Третий, третий раз… — чуть слышно прошептала Яга – ну что ж, куда иголка, туда и нитка. Вот и моя смертонька приближается… Василису… успеть исцелить Василису! Теперь уж всё равно…

Ведьма сразу сделалась собранной, деловитой; голосом, не терпящим возражений, подозвала Ивана. Когда тот выбрался из воды, держа в руках какие-то лохмотья, совсем недавно бывшие уткой, Яга уже спешила в избушку, на ходу велев Ивану принести туда же тело Кощея.

— Да быстрее, быстрее, Ваня, времени у нас ой как мало!

Как ни рядом была избушка, как ни поспешала ведьма,— не успела. Василиса была мертва. Вскоре рядом с ней положили и Кощея.

Иван сам чувствовал: злополучный промах сильно подействовал на него, изменил (если не искорёжил), притупил эмоции, пустил в ход жёсткую систему самозащиты, малейший сбой в работе которой тут же передавал рычаги управления системе саморазрушения. За время погони образ Василисы волей-неволей дрейфовал, всё дальше и дальшё уходя от оригинала, а после последнего разговора с Кощеем, и особенно после промаха в утку, он был отброшен на какие-то недосягаемые острова, куда отбрасывается всё то, что вызывает душевную боль, несовместимую с жизнью. Короче: понимая всё умом, сердцем своим Иван не признавал в покойнице Василису.

Самозванкой лежала она, остывая.

… … …

Самозванец смотрел на неё не моргая.

Яга, поймав взгляд Ивана, упредила его мысль:

— Не туда несена, да тут уронена… — подумала и добавила — все мы тут…

Она взяла с полки два цветка (живой и каменный), вышла и похоронила их рядом с ручьём. Вернувшись в избушку, достала кипу сухих лучин, положила их на стол, рядом с горящей свечой.

— Ты, Ваня, уходи. Уходи прямо сейчас.

Иван попробовал было заикнуться, мол, сначала покойных предать земле надо, но осёкся: грозным предостережением вспыхнул в глазах Яги испепеляющий огонь чужих солнц. Вынужденный подчиниться, Иван заколотил снаружи вход, как велела Яга, и пошёл тяжёлым, медленным шагом, с трудом преодолевая могучее притяжение избушки.

Он не успел дойти до ручья, как сзади раздался треск огня, тут же на поляну обрушился дождь. Природа не жалела слёз для своей Яги. Вдруг всё происшедшее этим летом показалось Ивану сновидением. Он подождал, пока избушка догорит, забросал землёй, ещё дымящиеся, остатки сна и пошёл прочь от кладбищенского места. Рыдающее небо заботливо подсветило ему тропинку солнечным лучом…

Выключите реквием.

Горе да беда, с кем не была… После грозы — вёдро, после горя – радость… Иван шёл молодецким, пружинящим шагом. Время по-дружески сделало большой скачок, оставив далеко позади воспоминания о Василисе, о Кощее… Влюблённая в жизнь душа, пускала новые ростки. Когда закончилась тропинка, Иван машинально оглянулся: перед глазами лёгким облаком проплыла красавица с рассыпчатыми, звездистыми очами. Мир светился её божественной улыбкой.

Почему так случилось? –

я никак не пойму:

Сказ писал про Кощея –

написал про Ягу.

Видно, сердце невольно…

Стоп! О, горе-поэт!

Написал и довольно.

Всем большущий привет!!!

***

22.08.2011

22 августа 2011 года  10:04:18
Усов Сергей | usov19610521@mail.ru | Омск | Россия

---

Алекандр Отров

Лошадноть (результат одного не очень-то научного исследования, проведенного за бутылкой рома Баккар

Многолетние наблюдения и всяческое окружение свидетелтвут о неустанном усилении лошадизации общества, проникновени лошадности в разлиные оществонесущие поры. Привычным стало выражение В.Маяковского: "Все мы немного лошади". Здесь сразу следует оговориться, что лошадность никак не ассоциируется с хорошо откормленными, ухоженными. породистыми лошадьми. Это совсем другое. Настоящие лошади тут не причем. Лошадности везде столько, что с ней сталкиваются все, чаще не замечая этого. По причине прежде всего ее привычности. Если мы в любом порядке рассмотрим все области существования современной цивилизации, то лошадность в них будет колебаться от 20 до 90% (определяется методом кажущейся прикидки). Безусловно, лошадность непривлекательна. Но будет рискованным ее устранение, поскольку, возможно, она выполняет скрытую экологическую функцию. К тому же совсем не ясно, как ее можно было бы устранить. Следует также заметить, что безлошадность не устраняет лошадности. Они с успехом могут уживаться в одном и том же проявлении. Из всего сказанного можно выделить: 1)лошадность остается неизученным проявлением; 2)лошадность имеет широкое распространение, при этом продолжает расширяться; 3)лошадность непривлекательна; 4)лошадность не конфликтует с безлошадностью; 5)в то же время особого вреда за лошадностью не замечено; 6)возможно, лошадность несет в себе скрытую экологическую функцию.

23 августа 2011 года  13:52:46
Александр | ostrov.bau@gmail.com | Москва | Россия

---

Алесандр Остров

Из парадоксов российской жизни

В середине XIX века поэт Ф. Тютчев попытался ухватить суть российской жизни. Но потерпел неудачу, после чего заявил: "... умом Россию не понять".В конце XX века ему пытался возразить поэт И. Губерман, заявивший:"Давно пора бы, вашу мать, умом Россию понимать". Но... что толку от таких заявлений, если в попытках понять Россию нет никакого взаимопонимания. Приходится слова Ф. Тютчева подтверждать, наример, таким утвержением: "Ан нет, умом, ядрена вошь, никак Россию не поймешь". А чтобы это утверждение не было голословным — вот примеры из российской жизни, вполне привычных для россиян, но парадоксальных для остальных жителелей планеты начала XXI века:

1)Часто кто-то спашивает узнакомого при встрече: "Как живешь?". И часто звучит вполне искреннийответ "Да никак".

2)Из налюдений:"Посмотри в окно, какой сегодня день?" (имеется виду — идет ли дождь, ветрено или нет и т.п.) — Ответ: "А чего смотреть в окно, я и так знаю — срда".

3) В России любят выпить. Выпивки сопровождаются различными высказываниями, например:"Я вчера выпил больше, чем мог, но меньше. чем хотел"; "Если н поможет стакан портвейна, то поможет второй"; "Ты не помнишь, в котором часу я напился?"; "Ты незнаешь, я пьян?" и т.п.

4) Из высказываний разных лдей: "... грубо говоря, но мягко выражаясь"; "что-то помню, а что — не помню"; "я сейчас готов сделать все, не знаю только, что".

5)Услышанное в очереди в поликлинике:"Больной, вы больной? Если больной, то и болейте себе на здоровье;

И лишь в России есть такой замечательный праздник, как Старый Новый год. Есть еще праздники, суктьл которых лучше не пытаться объяснять иностранцам — не поймут. Например, день конной авиации, праздник морских ежиков, опохмелфест... Хватит примеров? Конечно, парадоксальность мышления (или точнее будет — абсурдность?) — малая часть того глобального "непонимания умом" России, о котором когда-то сказал Ф.Тютчев. Но она подтверждает это "непонимание" достаточно убедительно.

26 августа 2011 года  12:01:06
Александр | ostrov.bau@gmail.com | Москва | Россия

---